за озерами, - произнесла Меза. - Я
работаю в университете.
     - Где?! - изумился Зау. - В университете?..


     Большой, много крупней, чем  обычные,  молочник  кружил  по  вольеру.
Голый хвост волочился среди опилок. Время от  времени  тварь  подбегала  к
стальной решетке и, приподнявшись на задние лапы, просовывала в  отверстие
покрытую бурым волосом морду.
     Зау смотрел, и в нем медленно поднимался вопрос: "Зачем нужно плодить
эту пакость, мастерить для нее клетку,  кормить  молочника,  вместо  того,
чтобы  убить  его  и  постараться  побыстрей  забыть   об   отвратительном
создании?"
     Давно уже  Зау  не  испытывал  к  молочникам  никаких  чувств,  кроме
брезгливости. Ушел в прошлое обреченный детский страх, погасла  ненависть,
когда-то заставлявшая ломать берег  и  гоняться  за  верещащей  мелочью  с
обломком бревна. Теперь он был занят более важными  делами,  а  осторожные
молочники старались не показываться днем, так что Зау позабыл  о  них.  Но
при виде снующего по клетке паразита в руке, покалеченной в детстве зубами
молочника, проснулась тягучая боль - выросшие, взамен  оторванных,  пальцы
вспомнили  о  давней  ране.  Зау  выронил  принесенные  решетки,  которые,
оказывается, он изготовил для молочников! -  и  сумев  наконец  объединить
расстроенные мысли, задал вопрос:
     - Для чего это здесь?
     Меза появилась из-за стеллажей в дальнем конце помещения. Она послала
приветствие, но почувствовав неладное, быстро подошла, спрашивая:
     - Что случилось?
     - Вот, - Зау показал на клетку с молочником.
     С трудом разобравшись в сумятице мыслей, Меза ответила:
     - Это и есть моя работа, точней, ее часть. В  университете  собрались
те, кто знать _х_о_ч_е_т _с_и_л_ь_н_е_е_,  _ч_е_м  _и_м_е_т_ь_.  Я  изучаю
животных. Всех. В том числе и молочников.
     Это был довод. Зау на себе испытал тягучую муку  бессилия,  когда  не
мог найти ответа на вопрос, а хор говорящих не отвечал  ему.  Значит,  для
поиска ответов приходится заниматься и таким...
     Зау наклонился, рассматривая мечущуюся гадину. Молочник, как  и  весь
их род, был глух, он не слышал мыслей, не умел оценить ситуацию, но все же
беспокойство  ощутил,  засновал  по  клетке,  издавая  время  от   времени
дребезжащий  писк.  Волосины  на  кончике  морды  нервно  шевелились.  Зау
передернуло от отвращения, он поспешно выпрямился и потребовал:
     - Расскажи о них.
     - Это странные существа, - сказала Меза,  -  нелепая  боковая  ветвь,
тупик.  Они  произошли  от  древних  мокрокожих  и  потому  остались   так
неразвиты. Их внутреннее устройство еще дисгармоничней внешности. Они ушли
из воды и не мечут икру, но без воды  не  способны  прожить  и  нескольких
суток, потому что сохранили примитивные лягушачьи почки. Шкура  молочников
не служит защитой от сильного солнца, поэтому они  обычно  прячутся  днем.
Это единственные животные, ведущие преимущественно ночной образ  жизни.  И
здесь видно их родство с лягушками, ведь те тоже не  засыпают,  если  вода
теплая, и тоже имеют влажную кожу. Но из-за того, что по  ночам,  особенно
зимой, холодно, молочники выработали у себя адскую  способность.  Их  тело
всегда сильно нагрето. На это уходит прорва энергии, из-за чего  молочники
вынуждены непрерывно и неустанно жрать. Пища им еще нужнее, чем вода,  они
воистину ненасытны. Зубы - единственное,  что  они  развили  у  себя  выше
всякого представления. Вряд  ли  тебе  приходилось  когда-нибудь  готовить
такой набор инструментов, что каждый из них носит в своей челюсти. Если им
дать волю, они сожрут весь мир.
     - Среди говорящих тоже есть такие, - сказал Зау, вспомнив Изрытого.
     В  мыслях  Мезы  мелькнуло  что-то  сложное  и   противоречивое,   не
оформившееся в слова, так что Зау даже не смог понять,  к  чему  относится
этот всплеск. Казалось, Меза смотрит на чужую  мысль  сразу  с  нескольких
сторон, одновременно соглашаясь и отвергая ее. Зау так не умел.
     Меза распахнула двери, так что стал виден захламленный берег и черная
поверхность  одного  из  городских  озер.  Зау  ждал,  не  понимая,  зачем
показывают ему эту давно знакомую картину. Молчание тянулось.
     - Да, - наконец сказала Меза, -  мы  тоже  способны  сожрать  мир,  и
делаем это довольно успешно. Город появился здесь потому,  что  на  озерах
могло кормиться  много  говорящих.  Сегодня  в  озерной  воде  убита  даже
плесень, а мы травим залив. Так поступают не только пустоголовые,  которые
хотят поскорее заглотить свой кусок и отключиться, но и разумные говорящие
тоже. Мы куда более непостижимые  существа,  чем  молочники.  Мы  способны
воспринимать боль и радость соседа как свои собственные, мы  поднялись  на
вершину единства душ. Но мы спокойно смотрим на гибель ближнего,  ведь  из
ста родившихся вряд ли один вырастет взрослым.  Только  разумные  способны
быть  столь  добры  и   жестоки,   так   предусмотрительны   и   беспечны,
бесчувственны и сострадательны. Природа не создавала прежде и  не  создаст
больше никогда существ, которые сравнились бы  с  нами  в  благородстве  и
мерзости одновременно. Возможно, это общее свойство разума,  но  каких  бы
иных  разумных  существ   ни   представить,   мы   все   равно   останемся
непревзойденными и в дурном, и в хорошем. Наши мысли  сливаются  в  единое
целое, но в делах мы разобщены. Взгляни, каждый, даже думающий  о  вечном,
делает лишь сиюминутные дела.  От  этого  страдает  Земля.  Мы  уничтожаем
животных, перекраиваем растительный мир, пачкаем  почву,  воду  и  воздух.
Скоро на Земле  станет  невозможно  жить,  а  мы  спокойны,  словно  чешуя
покрывает не только наши тела, но и сердца...
     Зау  молча  слушал.  Это  была  знакомая  нота  беспокойства,  всегда
звучавшая в хоре, но  впервые  Зау  слышал  ее  так  ясно,  и  видел,  кто
произносит слова тревоги.
     - ...Мы с умиротворением и радостью, во имя дивной цели  -  облегчить
жизнь говорящим, уничтожаем все, до чего можем дотянуться. А  руки  у  нас
длинные, достать мы можем далеко. Боюсь,  что  история  разума  закончится
тем, что на Земле останутся одни молочники...
     - Уж эти-то точно не выживут, - возразил Зау, - сожрут сами себя.
     Вместо ответа Меза прошла между  рядами  клеток  и  террариумов,  где
копошилась всевозможная мелкая живность, и остановилась  возле  небольшого
вольера,  в  котором  на  слое  нечистых  опилок  лежал  молочник.   Рядом
копошилось еще несколько  вредителей,  совсем  крошечных.  Молочник  ткнул
носом в одного из мелких. Зау ждал, что сейчас шкурка окрасится кровью,  а
затем послышится с детства до озноба знакомый хруст  плоти,  но  все  было
мирно. Детеныш барахтался в опилках, а молочник вылизывал его, не торопясь
вонзать зубы. Потом он перевернулся на спину, и мелкие все разом  кинулись
к нему. Они  карабкались  на  голое  розовое  брюхо,  тыркались  беззубыми
мордами, слизывая выступающую из бугорков на брюхе белую, похожую на  гной
слизь. Больше Зау не мог смотреть. Он чувствовал, что еще немного,  и  ему
станет дурно.
     - Они едят большого? - спросил он, отвернувшись.
     - Не совсем. Тот сам  кормит  их.  Это  его  детеныши,  молочники  не
бросают своих детей, как мы, а заботятся о них, выкармливают своим  телом,
пока детеныши не подрастут. Вот почему они так живучи и  неистребимы.  Все
иные животные угнетены нами и вымирают. Процветают  одни  молочники.  Мало
того, они меняются. Меня это тревожит. Посмотри, раньше таких  крупных  не
встречалось. Ты знаешь, я иногда фантазирую, что было бы, если на Земле не
стало говорящих. Древо жизни  тогда  уродливо  искривилось  бы,  случайная
боковая ветвь оттянула бы к  себе  жизненные  соки,  молочники  несказанно
размножились бы, подавив и уничтожив все остальные виды.  Не  сдерживаемые
главной ветвью, они дали бы огромное разнообразие форм и  лишь  разума  не
смогли бы создать из-за  своей  глухоты,  неумения  сопереживать,  слышать
чувства других. Но и без разума им придется решать: что в  них  сильнее  -
жадность,  рожденная  теплой  кровью  и   требующая   сожрать   все,   или
удивительное стремление сохранить и накормить другого. Тогда мне  начинает
казаться, что прекрасные  говорящие  и  безмозглые  молочники,  живущие  в
норах, очень похожи.
     - Не надо, - попросил Зау. - Я не хочу себе этого представлять.


     После похода в университет Зау решил начать реконструкцию мастерской.
Кислота и ядовитые растворы солей из ванн стекали по дренажной  системе  в
залив. Зау решил уменьшить количество стоков, а остатки отвести в  мертвые
озера посреди города, полагая, что там  они  принесут  меньше  вреда.  Для
этого требовались насосы и трубы. Зау мог бы изготовить их сам, если бы на
дело годился металл. Но Зау лучше всех понимал, как быстро  будет  съедено
железо, а тем более хром или никель,  жгучими  электролизными  растворами.
Приходилось искать другие материалы, для чего  надо  было  часто  покидать
мастерскую. Вот только оставить ее было не на кого - Изрытый слег.
     Он не появлялся на работе пятый день подряд, и Зау, потеряв терпение,
отправился к нему  домой.  Издали  он  услышал  самозабвенное  жужжание  -
Изрытый предавался зуду. Зау попытался разбудить напарника, он  звал  его,
расталкивал, но все было напрасно. Изрытый глаз  не  открывал,  конечности
его были расслаблены, и лишь иногда коротко дергались.  Язвы,  тут  и  там
изъевшие кожу, нагноились, чего прежде не было.
     Зау забеспокоился, подумав, что Изрытый  может  умереть,  но  тут  же
постарался отогнать эту мысль. Ведь Изрытый молод, ему  не  исполнилось  и
ста лет, даже рисунок на чешуйках, где они целы, не стерся.
     Зау отнес тщедушное тело во влажную комнату, промыл под  душем  язвы,
потом стал искать какие-нибудь лекарства. Изрытый  лежал  неподвижно,  его
зудение наполняло дом.
     Лекарств Зау не  нашел.  Не  было  даже  ароматической  смолы,  чтобы
покрыть  раны.  Нашлись  протухшие  остатки  еды,   заплесневелый   настой
дурманящего корня, увядшие листья табака. Не  слишком  много  удовольствий
получал Изрытый от своего большого заработка.
     Жужжание усиливалось. По распростертому телу волнами пробегала дрожь.
Зау понял, что Изрытый  действительно  умирает.  Бессмысленное  гудение  -
единственная радость  пустоголовых  -  захватило  весь  мозг,  блокировало
жизненно важные центры. Изрытый не только  не  мыслил,  он  не  дышал,  не
билось сердце, остановились зрачки, а истощенное тело не  могло  заставить
мозг вернуться к жизни. Звук оборвался неестественным взвизгом. И  хотя  у
Изрытого еще вздрагивало сморщенное брюхо, подергивался хвост, Зау  видел,
что все кончено. Он вышел из дома, прикрыв дверь. Надо было позаботиться о
погребальном костре.
     Тело  Изрытого  вывезли  за  город  и  сожгли.   Двое   пустоголовых,
занимавшихся этим делом, не могли понять, зачем Зау  увязался  за  ними  и
помогает  им.  Ведь  они  предупредили,  что  работа  эта  случайная,  они
справятся сами и заработком делиться не станут.
     Домой Зау вернулся не сразу. Сначала он пошел прочь от города,  вверх
по встретившейся реке. Шел и думал, пытаясь понять, зачем жил Изрытый, что
собой представлял. Не было ответа ни на один  из  этих  вопросов.  Не  жил
Изрытый, а тянулся через годы, старательно убивая себя. И  никем  не  был,
даже имени себе не нашел. Был он функцией  от  еды,  функцией  от  работы.
Плохо, когда ты не существуешь и обозначаешься всего  лишь  функциональным
прилагательным: "ученый", "рабочий", а не... - Зау запнулся и произнес еще
одно прилагательное: "Говорящий".
     Струи реки переливались под солнцем.  В  чистом  негородском  воздухе
гудели жуки, тритон опускался  на  дно,  мигая  оранжевым  пятном  брюшка.
Голенастые  фламинго  стояли  на  мелководье,  выискивая  добычу   прямыми
розовыми клювами, а потом, вспенивая концами крыльев воду,  летели  прочь,
спасаясь от подползающего тонкомордого крокодила. Природа жила ради  самой
жизни, безразличен ей  был  разум,  блестящие  знания,  мудрые  откровения
ночного бытия... Но когда  говорящие  _н_а_ч_и_н_а_л_и  _д_е_л_а_т_ь_,  то
дела эти больно ранили природу.
     Зау  почувствовал,  что  не  хочет  возвращаться  в  нечистый  город;
настоящим счастьем было бы поселиться здесь, и жаль только,  что  Меза  не
видит всего этого.
     Зау развернулся и поспешил обратно к городу.


     Меза, как обычно была в лаборатории. Она вообще старалась  как  можно
меньше времени тратить на самое себя и предпочитала сидеть  голодной,  чем
зарабатывать на жизнь. На университет средства выделялись скупо,  так  что
большинство говорящих, которые вели там исследования, работали  где-нибудь
еще.
     Меза промывала в большой кювете икру какого-то  редкого  мокрокожего.
Сквозь полупрозрачную оболочку  были  видны  черные  запятые  свернувшихся
зародышей.
     Зау подошел, положил руку Мезе на затылок. Он не знал, что  говорить,
но даже неформулированные его чувства звучали громче слов. Меза замерла, и
целую вечность они стояли неподвижно. Слова  были  не  нужны,  но  все  же
прозвучали и они. Меза вздохнула и произнесла:
     - Не надо.
     Зау показалось, что он ослышался. Он же знал, видел,  как  Меза  всем
существом говорит "да", но то, что она произносила, опровергало очевидное.
     - Не надо, - повторила Меза и, почувствовав, что сейчас Зау заговорит
обиженно и недоумевающе, поспешила добавить: - Не сердись, я не хочу  тебя
оскорблять, ты хороший. Если бы эти отношения были для меня  приемлемы,  я
не хотела бы никого, кроме тебя. Но это невозможно. Ты еще  совсем  молод,
ты не понимаешь, зов тела кажется тебе прекрасным,  а  на  самом  деле  мы
ничем не отличаемся вот от них, - Меза встряхнула кювету с икрой. - Липкий
стегоцефал выльет из брюха икру, а через день, забыв обо всем, сам  же  ее
пожирает. Я так не могу, прекрасное должно быть долгим.
     - Ты считаешь, что лучше быть, как молочники? -  ошеломленно  спросил
Зау.
     Меза запнулась, а потом, словно бросаясь с обрыва, произнесла:
     - Да. У них лучше.


     Через два дня Зау женился.  Произошло  это  просто  и  буднично.  Зау
высмотрел себе жену на улице, подошел, сказал:
     - Ты мне нравишься, - и дальше они пошли вместе.
     Какой-то пустоголовый пытался остановить их, твердя, что  он  подошел
раньше, но Зау лишь взглянул на него коротко, и  тот  проворно  отпрыгнул,
ожидая удара. И в эту минуту Зау действительно мог ударить. Это  потом  он
со стыдом думал, что был, должно быть, похож на Изрытого.
     Зау привел подругу на берег реки, где дышали спорами шапки плаунов  и
изгибал тонкую шею маленький  пресноводный  плезиозавр.  Там  они  провели
неделю. А потом Зау так же внезапно остыл. Подруга, имени  которой  он  не
удосужился узнать, стала ему совершенно безразлична, и он  сразу  заметил,
что вода в реке не так уж и чиста - рудники в  верховьях  спускают  в  нее
какую-то дрянь, а за узкой полосой леса курятся залитые черной жижей поля,
и тянется лента дороги, по которой  доставляют  от  далекой  вулканической
гряды пахучий порошок серы и бочки с кислотой для его электролизных ванн.
     Сезон любви кончился.
     Зау знал, что пройдет  чуть  меньше  месяца,  в  теле  его  случайной
знакомой созреют яйца, тогда она закопает их в  песок  одного  из  детских
пляжей, и для нее тоже все кончится.
     Зау вернулся в город. В университет он больше не ходил и  делал  лишь
ту работу, на которую приходили заказы. Не начал он и переброску стоков от
залива к радужным озерам. Все равно, одна мастерская ничего не  меняла.  А
если во время бдений речь заходила об  угрозе  животным  и  растениям,  об
изменении условий, Зау  отмалчивался,  стараясь  не  откликаться  на  этот
разговор.
     Ежегодно весной Зау без труда находил себе  новую  подругу,  а  через
неделю-полторы так же легко забывал ее. И его не тревожило, что  так  мало
приходит в город молодых говорящих, и не волновало, есть ли среди них  те,
кто обязан своим существованием ему. То есть,  порой  Зау  задумывался  об
этом, но немедленно вспоминалось оскорбительное сравнение Мезы, и Зау гнал
из головы ненужные и вдвойне неприятные размышления.
     Среди заказов Зау по-прежнему старался  выбрать  самые  неординарные,
требовавшие сообразительности и ловкости в работе. Особенно его привлекали
задачи,  связанные  с  изменением  структуры  металла.  В  зависимости  от
примесей и условий изготовления, одна и та  же  стальная  пластинка  могла
быть покорно-гибкой или до  звона  упругой.  Постепенно  Зау  вновь  начал
делать недоговорные работы, но теперь  уже  только  для  самого  себя:  не
считаясь с расходом энергии,  наращивал  различные  образцы,  калил  их  в
оглушительно визжащей муфельной печи, которую сам  и  сконструировал.  Зау
понимал, что то, чем он  занимается,  -  тоже  "университет",  но  бросать
любимого дела не хотел, он лишь не произносил  слова,  которое  однажды  и
надолго стало ему отвратительным.
     Постепенно удивительные возможности металлов обрели известность среди
говорящих, и, наконец, пришел первый заказ  изготовить  пружину.  Описание
заказа было составлено так, что Зау  не  понял  точно,  что  именно  нужно
изготовить. В ближайшую ночь он пытался обговорить подробности, но на  его
вопрос никто не откликнулся. Зато на следующий день заказчик пришел сам.
     Пальн, так его звали, был невысоким говорящим со странно замедленными
осторожными движениями и необычайно тихим голосом. Неудивительно, что  Зау
ночью не расслышал его. Однако разум у Пальна оказался гибок и быстр,  так
что понять, что именно следует  сделать,  не  составило  труда.  Но  самое
странное, что этот, второй  за  все  годы  предмет,  заказанный  не  через
склады, и лично, тоже был связан с молочниками! Только пружина, в  отличие
от клетки, должна была не сберегать,  а  убивать,  так  что  Зау  мастерил
детали капкана с удовольствием, а потом  вызвался  сам  установить  звонко
щелкающий механизм.
     На рассвете шепотун Пальн зашел за ним. Зау взял не  один,  а  четыре
изготовленных капканчика и отправился вслед за проводником. Они  вышли  из
города и двинулись вдоль берега залива,  мимо  рыбацких  поселков,  прочно
связавшихся в памяти Зау с именем Хисса.
     Теперь Зау и сам видел, как уступами отходит теснимое садками море, и
как  отступает  истребляемый  говорящими  лес.  Исчезли  жавшиеся  к  воде
последние кордаиты и  легкоперистые  гинковые  -  их  было  слишком  легко
ломать, и реликтовые посланцы древних лесов покорно исчезли с лица Земли.
     Зау остановился, тряхнул головой, отгоняя наваждение. Это же было  не
с ним... Кордаитовые чащи помнил Хисс,  а  при  Зау  оголилась  прибрежная
дюна, началась ломка леса в болотистой низине за ней, и в воды бухты легли
стволы темной туи и призывно пахнущей магнолии. Знакомые места, которые он
никогда не вспоминал, но оказывается, никогда и не забывал.
     Пальн свернул на дорогу, пропаханную  хлыстами  поваленных  деревьев,
потом двинулся напролом  через  кусты  терновника,  разросшиеся  на  месте
бывших лесосек. Зау ломился следом. Через  полчаса  перед  ними  открылось
небольшое, затянутое ряской болотце и пологий песчаный склон,  огороженный
забором, едва доходящим Зау до пояса. Они  пришли  к  цели,  преодолев  за
полдня путь, на который когда-то Зау потребовалось три года жизни.
     - Тише! - предупредил Пальн. - Здесь нельзя громко. Оглушишь малышей.
     Весь его мир, когда-то казавшийся  бескрайним,  лежал  перед  ним,  и
всего-то в нем было с десяток шагов.  Но  этот  мир,  как  и  прежде,  был
населен. Миниатюрные существа,  крошечные  копии  самого  Зау  скакали  по
песку, бултыхались в воде, разгрызали витые ракушки  прудовиков  -  какими
огромными казались когда-то эти улитки, какими  маленькими  представлялись
теперь!  Сознание  Зау  наполнилось  тонкими  криками,  визгом,   звонкими
восклицаниями бессмысленной радости. Перед ним, невообразимо уменьшившееся
- лежало его детство.