но - не светло, глухо,
мозгло.  В  такие  дни  нарочно  ждешь  вечера,  чтобы  сидеть  у   печки,
подкладывая  тонкие  полешки  и  слушая  песнь  закипающего  чайника.  Под
открытым небом неуютно, все время чудится, что  сейчас  упадет  темнота  и
холод, и некуда будет податься.
     Ефим поднялся на гребень холма, пошел вниз,  выискивая  среди  ложбин
шапку дота. Ничего не попадалось - склон как склон, перерезанный оплывшими
остатками  траншей.  Не  верится,  что  внизу  ледниковая  морена   изрыта
бетонированными ходами.
     Потом Ефим увидел знакомую яблоню и болотину, на поверку  оказавшуюся
жалкой лужей. Сориентировавшись по знакомым приметам, увидел и капонир. Он
удачно прятался на местности:  так  просто  и  не  углядишь.  Застекленная
бойница светилась изнутри непогашенным  электричеством.  Сразу  захотелось
туда - домой. До чего же быстро человек привыкает к новому месту! Вот  уже
и бетонный склеп, в котором предстоит провести месяц, для него стал домом.
Обидно, что до входа почти километр по крутому  склону  -  сначала  вверх,
потом вниз, а затем обратный путь, но уже под землей.
     Но прежде всего Ефим пошел к яблоне. Он догадывался,  что  вернувшись
домой будет глядеть через амбразуру на недоступное дерево и мучиться,  что
же это краснеет неподалеку?
     Среди счерневшей листвы открыто на виду у всего мира лежало большущее
яблоко. Не верилось, как его  могли  пропустить  и  не  заметить.  Но  еще
удивительней  была  мысль,  что  такие   красавцы   могут   вызревать   на
искалеченном ветеране, каким представлялась старая яблоня.
     Ефим поднял прохладный плод. Все-таки хорошо, что это именно  яблоко,
краснобокий штрифель, а не выцветшая  кумачовая  тряпка,  размокшая  пачка
из-под сигарет или полусъеденная ржой консервная банка.
     Яблоко удобно лежало в ладони, восковый налет придавал кожице  особую
приятность, хотелось погладить яблоко словно доверчивого зверька.  Светлые
точки, проглядывавшие сквозь румянец, делали находку удивительно  живой  и
настоящей.
     Ефим  понюхал  яблоко.  В  осеннем  профильтрованном  воздухе  легкая
душистость штрифеля показалась ошеломляющей. Ефим только теперь понял, как
он хочет есть. Плотная желтоватая мякоть с легким хрустом подалась  зубам.
Рот наполнился винной сладостью с легким привкусом не то земляники, не  то
ананаса. Казалось, от яблока можно кусать бесконечно, и его не убудет.  Но
внезапно Ефим вспомнил как пострадал час назад  Путило,  и  тоже  едва  не
поперхнулся соком. Он аккуратно доел яблоко, расшелушил  огрызок,  вытащив
темно-коричневые семечки, и, зажав их пальцами, быстро расстрелял в разные
стороны.
     - Прорастайте, - великодушно напутствовал он разлетевшиеся семена.
     Больше делать на  улице  было  нечего.  Круглов  вернулся  ко  входу,
заложил дверь изнутри на  тяжелый  засов,  поднял  оставленные  в  тамбуре
рюкзак и сумку и двинулся через скупо освещенное подземелье.
     Теперь,  когда  он  шел  один,  путешествие  доставляло  куда  меньше
удовольствия, чем раньше. Шаги отдавались в переходах, все время чудилось,
что кто-то перебежками следует  сзади.  Шуточки  о  привидениях  почему-то
стали не смешны, и мысль, что наверху еще  день  -  не  слишком  помогала.
День, он наверху, а тут - ночь.
     - Да-а!.. - нарочито громко произнес Ефим. - Сейчас как выскочит фриц
в каске и с железным крестом, как гаркнет: "Хенде хох!" - а я ему в ответ:
"Штрифель зи дойч? Нонненапфель суислеп!" [нонненапфель, суислеп  -  сорта
яблок] Он и отпадет. Так-то, знай наших.
     На внутренней бронированной двери капонира Ефим не  без  удовольствия
обнаружил еще один засов, задвинул его; за неимением настоящей печи врубил
электрическую и уселся разбирать  вещи.  Прежде  всего  вытащил  заботливо
приготовленный матерью пакет с завтраком: четыре бутерброда с  рассеченной
вдоль  сосиской,  помятая   помидорина   и   пара   яблоков   сомнительной
помологической принадлежности.
     Ефим досадливо поморщился: ведь мама знала, куда он  едет,  могла  бы
догадаться, что яблок с собой брать не стоит. Вот, куда их теперь девать?
     Аромата у привезенного фрукта не  было  никакого,  вкус  травянистый,
мякоть рыхлая. И вообще, не мякоть это,  а  хорошо  развитый  мезокарп.  И
кутикула жесткая как подметка, из такой только урсоловую кислоту добывать.
И семенная камера поражена фузариозом.
     Ефим запихнул надкушенных уродцев  обратно  в  полиэтиленовый  пакет,
крепко завязал. Завтра надо будет  отнести  их  подальше  и  выкинуть.  Не
хватало  еще  занести  сюда  какую-нибудь  заразу.   Вот   станет   Путило
миллионером, выстроит настоящий  склад,  повесит  под  потолком  кварцевые
лампы, и не будут страшны собранному  урожаю  ни  фомоз,  ни  глесириозная
гниль, ни трихотециоз. А я у него стану главным помологом. Путило  хороший
мужик, ему плевать, что Рытов опять зарезал меня на экзамене.
     Ефим вздохнул. Нестерпимо хотелось яблока. Настоящего. Но еще сильнее
не хотелось отодвигать засов. Ничего там нет, но все равно, тяжко одному в
склепе. И чай в термосе остыл. Можно бы разогреть, да не в чем - посуда  в
кухонном углу грязная, покрыта засохшими малоаппетитными остатками. Завтра
надо будет устроить могучую уборку, все  перемыть,  вычистить.  А  пока  -
спать.
     Как всегда на новом месте спалось странно. Ефим бессчетное число  раз
не то просыпался, не то просто осознавал себя спящим. Снилось воспоминание
о двух старинных, вручную кованных задвижках, это успокаивало, и Ефим,  не
проснувшись, засыпал вновь. Снилось, будто он встает и идет  за  яблоками,
чтобы принести их к себе и не бегать  вниз  каждый  раз,  когда  захочется
вкусного. Пол в катакомбах  словно  листвой  засыпан  хрусткими  железными
крестами, а сверху катаются яблоки, прогуливаются парами: гольден с  белым
наливом, грушевка с кандиль-синапом - беседуют о чем-то своем.
     "Здесь  не  растет  кандиль-синап",  -  подумал  Ефим   и   проснулся
окончательно.
     В бронированном проеме густела темень. Ефим попробовал закрыть глаза,
но понял, что больше не уснет. Улежавшееся в мягкой пружинной люльке  тело
требовало движений. Ефим зажег  свет,  посмотрел  на  часы.  Часы  стояли,
показывая полпервого.
     Казалось бы, что за дело? Он не связан  ничем,  ему  никуда  не  надо
спешить, можно есть, когда проголодаешься, спать, когда  сморит  сон.  Под
землей всегда ночь, а щелкнув выключателем,  всегда  можно  сделать  день.
Проснулся - так вставай - плевать, что снаружи темно,  октябрь  на  дворе,
скоро вовсе дня не будет.
     И все-таки, остановившиеся часы словно отрезали его  от  жизни.  Ефим
чувствовал, что  отныне  не  он  хозяин  всего,  что  творится  вокруг,  а
окружающее ведет его, куда хочет, диктует свою волю.  Ощущение  времени  -
одно из новых чувств, подаренных человеку прогрессом. Потерять часы  -  то
же самое, что лишиться зрения. Придется, когда рассветет, идти в  деревню,
узнавать, который час.
     А пока - нечего валяться. Работа - лучшее  лекарство  от  меланхолии.
Она действует даже вернее, чем "той же яблочный дух".
     Ефим поднялся, разобрал свои  вещи,  сходил  с  ведром  к  источнику,
нагрел воды  и  перемыл  посуду.  Разболтал  в  кастрюльке  сухое  молоко,
поставил вариться овсянку.
     Настроение понемногу возвращалось.
     - Не торопись! Приободрись! Мы застрахует твою жисть! - громко  запел
Ефим.
     Овсянка традиционно считается мерзким блюдом, но если приготовить  ее
как надо, то получится что надо. Например - овсяная каша с  обжаренными  в
масле яблоками.
     Ефим схватил полиэтиленовый пакет  и,  продолжая  распевать,  побежал
вниз. Путило вчера наврал, но где-то  внизу  действительно  есть  коричные
яблоки. Господин Изивинский еще  сто  лет  назад  утверждал,  что  никакое
другое яблоко не дает столь вкусного  варенья,  как  это.  Старые  знатоки
понимали толк в яблоках, хоть и придумывали иной раз несусветные названия.
Чего стоит хотя бы аппетитное словечко "свинцовка". Или -  серинка.  Мерси
боку, сами ешьте вашу серинку.  Коричное  кликали  "коричневым",  различая
"зеленое  коричневое",  "желтое  коричневое",   "коричневое   красное"   и
"росписное коричневое". Но зато они и яблонь  не  рубили,  чтобы  избежать
налога на каждый привитый ствол.
     Ага,  вот  они,  ящички  из  хлипкой  фанерки,  армированные   мягкой
проволокой и облепленные цветастыми  этикетками  марокканских  апельсинов.
Такие ящички сотнями горели на задних дворах любого универсама, а у Путило
и они приспособлены к делу. Так, посмотрим: плод средней  величины,  форма
репчатая, уплощенная, без  ребер,  блюдце  просторное,  воронка  глубокая,
чистая. Плодоножка толстая, но без  расширения  на  конце.  Ну-ка,  теперь
поближе к лампе - нет, не наливное. Потрясти - семечки не шуршат - значит,
не гремушка. Так и должно быть, все как учили.  И  за  что  Рытов  меня  с
экзамена выпер? Еще должен  быть  слабый  ананасный  привкус,  за  который
яблоко и прозвано коричным.
     Ефим набрал в мешочек  десятка  полтора  яблок,  прикрутил  на  место
крышку, и в этот момент безо всякого предупреждения цепочка  пыльных  ламп
под потолком погасла. Немедленно установилась тьма, столь  плотная,  какая
только под землей бывает.
     - Так, - произнес Ефим, стараясь успокоить себя. - Ничего  страшного,
выберемся. Главное - не паниковать.
     Он протянул руку, нащупал горячую лампу, осторожно  потряс.  Никакого
эффекта.  Значит,  придется  выбираться  вслепую.  Ефим  двинулся  вперед,
постепенно перебирая рукой стопки ящиков. Через минуту  рука  провалилась,
не встретив опоры - вбок отходила какая-то галерея, которой тут не  должно
быть. Во всяком случае, Ефим не помнил, чтобы в этом месте были  развилки.
Ефим свернул было направо, потом вернулся и  пошел  прямо.  Теперь,  когда
темнота поглотила его, ему уже не чудились шаги и  сдержанное  дыхание  за
ближайшим поворотом. В том больше не  было  нужды,  он  попался,  бездумно
вляпался в ловушку, его больше не надо пугать, а можно подходить и  делать
с ним что угодно.
     Неожиданно  Ефим  почувствовал,  что  в  полушаге  перед   ним   ждет
распахнутый в полу люк. Ну конечно, люк, не замеченный саперами,  а  внизу
новая система ходов еще сложней и запутанней, чем эта, и,  главное,  никем
не проверенная, не изученная... там может прятаться все, что угодно...
     Ефим  ухватился  руками  за  ящики,  выставив  ногу  начал   поспешно
ощупывать дорогу перед собой. Простукал пол, сделал  робкий  шажок,  снова
принялся  шарить  ногой  в  темноте.  В  памяти  всплыло  воспоминание  об
оставленном на столе фонарике. Идиот! Ну что стоило захватить его с собой?
Вот и мучайся теперь, жди, когда пол кончится, и ты  кувырком  полетишь  в
нижний подвал. И даже если там  не  подвал,  а  вульгарный  поглотительный
колодец, выгребная яма, не чищенная с сорок четвертого года...
     Ефим вспомнил свой сон, как он тонул в грязи, и его  передернуло.  Ну
каким местом думал Путило, когда устраивал склад в подземных казармах? Тут
ничьи нервы не выдержат, здесь самые стены  убийством  пропитаны,  никаких
призраков не надо, достаточно знать, что творилось вокруг во время  войны.
А потом полвека могильной тишины. И тьма. И  подземный  холод.  И  тлеющие
останки, которые  Путило,  должно  быть,  велел  сбросить  вниз  вместе  с
осколками разбитых надолбов.
     Что-то невесомое коснулось затылка, не  прикосновение  даже,  а  лишь
намек, словно мягкая лапа воздух огладила  вокруг  вставших  дыбом  волос.
Ефим вскрикнул и, забыв о ждущих  под  ногами  провалах,  кинулся  бежать.
Задетая плечом стопка ящиков с треском повалилась в проход, какое-то не  в
меру ретивое яблоко, чмокнув, распалось под ногой.  Ефим  поскользнулся  и
упал, не успев даже выставить вперед руки. Мрачный дорожный  сон  сбывался
наяву, но был еще страшнее. Сон милосерден, он всегда позволяет  взглянуть
в лицо гибели, а здесь безликая  темнота  скрывала  все,  не  любопытствуя
знать, что происходит с жертвой.
     Лицо и тело ожгло, словно на них плеснули жидким огнем, ощущение было
как от удара, поразившего разом все чувства. Ефим отчаянно забился и  лишь
тогда понял, что никто его не держит, а вокруг не пламя, а вода -  ледяная
до боли, до ломоты в суставах вода подземного родника.
     Дрожа  всем  телом,  Ефим  выбрался  из  неглубокой  ванны.   Купание
отрезвило его, и он уже не мог понять, чего испугался минуту назад. Ну да,
колодец  здесь  неподалеку,  но  закрыт  чугунной  решеткой,  и,   вообще,
провалиться в него невозможно - просвет меньше полуметра. В крайнем случае
- ногу сломаешь, и все. Теперь осталось сориентироваться, в какую  сторону
идти. Впереди одна развилка на боевой линии и поворот к доту.  У  развилки
сворачивать направо... или налево? Ефим почувствовал, как дрожь от  холода
вновь начинает сменяться нервным тремором.
     - Ну хватит, - сказал Ефим, - хватит. Сейчас соображу.
     Он  чувствовал,  что  вокруг  что-то  изменилось,   появилось   новое
ощущение. Дело не в сырости и холоде, к ним  он  уже  притерпелся,  а  тут
что-то совсем новое. Ефим потер ладонью лоб и  засмеялся.  Несомненно,  то
был нервный смех, но в нем звучало нескрываемое облегчение.
     Ефим нашел дорогу.
     В воздух, напоенный дыханием  зреющих  яблок,  вплелась  иная,  резко
отличная нота. Пахло  пригорелым  молоком.  Каша,  оставленная  на  плите,
сгорела,  и  струйка  чада,  коснувшись  носа,  верно   указывала   нужное
направление. Принюхиваясь, расширив ноздри, Ефим двинулся в  путь.  Вот  и
развилка. И глупый поймет, что сейчас  надо  сворачивать  направо.  Теперь
главное не прозевать свой поворот. Если наверху рассвело, а дверь  открыта
- его можно просто заметить.
     Едва он переступил порог, свет послушно вспыхнул.  Ефим  выругался  и
принялся стаскивать мокрую одежду. К тому времени,  когда  он  переоделся,
происшествие предстало перед ним в юмористическом ключе, тем более, что  и
каша, как выяснилось, уцелела. Просто молоко частью сбежало и подгорело на
конфорке. А потом, когда пропал свет, вырубилась и плита.
     Ефим помешал вновь начавшую булькать  овсянку  и,  захватив  фонарик,
побежал за брошенными в панике яблоками. Разумеется, на этот раз фонарь не
понадобился.
     В амбразуре медленно серело. Обозначилась  кривая  яблоня  и  заросли
рогоза внизу склона. Пожалуй, можно сходить в деревню, узнать, который час
и, вообще, провести рекогносцировку на местности.
     Ефим плеснул в выскобленную ложкой кастрюльку воды -  ему  совершенно
не улыбалось вновь отдирать от стенок засохшие  остатки  -  надел  бежевый
плащ и пустился в путь. По дороге  задержался  ненадолго,  чтобы  прибрать
учиненный внизу разгром. Собрал яблоки,  сложил  ящики  стопкой.  Конечно,
сортность у плодов будет не та - помяты, побиты,  поцарапаны.  Теперь  это
то, что называется подручной  падалицей.  Хранить  такой  товар  нельзя  -
сгниет. Ну да ладно, как-нибудь. Пусть об этом у Путило  голова  болит,  в
следующий раз будет по-человечески свет проводить. А то бросил времянку на
соплях и еще чего-то хочет.
     Неподалеку  от  выхода   из   катакомб,   опираясь   на   причудливую
можжевеловую палку, стоял старик. Он молча смотрел,  как  Ефим  возится  с
замками, потом подошел ближе и спросил:
     - Стораж тутэйшы?
     - Сторож, - признался Круглов.
     - А я - Захарыч, - старику явно хотелось поговорить.
     - Не скажете, который час? - решил воспользоваться случаем Ефим.
     - У мяне няма гадзiнику, - огорченно сказал Захарыч.
     "Откуда он такой взялся?" -  подумал  Ефим,  разглядывая  колоритного
дедка.
     Тот приблизился и, ухватив Ефима за пуговицу, наставительно произнес:
     - Ты слухай.  Я  цябе  навучу,  якiы  спосабы  ховання  яблык  лепшы.
Найлепше хаваць яблыкы у тарфяным парашку.  Там  працент  псавання  пладоу
меншы чым пры хаваннi у стружцы. Яблыкы  лепшы  дробныя.  Буйнейшыя  даюць
меншы  выхад.  Адсюль  можна  зрабиць  вывад:  неабходна  захоуваць  плады
дробнага калiбру, а буйныя уживаць у першую чаргу...
     - Дедуль, а ты сам, часом, не буйный? - спросил Ефим.
     - Якога д'ябла? Я яму о торфы, а ен... У торфы лепшы хаваць.
     - Дед, ты пойми, я сторож, - проникновенно  сказал  Ефим.  -  У  меня
торфа нет.
     - Ну, рабi  як  хочаш,  -  недовольно  произнес  Захарыч  и  отпустил
пуговицу. - Пажывем - пабачым.
     - До побаченья! - крикнул Ефим и быстро пошел к дороге.
     Деревня оказалась гораздо дальше, чем можно было подумать,  глядя  из
машины. Ругаясь про себя, Ефим брел по обочине.  Потом  догадался  завести
часы, поставив их вслепую на двенадцать, и шел еще четверть часа. Наконец,
показались серые, обросшие  завалинками  избы.  Еще  издали  Ефим  заметил
приросшую к плетню фигуру, пристально всматривающуюся поверх его головы.
     - Здравствуйте, - сказал Ефим, памятуя, что в  деревне  нужно  первым
делом здороваться. - Не скажете, сколько времени, а то у меня часы встали?
     Для ясности он задрал рукав и постучал ногтем по стеклу часов.
     В прозрачных глазах ничего не отразилось. Бабец отлепилась от  забора
и шагнула в сторону, пробормотав на прощанье:
     - I verstah nuut.
     - Чево? - спросил Ефим в удаляющуюся спину.
     Заскрипела низкая дверь, он остался на улице один.
     - Психичка, - пробормотал он. - Умом тронутая.
     Однако, от дома отходил осторожно, болезненно ожидая  боком  короткой
автоматной очереди.
     Большая часть домов в деревне стояла запертая, не то хозяева  куда-то
уехали, не то и не было этих хозяев. Но в одном из домов между  окнами  на
расстеленной газете лежало  два  преогромных  семенных  огурца,  а  сквозь
двойные, к зиме приготовленные рамы слышался говор радиоприемника.  О  чем
он там талдычит, было не разобрать, но сам звук, интонация дикторской речи
показались такими родными, что Ефим  решился  и  постучал  в  окно.  Радио
мгновенно смолкло, белая занавеска сдвинулась  в  сторону,  и  за  стеклом
замаячило старушечье лицо. Платок, повязанный в скобку и рельефные морщины
придавали ему совершенно иконописный вид.
     - Yoboseyo... - донесся дребезжащий голос. - Muosul wonohashimnikka?
     - Простите, который час? К  меня  часы  остановились,  -  по  инерции
произнес Ефим заранее приготовленную фразу.
     Слова старуха произносила врастяжку, словно пела, и ударения  делала,
кажется, на все гласные подряд. Ефим не мог разобрать ни единого слова.
     - Kamapsumnida... - протянула старуха. - Annyonghi kashipshiyo.
     Занавеска вернулась на место. Очевидно, разговор был окончен.
     Во дворе  исходил  злобой  полкан.  Громыхал  лаем,  громыхал  цепью.
Соваться туда, стучать настаивать не имело смысла. Ефим покорно отошел.
     "Может - чухонка? - гадал он. - Старая, по-русски не понимает. Прежде
они здесь жили: чудь белоглазая, ижора..."
     Не решаясь больше стучать, он прошел поселок из конца в конец.  Избы,
не пригородные дачные домики, а кондовые хаты,  исконное  порождение  этой
земли, безрадостно смотрели  из-под  надвинутых  на  скрыню  кровель.  Они
старались отодвинуться от чужака, отгораживались плетнями,  укрывались  за
поветями и одринами, словно надолбы выставляли вперед  сложенные  кострами
поленницы позалетних дров. Повисшие на  стенах  драбины  превращали  их  в
подобие осажденных крепостей, и цегловые  трубы  возвышались  над  крышами
словно неприступный донжон. Клямки, зачепки и иные приспособления охраняли
плашковые, крепко ошпугованные двери со  скрипучими  дубовыми  журавелями.
Весь дом от подрубы до вильчика, до самого конька на нем  ясно  показывал,
что незваному гостю лучше сразу уходить.  Ничего  он  тут  не  поймет,  не
узнает, не получит.
     "Может, староверы? - продолжал мучиться Ефим. - Они пришлых не любят,
у них, говорят, даже кружка есть специальная для чужих - так и называется:
поганая. Да нет, ерунда, чего тогда говорят по-тарабарски?
     Возле колонки - должно быть той самой, что свинчена в его  подзе