ь.
Постучал пальцем по бревнам. Бревна, еще не улегшиеся в стене как следует,
пахнущие лесом, а не избой, молчали. Тих стукнул сильнее.
     - Миш,  никак  стучит  кто,  -  раздался  в  избе  женский  голос.  -
Посмотреть бы...
     - Спи, ветер это, - отвечал Мишка.
     Тих огладил бревно ладонями и постучал согнутым пальцем в третий раз.
Дом наконец понял, что пришел хозяин, открыл проход. Тих юркнул за печку.
     Мишка был  тележником,  мастерил  колеса.  По  тем  временам  неплохо
зарабатывал, но в  доме  ничто  не  держалось.  В  деревне  Мишку  кликали
Баламутом. Вроде  не  сильно  пил  мужик,  а  все  одно  -  достатка  нет.
Заработает чуток и просвистит куда-то. Дом оказался под стать хозяину: его
продувало со всех сторон, и не было в нем хорошего укромного угла.
     Тих устроился на житье за  печкой.  От  тяжелых  сыромятных  кирпичей
тянуло мокретью, но все же здесь было потеплее. Да и где еще жить хозяину?
Или за печью или в клети. Но  клеть  Тиху  сразу  не  понравилась.  Немцы,
отступая, сожгли лесопилку, в деревне не было досок,  и  для  клети  Мишка
натаскал зеленых ящиков, что валялись брошенные  за  деревней.  Дощечки  в
ящиках были сухие, звонкие, пропитанные  мертвым  ядом.  Черные  буквы  по
зеленой краске говорили  непонятно.  Тих  немного  разбирал  азы,  но  что
значит: "Осторожно ВВ" или "Пушка зенитная 23 мм",  -  понять  не  мог.  В
клети Тих жить не стал.
     Не пришелся дом по душе и соседям. Шир и Топ, обитавшие в  добротных,
довоенной постройки домах, пришли на новоселье, осмотрели владения Тиха, и
Топ сказал:
     - Что поделаешь? Выбирать-то не из чего...
     В первую же ночь после новоселья Тиха разбудил шорох  за  стеной.  Из
плохо проконопаченного  угла  вылетел  клок  сухого  мха,  и  в  отверстии
показалась усатая морда. Тих ударил кулаком по черному шевелящемуся  носу.
Крыса с визгом исчезла. И правильно, пусть знает, что здесь хозяин есть.
     Поначалу дел у хозяина оказалось предостаточно. Надо было проследить,
чтобы дом оседал ровно, не кренился набок, приходилось выбирать короеда из
неоструганных жердей, на которых лежала солома - поленился  баламут  Мишка
окорить жерди!  Бывало,  даже  в  огород  ночами  выбегал:  гонял  вредную
гусеницу. Потом попритих, начал скучать.
     После войны жить стало получше. Бабка Феша  -  мишкина  жена,  завела
козу. Нрав у козы был скверный, но Тих к  ней  приспособился,  порой  даже
молочком разживался. Коза стояла в жердяном закуте, хлева у дома не было.
     К тому времени можно было бы и другой дом найти, но Тих уже привык  и
не уходил. При налаженной жизни годы текут неприметно. Чернела  солома  на
крыше, сгибалась от старости бабка Феша, на смену одной  одряхлевшей  козе
приходила другая, молоденькая, но с таким же противным  норовом.  А  потом
привалила беда. Пришел Мишка  домой  после  гулянки  -  его,  как  знамого
гармониста, на все свадьбы звали - лег на постель, сказал:
     - Что-то, Феша, мне грудь зажало. Никак помираю, - да и впрямь помер.
     Мишку свезли на погост, повесили над  домом  белый  флажок.  Осталась
бабка Феша одна. С мужиком, хоть и непутевым, все легче, он где  поправит,
где починит. Теперь дом остался на Тихе, а что Тих один может?
     Феша с козой, Феша на огороде,  Феша  у  печки,  а  той  порой  стала
протекать под лопату крытая крыша. Сколько ж лет соломе бессменно  стоять?
Начали стены проседать: в затененных  жгучей  стрекавой  бревнах  завелась
гниль. Тих бегал, старался, страдал, но  потом  у  него  опустились  руки.
Устал. А бабка Феша,  продав  козу,  уехала  в  город,  жить  Христа  ради
казенной богаделкой.
     Дождь лил сквозь сопревшую крышу, от сырости просел свод печи, трухой
рассыпался нижний венец. Обнаглевшие крысы шныряли  по  дому,  не  обращая
внимания на свернувшегося калачиком Тиха. Тих тоже ни на кого  не  обращал
внимания.
     Зашел сосед Шир. Долго сидел, вздыхал,  а  потом  вдруг  сказал,  что
хочет перебраться в город. Его дом тоже стоял безлюдный.
     - Как в кирпичах-то жить будешь? - вяло полюбопытствовал Тих.
     - Не знаю. Приткнусь где-нибудь. Все лучше, чем здесь.
     Шир забрался ночью в стоящий грузовик и уехал неведомо куда.
     Иногда снаружи появлялись люди,  ковыряли  пальцами  стены,  говорили
друг другу:
     - Дом-то еще не старый, мог бы стоять. Хозяина вот только надо.
     - Я хозяин, - говорил Тих, но его не слышали.
     Изредка отпирался заржавевший висячий замок, люди заходили в дом. Тих
знал, что это покупатели. Он прятался и следил за людьми, надеясь, что дом
купят и будут жить. Но с каждым разом надежда становилась все призрачней.
     Купили дом неожиданно и как-то легкомысленно, так  что  Тих  даже  не
понял, всерьез ли это. Покупатель не  слазал  в  подпол,  не  заглянул  на
чердак. Он лишь восхитился соломенной  кровлей  и  сказал,  словно  самому
себе:
     - Была бы цена, а то... Три года дом простоит - считай окупился.
     В другое время слова эти насторожили бы Тиха, но сейчас главным  было
то, что дом все-таки купили.
     Счастливый Тих помчался с новостью к  Топу.  Топ  по-прежнему  жил  в
справном доме, хотя и дом, и сам Топ все больше  ветшали,  а  от  когда-то
большой семьи осталась в деревне  одна  бабка  Настя.  Ну  да  это  прежде
говорили: "поросенок не скотина", а по нынешним  временам  так:  поросенка
кормят, цыпки по двору бегают - значит, справный дом.
     Топ выслушал соседа, покачал кудлатой головой:
     - Слыхал, слыхал. Ты погоди больно радоваться - знаешь, кто твой  дом
купил? Дачники.
     - Как это?
     - Не знаю. Но Настя ворчала, что неладно это.
     Вскоре въехали в дом новые  жильцы:  владелец  с  женой  и  дочкой  -
востроглазой девчонкой лет семи. Эта-то сразу все в доме облазала, Тих  уж
не знал, куда и прятаться: влез под печку и сидел не шевелясь. А  девчонка
волокла показывать  матери  найденные  сокровища:  прялку,  старые  серпы,
недоделанное тележное колесо, оставшееся еще от Мишки.
     Дом проветрили, обкосили репье и стрекаву, выгребли из подпола годами
копившийся хлам, и гниль приостановилась, ушла вниз, где от земли, хошь-не
хошь, всегда прелью пахнет. Хозяйка было подступилась к  печи,  но  только
дыма напустила,  а  стряпать  приспособилась  на  электрической  плитке  и
вонючем керогазе.
     Тих суетился больше всех. Ночью даже на кровати взбирался и шептал на
ухо спящим, что надо сделать: кровлю латать, сменить нижний венец, править
печь. Вроде бы его и слышали: заговаривали за обедом о делах, но не делали
ничего. Шатались по лесу да на мох, варили ягоду, понемногу  ковырялись  в
огородишке, но тоже как-то не всерьез: картошки почти не посадили,  а  все
больше развлекались с редиской и зеленым салатом.
     - Дачники, - сердито скрипел Тих незнакомое слово.
     Потом пошел дождь. Сразу закапало: на  печь  и  в  другом  углу,  где
стояла дашкина кровать. Тут уж и  дачникам  пришлось  шевелиться.  Завезли
шифер, жердей. Полетела вниз  солома,  на  которой  уже  ромашки  начинали
цвести, и дом  оделся  в  серую  волнистую  кровлю.  Дошла  очередь  и  до
обвалившейся печи: ее попросту разобрали  и,  выписав  аж  из  самого  Дна
печного мастера, поставили плиту. Хорошую плиту, со щитом,  но  уж  больно
маленькую.
     Для Тиха совсем не осталось в избе укромных углов. Ну да это  ничего,
лишь бы  дом  как  следует  устроили.  Опять  приходилось  следить,  чтобы
правильно оседали стены под весом стопудовой крыши, подбивать  клинья  под
главную балку, недовольную, что по-другому чем печь давит на нее плита.
     Жить Тих приспособился в закутке, где  Феша  когда-то  держала  козу.
Худое место, не для хозяина, а что делать? Вот  устроится  семья,  наладит
быт - появятся и уголки, куда по неделям никто не заглядывает.  А  пока  и
так сойдет.
     В закутке  тоже  было  негде  особенно  прятаться,  так  что  в  один
прекрасный день Тих попался на глаза девчонке. Бежать было поздно, и  лишь
в последний миг Тих успел перекинуться лесным зверем. Есть у хозяина такое
умение, помогающее остаться неузнанным: когда некуда  уйти  от  нескромных
глаз - можно обернуться мелкой лесной  тварью.  Только  одна  метка,  чаще
белое пятнышко,  отличает  перекинувшегося  хозяина  от  настоящей  лесной
живности.
     - Ежик! - закричала Дашка и быстро скатала Тиха в клубок.
     Тих сердито затукал, хотел поддать  колючками,  но  раздумал,  жалко,
своя все-таки. Тиха притащили в дом, показали родителям, положили на  пол.
Тих молча ждал. Наконец, понимая, что так просто от  него  не  отступятся,
Тих выглянул наружу. Много раз он видел эти лица спящими  или  подглядывал
за ними исподтишка, а теперь не только он смотрел, но и на него смотрели.
     - Развернулся... - зашептала девчонка. - Ручной!
     - Смотри, у него коготь белый, - отец осторожно  дотронулся  Тиху  до
лапки. - Назовем его Белый Коготь.
     Тих даже фыркнул от возмущения: тоже  нашли  имечко!  -  но  говорить
ничего не стал.
     В конце  концов  дело  кончилось  благополучно:  через  полчаса  Тиха
отпустили обратно в закут,  и  теперь  вечерами  он,  перекинувшись  ежом,
бродил вокруг дома, не опасаясь, что его заметят. Люди  привыкли  к  нему,
считали своим и не трогали. Вдобавок, изредка - чаще об этом забывали -  в
закутке стало появляться блюдце с молоком. Давно Тих молока не пробовал...
     На березах задрожали первые желтые листочки, вместе  с  ними  явились
новые заботы. Тих сокрушенно качал головой, недоумевая: надо  мох  сушить,
заново конопатить избу, а люди знай себе бруснику таскают. О  чем  думают,
холодно ведь будет зимой! И дрова не запасены.  Летом  можно  и  остатками
плетня топить, а зимой?
     Но людей  это,  казалось,  вовсе  не  интересовало.  Зато  вдруг  они
собрались и, заперев избу на старый  замок,  уехали.  Два  дня  Тих  ждал,
думал, что в гости уехали и вот-вот вернутся. Потом понял - насовсем. Лишь
теперь до него дошло, что значит слово "дачники": дом им не  дом,  а  так.
Пожили сколько получится и дальше двинулись. Как перелетные птицы. Не люди
в доме жили - дачники.
     Изба быстро выстыла  и  потеряла  жилой  дух.  Зимой  дверь  завалило
снегом, ветер вбивал снежную пыль в щели, снег длинными языками  лежал  на
полу. Крысы сперва остерегались появляться в доме, но  потом  поняли,  что
хозяин занедужил, и как в старые времена принялись хозяйничать, тем более,
что крупу дачники спрятали плохо, и длиннохвостые скоро добрались до  нее.
Тиху не было дела до всего этого, тяжко было Тиху, знал бы куда  -  вообще
ушел бы из дому.
     Возвратилось солнце, стаял снег. Полезли из земли лопухи и  иван-чай.
Начал зарастать огород, закрапивело вдоль стен, бревна снова засырели. Тих
вышел из дому, перекинулся ежом. Лучше  в  лесу  сгинуть,  ящере  на  обед
попасть, чем смотреть, как все рушится.
     По дорожке раздались шаги, из-за поворота показались  люди.  Впереди,
размахивая руками, бежала Дашка, за ней с двумя рюкзаками - один на груди,
другой на спине - шел ее отец. Мать приотстала, но Тих понимал, что придет
и она. Дачники вернулись.
     - Хо-хо! - воскликнул мужчина, ломясь прямиком через высокую траву. -
Стоит хибара! Из  снарядных  ящиков  сколочена,  а  стоит,  ничего  ей  не
делается!
     "Как же, не делается... - подумал Тих. - Полный подпол плесени."
     Секунду Тих колебался, потом юркнул в щель между  жердями,  а  оттуда
сквозь сырую стену домой.
     Один за другим пошли дни почти нормальной жизни,  только  теперь  Тих
все время помнил, что это ненадолго, и скоро дом опять опустеет.
     Однажды Тих сидел в закутке и от нечего делать  перебирал  наломанные
из ветхих жердочек поленья, чтобы  сухими  были,  когда  понадобятся,  как
вдруг услышал крик:
     - Ежик! - кричала Дашка. - Папа, смотри, наш Белый Коготь бежит!
     Во дворе послышалась возня, потом мужской голос произнес:
     - Нет, это другой, наш не такой.
     - Давай его с Белым Когтем познакомим? Вдруг это ежиха, тогда  у  них
семья будет.
     Тих невесело усмехнулся: ну вот,  теперь  его  собираются  женить  на
ежихе.
     Пленника поднесли к лазу, и он, спасаясь от жадных человеческих  рук,
сразу протиснулся в закут. Это был не еж, а кто-то  из  своих.  Тих  долго
смотрел на гостя, пока, наконец, признал. Перед ним был старый приятель  и
сосед Шир. Толстяк Шир исхудавший  и  облезлый,  со  слезящимися  глазами,
несчастный и больной.
     Тих заволновался, всплеснул руками, побежал  в  дом,  принес  горстку
гречневой каши и теплого чаю, даже варенья в банке зачерпнул, чего  прежде
себе не позволял. Уложил Шира поудобнее,  в  головах  взбил  жомку  сухого
клевера. Шир смотрел благодарно, из глаз текли слезы.
     - Как же тебя так? - причитал Тих. - Неужто в городе?
     - В городе, Тихушка, - зашептал Шир. - Страшно там. Жилья нет, домища
каменные, огромные; стены мертвые - не пройти. Люди  не  живут,  а  только
бестолковятся. Ты, Тихушка, не поверишь, мне там,  чтобы  прокормиться,  в
поганую крысу приходилось перекидываться. Только крысам там и вольготно. А
у тебя тут славно.
     Тих вздохнул и не стал ничего рассказывать.
     Понемногу Шир выправился и остался жить при Тихе. В дом не заходил  -
нельзя в чужой, разве что раз в год, в гости. Тих тоже все больше сидел  в
закуте среди дров. Иногда целый день  жили  ежами,  забывая  принять  свой
облик.
     Зашел в гости Топ. Строго осмотрел их житье, сказал недовольно:
     - Скудно живете и позорно. Где это видано, чтобы в доме  два  хозяина
были?
     - Тих хозяин, Тих, - заторопился Шир. - А я так, рядом  живу,  ни  во
что не мешаюсь.
     - Почему своего дома не заводишь? - допрашивал Топ. -  Даже  в  войну
такого непорядка не случалось...
     - Его дом давно на дрова свезен,  -  вступился  Тих,  -  а  новых  не
строят. Вспомни, в войну-то в деревне изб поболе оставалось.
     - Все одно, - не унимался Топ, - одичали совсем, вид потеряли, старые
обычаи похерили. Это вас дачники спортили - у них порядка  нет,  и  у  вас
тоже.
     Топ ушел сердитый, не попрощавшись.
     - Ему легко нас строжить, - сказал Тих, - а вот погоди, помрет  бабка
Настя, Леночка со своим мужиком дом заграбастают и  так  дело  повернут  -
похуже любого дачника. Наши еще ничего, хоть лето живут.
     Сказал и загрустил. Знал, что лету обозначился конец. И  как  в  воду
глядел: через день дом опустел. Начиналась осень, дачники улетели.
     Шир уже вовсе жил ежом, даже спал свернувшись клубком, выставив иглы.
Тих  слонялся  по  дому,  жалобно  бормотал,  словно  убытки  подсчитывал.
Главного опять не сделали - не подрубили нижний  венец.  Холодильник  зато
привезли, стоит белый, чужой, с распахнутой дверцей. Странные люди... Если
им дом на три года нужен, зачем холодильник везли?  А  ежели  надолго,  то
чего тогда ждут? Пока дом завалится? Не хозяева они, ей богу, и  жалеть  о
них не стоит. Одно слово -  дачники.  Скорей  бы  снова  лето,  скорее  бы
возвращались...



                                ИЗБА С КРАЮ

     Если очень долго ждать,  то  всякая  мечта,  порой  и  ненужная  уже,
все-таки сбудется. А он с детства хотел нужного.  Никому  не  говорил,  но
хорошо для себя решил, что вырастет и будет хозяином  в  своем  доме,  без
чужого окрика и приказа. Сам большой, сам  маленький.  С  того  голозадого
детства представлялась картина: рубленный пятистенный  дом,  перед  окнами
цветы и скамейка. Перед каждым домом есть скамейка, на которую  выбираются
вечерами отдыхать хозяева. Иной раз сходят в гости, посидеть на  соседской
скамье, но чаще на своей.
     Эта картина, словно взятая из цветного журнала: распахнутые окошки  с
белыми занавесками, мясистые георгины, а в самом  центре  -  скамейка,  не
оставляла его никогда. И вот, есть свой дом. Такой как  надо:  пятистенка,
крытая почерневшей от дождя дранкой. Крепкий дом, сто лет простоит. Бревна
без гнилинки. Только двор, срубленный позже из всяких остатков,  завалился
и просел.
     Василий вошел внутрь дома. Дверь  открывать  не  пришлось,  ее  давно
сняли с петель и унесли хозяйственные соседи. Не мудрено:  три  года  изба
пустует.  Осмотрел  две  комнаты,  заваленные  всяким  мусором,  кухню   с
полуразобранной на кирпич плитой и еще целой печью. Через распахнутый  лаз
заглянул в подпол, нервно поежился и пошел на улицу.
     Перед окнами цвел задичавший куст черемухи.
     Василий выдрал из  стены  завалившегося  двора  толстенное  бревно  и
взялся за пилу. Отрезанные столбы он глубоко вкопал в землю, покрыл сверху
пудовой доской -  осиновый  самопил  в  полтора  вершка  толщиной.  Скамья
получилась слишком высокой, но это не смутило  его  -  врастет.  Распахнул
рамы с выбитыми стеклами и сел на скамью. Сидел  прямо,  положив  руки  на
колени, строго глядел в поле. Сразу за окнами начиналось поле,  изба  была
крайней в деревне.
     Через десять минут встал, закрыл дверной проем крест-на  крест  двумя
жердинами и пошел в правление ночевать.


     Конечно, не все время без перерыва Василий вздыхал о  доме  и  скамье
среди цветов. Были и другие дела, поважнее. А по настоящему душа  заболела
о том, когда надолго укатали Васю туда, где холодно и несвободно.  До  сих
пор он не мог взять в толк, как это произошло.
     Жил он в Андреево с матерью и тетей Дусей (отец  тогда  уже  ушел  из
семьи), а работал на тракторе. Без трактора  в  деревне  никуда:  ни  дров
привезти, ни за керосином  для  матери  скатать.  Халтурил  для  соседских
старух - за маленькую. И в совхозе зарабатывал  прилично.  Словом,  хорошо
жил. Но только двадцатипятилетнему парню этого мало, и  Василий  частенько
"скучал". Вечером, отработав полный  день,  снова  без  всякой  надобности
заводил свой ДТ и отправлялся гулять. Бывало, что и совсем тверезый гулял.
Колесил лугами за деревней, вламывался в березняк и пер  прямиком,  глядя,
как падают  перед  машиной  надломленные  деревца.  И  в  конце  концов  -
доездился.
     Лето стояло жаркое и сухое, речушка за деревней встала,  превратилась
в цепочку длинных бочажин с цветущей зеленой  водой.  И  скучающий  Васька
приноровился мыть ходовую по бочажинам. Трактор,  резко  кренясь,  ухал  в
бочажину, с ревом полз по  бурлящей  воде,  натужно  взбирался  на  другой
берег, измалывая его гусеницами в черную грязь.  По  воде  плыли  радужные
пятна солярки и изжеванные стебли рогоза.
     Хорошо  было,  весело.  Но  однажды,  на  ровном  дне  трактор  вдруг
накренился, словно собираясь  съезжать  в  еще  одну  бочажину.  В  кабину
хлынула вода, а мотор, хоть  и  высоко  стоит  он  у  ДТ-75,  закашлял  и,
окутавшись белым паром, смолк. Вася вброд добрался  на  берег,  побежал  в
деревню за Лехой. Но когда Леха на  своем  тракторе  приехал  к  речке  от
детешки виднелась лишь верхушка кабины.
     - Дурак ты! - ругался Леха. - Должен бы знать, что у фрицев  здесь  в
сорок первом в этих самых  бочажинах  танк  утоп.  Не  вытащили.  А  ты  с
трактором. Ну, ныряй, заводи трос. Попробуем.
     Вытащить трактор не удалось, а а следующую весну  и  верхушка  кабины
ушла под воду. Но этого Василий уже не видел.
     Впрочем, утопленный трактор ему простили.  Бригадирша,  крутая  баба,
изругала матерно, потом складно ругали на собрании для  протокола,  лишили
всех премий, назначили вычеты из  зарплаты  в  счет  частичного  погашения
ущерба, но все же выдали новый трактор, стосильный, с  большой  квадратной
кабиной.
     На этом тракторе он и поехал спустя неделю в Погост на танцы.
     Совхоз большой, а клуб в нем один - в  центральной  усадьбе.  Поэтому
собирались туда парни  с  девяти  деревень.  Сначала  заезжали  в  магазин
заряжаться, а потом катили к клубу. Водка  тогда  была  вольной,  так  что
заряжались основательно. В  дни  танцев  клуб  напоминал  МТС,  так  густо
обступали его тракторы и мотоциклы, на которых приезжали  местные  женихи.
Парни даже после армии долго ходили холостыми, не было невест, девчонок на
танцы приходило человек пять-ш