ни тоже начинают рано. "Твоя земля? Конечно, твоя. Он для тебя ухаживает за ней. Он твой опекун".
     "Опекун? Не знаю такого слова".
     "Он заботится о Валми, пока ты не вырастешь. А потом ты будешь всем владеть".
     "Да. До пятнадцати лет. Это опекун? Тогда мой дядя Ипполит - тоже опекун".
     "Да? Не знала".
     Он кивнул. "Да. Tous les deux - оба. Дядя Леон для собственности, а дядя Ипполит для меня".
     "В каком смысле?"
     Сияние в его глазах ничего хорошего не выражало. "Я слышал, как папа сказал. Он сказал..."
     "Филипп", - начала я, но мальчик не слушал. Он сначала попытался перевести слова отца, потом бросил это занятие и процитировал на французском с бешеной скоростью, которая говорила о свежих и очень живых воспоминаниях. "Он сказал: "Леон будет вести дела в поместье, ему это доверить можно. Только Бог может спасти Валми, если отдать его Ипполиту". А мама сказала: "Но Ипполит должен быть с ребенком, если с нами что-нибудь случится. За ребенком должен присматривать Ипполит, его нельзя отдавать Леону". Вот, что мама..." Он резко замолчал и крепко сжал губы. Я промолчала.
     Он снова посмотрел на меня и заговорил по-английски. "Вот, что они сказали. Это значит..."
     "Нет, Филипп, не надо переводить, - сказала я мягко. - Думаю, они не хотели, чтобы ты это слышал".
     "Н-нет. Но я бы хотел все время быть с дядей Ипполитом".
     "Ты его любишь?"
     "Конечно. Он сейчас в la Grece. Я хотел поехать с ним, - но он меня не взял".
     "Он скоро вернется".
     "Все равно долго".
     "Все пройдет. А пока я буду присматривать за тобой за него, а дядя Леон будет присматривать за Вал ми". Я остановилась и посмотрела на необщительное маленькое лицо. Не хотела быть высокопарной или пробуждать враждебные чувства в Филиппе, но, в конце концов, я отвечала за его манеры. Я решила попробовать. "Он все делает хорошо. В поместье красиво, и он заботится о нем, са se voit. Нельзя быть неблагодарным".
     Действительно, этого дядю не в чем было обвинить. Он посвящал Валми все свое время, всего себя. Все его мужество, не имеющее другого внешнего выхода, направилось именно на это. День за днем инвалидная коляска объезжала террасы, сады, теплицы, огороды, гаражи - все места, куда она могла проехать. И в самом замке везде чувствовалась рука внимательного хозяина. Ни один план не был слишком масштабен, ни одна деталь - чересчур мала для его сосредоточенного внимания. Формально Филипп, конечно имел основания сказать, что в собственном доме он - никто. Но в конце концов ему всего девять и, более того, он всегда жил в Париже. Дядя и тетя почти игнорировали его, но сформировавшаяся повседневная рутина вполне обычна для мальчика в таком положении. Я добавила, не вполне уверенно: "Нельзя найти опекуна лучше".
     Филипп полностью отгородился от меня, отодвинулся, сказал очень вежливо "Нет, мадмуазель", - и отвернулся. И я поняла, что ничего не могу сделать с этой, казалось бы, немотивированной неприязнью.
     Но к концу второй недели моего пребывания в Валми ситуацию мне, так сказать, прояснили. Мы с Филиппом как обычно в пять тридцать спустились в маленький салон. Ровно в шесть мадам нас пунктуально отпустила, но неожиданно задержала меня, не помню по какому поводу. Филипп не ждал и без церемоний вышел в коридор. Примерно через минуту я последовала за своим подопечным и наткнулась на премерзкую сценку. Филипп стоял белолицым олицетворением вины и несчастья рядом с дверью в салон и красивым маленьким столиком между двух стульев, обитых полосатой парчой. На одном из сидений я с ужасом увидела огромный подтек - будто ручка скатилась со стола и упала, разбрызгивая чернила. Я вспомнила, что мальчик писал дяде Ипполиту, когда я позвала его вниз. Должно быть, он оставил на столе открытой ручку, которую сейчас сжимал в грязном кулаке. И именно в этот раз он не сумел избежать встречи. Инвалидная коляска стояла посередине коридора, перекрывая все пути. Мальчик выглядел очень маленьким, виноватым и беззащитным.
     Они меня не заметили. Говорил Леон де Валми. Он, очевидно, сердился, и, вроде бы имел на это право, но холодные удары его слов в ответ на обычную детскую небрежность пугали, он использовал не то, что колесо, атомную бомбу, чтобы раздавить бабочку. Пепельно-бледный Филипп пробормотал что-то, что могло быть извинением, но звучало просто испуганным лепетанием, а дядя рассекал этот лепет кнутом своего голоса. "Вероятно, очень хорошо, что твои визиты в эту часть дома ограничены одним разом в день, поскольку, очевидно, ты еще не умеешь себя вести, как цивилизованное человеческое существо. Возможно в твоем парижском доме тебе разрешалось дико носиться в этой хулиганской манере, но здесь мы привыкли к..."
     "Это мой дом", - сказал Филипп. Он сказал это тем же тихим дрожащим голосом, но остановил Леона де Валми на лету. Сначала я подумала, что фраза звучит очень уж высокопарно, на мальчика это не похоже, но потом он добавил так же тихо, но очень четко: "И это мой стул".
     Минута ужасной тишины. Вспышка какой-то эмоции на лице Леона де Валми. Но тут Филипп шагнул назад, и я вылетела из дверного проема, как дикая кошка, защищающая котенка. "Когда успокоишься, Филипп, извинишься за это заявление".
     Темные глаза дяди поднялись ко мне и он сказал холодно, но очень спокойно: "Мисс Мартин. Боюсь, у нас произошла небольшая стычка. Возможно стоит отвести Филиппа в его комнаты и объяснить, что почтение к старшим - это одно из качеств, которые ожидаются от джентльмена".
     Когда дядя заговорил со мной, мальчик быстро с облегчением отвернулся. Он был бледнее и угрюмее обычного, но глаза очень уязвимые, детские. Я посмотрела на него, потом на дядю. "Нет необходимости. Он извинится сейчас. - Я взяла его за напряженные дрожащие плечи и повернула лицом к дяде. - Филипп?"
     Он сказал тонким захлебывающимся голосом: "Прошу прощения за то, что был груб".
     Леон де Валми посмотрел на нас обоих. "Очень хорошо. Все забыто. Теперь мисс Мартин лучше отвести тебя наверх".
     Ребенок сразу собрался идти, но я еще добавила: "Понимаю, что с этим стулом произошло несчастье, Филипп был неаккуратен, но это относится и ко мне. Моя работа - следить, чтобы ничего подобного не происходило. Я виновата и тоже должна извиниться, месье де Валми".
     Он произнес уже совершенно другим тоном: "Очень хорошо, мисс Мартин. Спасибо. А теперь забудем об этом эпизоде". Мы уходили, и я чувствовала, что наши спины разглядывает эта бесформенная фигура.
     Я закрыла за собой дверь класса и облокотилась на нее. Мы смотрели друг на друга. Все его ставни закрылись, колючие проволоки натянулись. На белом лице немного дрожала нижняя губа. Он молчал. Надо бы провести лекцию, что дядя совершенно прав... Я сказала: "Барашек мой, я с тобой и за тебя, но ты - маленькая сова, правда?"
     Филипп ответил упрямо: "Невозможно быть барашком и совой одновременно", - потом прижался ко мне и заплакал.
     С тех пор я помогала ему не попадаться дяде на глаза.

5

     Весна захватывала все большие территории, а погода ничуть не портилась. На ближних горах сохранялся снег, белые вершины сверкали под облаками, будто не имели ни малейшего представления о смене времен года. Но долина зеленела, у воды расцвели фиалки, а вазы и каменные кадки, окружающие террасы замка, выплескивали созвездия нарциссов, танцующих на ветру.
     Мы гуляли каждый день, закрываясь пальто и шарфами от ветра со снегов. Горный воздух шел Филиппу на пользу, щеки стали поярче, он иногда смеялся и немного бегал, хотя чаще всего солидно шел рядом со мной и отвечал на попытки ведения беседы на прекрасном, но медленном английском. Часто мы ходили по отлогому склону. У подножия горы реку Марлон пересекал узкий деревянный мост. Начиная отсюда, она была глубокой и спокойной, плавно переходила от одного сверкающего озера к другому. Дорога направлялась через долины и виноградники к деревне. Когда было известно, что мы попадем в Субиру, миссис Седдон, Берта, а иногда Альбертина давали нам мелкие поручения.
     Однажды утром в понедельник первого апреля месье Сент-Обрэ, кюре, который обычно в это время обучал молодого графа латинскому, греческому и римской католической религии, появиться не смог, подвернул ногу. Пропускать занятия было не желательно, поэтому я отвела Филиппа в дом кюре рядом с церковью и оставила там. Я в первый раз оказалась в деревне одна, причем с массой свободного времени, встала на маленькой площади и глядела по сторонам.
     Жарко и солнечно. Белый кот загорал на высокой стене у примул. Единственное бистро раскинуло полосатый черно-красный тент. Дома, несмотря на выгоревшую краску, очень весело прижимали к стенам цветные открытые ставни. У магазина висела маленькая клетка, в ней пела канарейка. Загорелые черноволосые дети что-то изучали в водосточной канаве. У продовольственного магазина разлеглись яркие капуста, сыр и усталые апельсины. Мальчик проехал на велосипеде с длиннющим хлебом под мышкой. Приятная мирная сцена настроила меня на легкомысленный лад. В кармане лежали деньги, я могла делать что угодно целых два часа, тень приюта полностью растворилась под ярким солнцем. Теплый ветер нес запах примул и лепестки вишен. Весна.
     Я медленно пересекла площадь, убедилась, что детей в канаве занимают камушки, а не лягушка или котенок, и зашла в аптеку, чтобы выполнить данные мне поручения.
     "Мадмуазель Мартин?" Аптекарь вылез из своей пещеры.
     Он меня уже знал. Миссис Седдон, когда переставала пить антигистаминные препараты, существовала преимущественно на аспирине и том, что она называла "лось он". Во мне приютская жизнь пробудила неискоренимую страсть к как можно более экзотическому мылу. Я сказала жизнерадостно на самом английском французском: "О, доброе утро, месье Гаруэн. Сегодня хороший день, не так ли? Вчера был хороший день. Завтра будет хороший день. Нет? Я ищу мыло, как всегда".
     Я сказала par usuel, и его тонкие губы сморщились. Исправлять мой французский было его еженедельным развлечением, и я не собиралась лишать его удовольствия. "Comme d'habitude".
     "Plait il?" - спросила я очень свободно. Этому он учил меня на прошлой неделе.
     "Comme habitude", - повторил он, повысив голос, будто я слегка глуховата.
     "Comme quoi? He понимаю". Я вела себя плохо, но был замечательный весенний день, а аптекарь такой засохший и пыльный, как пучок травы, которую хранили слишком долго. И вообще он всегда старался поставить меня на место, которое мне, по его мнению, предназначалось. Я тоже повысила голос и громко повторила: "Я сказала, что ищу мыло par usuel".
     Он дернул тонким носом, но с усилием взял себя в руки, глядя на меня через гору слабительного. "Понятно. И\ какое вы хотите? - Он вытащил коробку яз-под прилавка. - Это поступило на этой неделе. Роза, фиалка, сандаловое дерево, гвоздика..."
     "Да, пожалуйста. Гвоздика. Я это люблю".
     В его глазах ракообразного показалось слабое удивление: "Вы знаете этот цветок? Oeillet mignardise?"
     Я ответила спокойно: "Название на мыле. С картинкой. Voila. - Я схватила пачку мыла, понюхала и улыбнулась. - C'est le plus bon, ca".
     Опять попался: "Le meilleur".
     Я проблеяла: "Le meilleur, спасибо".
     "Делаете успехи", - сказал аптекарь великодушно. - А от хозяев есть сегодня поручения?"
     "Да, пожалуйста. Мадам де Валми просила получить ее лекарство и таблетки для спанья".
     "Хорошо. Рецепт есть?"
     "Рецепт?"
     "Вы должны дать мне бумажку, понимаете?" Я подняла брови, пытаясь вспомнить, давала ли мне Альбертина рецепт вместе со списком покупок. Аптекарь начал проявлять нетерпение, губы делались все тоньше, пока совсем не исчезли. Он повторил очень медленно, как имбецилу: "Вы - должны - иметь - бумажку - от - врача".
     "А, рецепт? Почему вы так и не сказали? Она мне его не дала. Можно я его принесу в будущем году?"
     "Году?"
     "Неделе".
     "Нет. Не отпущу без рецепта".
     Я уже пожалела, что дразнила его, и сказала очень печально: "Но мадам специально просила свое лекарство, я принесу рецепт сразу, как смогу, или пришлю, или еще как-нибудь, честно, пожалуйста, месье Гаруэн, поверьте мне на день или два!"
     "Невозможно. Нет. - Его костлявые пальцы укладывали куски мыла. - Что вам еще надо?"
     Я заглянула в список. Он содержал массу предметов и был написан к счастью на французском. Я прочитала все вслух: зубной порошок, шампунь, мозольный пластырь и йод (интересно кому, хорошо бы Альбертине) и так далее до самого конца, где находились Неизбежные аспирин, лосьон и то, что миссис Седдон обозвала просто "моя бутылка". "И таблетки для миссис Седдон", - выпалила я наконец.
     Он выдал пачку аспирина: "А другие не дам". (Я наверняка не знаю слова астма. И антигистаминный.)
     "Таблетки для ее грудной клетки".
     "Вы брали их на прошлой неделе".
     "Не думаю".
     "А я знаю".
     Голос у него был почти грубым, но я это проигнорировала. "Возможно, ей нужно еще".
     "Нельзя, раз она получала их на прошлой неделе".
     "Вы уверены? Она сама вставила их в список".
     "У вас есть бумага... Рецепт. Вы сами получали их на прошлой неделе, торопились и дали мне рецепт вместе со списком. Может, вы забыли ей их отдать. У меня отличная память, более того, у меня все записано".
     "Извините, забыла. Наверняка, вы правы. Ой, а вот рецепт в сумке. Voiez-vous, это то?"
     Хорошо, что я не позволила себе интонацию "я же вам говорила", потому что он сказал сварливо: "Это рецепт на сердечное лекарство мадам де Валми".
     "А я не знала, что он у меня есть. Он, наверное, был вместе со списком, я спешила и не заметила. Значит дадите мне лекарство все-таки?" Лицо аптекаря выражало, что нельзя спорить с умными людьми, он надел очки и прочел рецепт очень внимательно. Я смотрела, как солнце светит в дверь. Он прочел его еще раз. Можно подумать, что я Маделайн Смит и небрежно прошу продать полфунта мышьяка. Неожиданно я осознала, как это забавно и рассмеялась. "Все в порядке, месье, совершенно безопасно мне его дать. Я доставлю его по назначению. Я очень редко ем дигиталис, или что там такое, сама!"
     Аптекарь сказал сухо: "Я этого и не предполагаю. - Он аккуратно сложил рецепт и толкнул ко мне покупки. - Вот все это. Я дам вам капли, и возможно вы также проследите, чтобы мадам Седдон получила таблетки, отправленные ей в прошлую среду? - Я молча собирала вещи, а он подозрительно на меня поглядывал. - Должен поздравить, ваш французский очень улучшился".
     "Спасибо, месье, - ответила я холодно, - я очень стараюсь и занимаюсь каждый день. Через три недели вы и не поймете, что я англичанка".
     "Anglaise?" - эхо прозвучало мужским голосом прямо за моей спиной. Я обернулась, не слышала, как кто бы то ни было входил, но теперь осознала, что большое тело пришельца перекрыло дверь в аптеку, а огромная тень, которую расстелило перед ним утреннее солнце, заполнила весь магазин. Он шагнул вперед: "Извините, но вы сказали: "Je suis anglaise?" Вы правда англичанка?"
     "Да".
     "Какое облегчение!" Он смотрел на меня сверху вниз. Очень крупный молодой человек в шортах цвета хаки и ветровке, без головного убора на копне густых светлых волос. Голубые глаза и смуглое лицо. На загорелых руках и ногах под лучами солнца сверкали волосы, бледные, как ячмень в сентябре. Он залез во внутренний карман и достал старый потрепанный конверт. "Вы не могли бы мне помочь, как вы думаете? У меня тут целый список нужных вещей, и я гадал, каким бы способом мне их купить. Мой французский не существует, а у вас такой отличный..."
     Я сказала твердо: "Может, он так для вас звучит, но он ничто для месье Гаруэна". Я отправила аптекарю сияющую улыбку, на которую он не отреагировал, и опять повернулась к англичанину, который продолжал говорить.
     "Во всяком случае он дает очевидные результаты", - и он указал на мои свертки.
     "Не поверите, как мне ради этого приходится биться. Но, конечно, помогу, если смогу. Покажите список".
     Англичанин с облегчением от него отделался. "Ужасно хорошо с вашей стороны разрешать мне себя беспокоить. Обычно приходится бить себя в грудь, как Тарзан, и показывать пальцем".
     "Отчаянный вы человек, отдыхать здесь, не зная ни слова на французском".
     "Я здесь работаю".
     "Наемный убийца?"
     "Простите?"
     "Список наводит на размышления. Бинты - три, полтора и один дюйм, пластырь, эластичный бинт, мазь от ожогов, борная кислота... Вы забыли зонд".
     "Зонд?"
     "Доставать пули".
     Он засмеялся: "Я всего-навсего лесник. У меня избушка на высоте четырех тысяч метров и я подумал, что нужна аптечка первой помощи".
     "Намерены вести такую опасную жизнь?"
     "А кто знает? К тому же я - убежденный ипохондрик. Не могу быть счастливым, пока не окружу себя термометрами, пилюлями и таблетками".
     Я посмотрела на шесть с лишним футов мощных костей и мускулов. "Да. Сразу видно, что вам нужно беречь себя. Вы действительно хотите, чтобы я все это попыталась перевести?"
     "Пожалуйста, будьте так добры, хотя единственное, что мне, скорее всего понадобится, это последний пункт, в крайнем случае я могу попросить это сам".
     "Коньяк? Да, действительно".
     Я повернулась к аптекарю и приступила к изматывающей процедуре: простыми словами и жестами я описывала предметы, названия которых я знала не хуже его. Месье Гаруэн обслуживал меня с редкостным терпением, иногда прямо переходящим в озлобление. Я дважды использовала улыбку, как amende honorable, и поклялась себе не делать этого снова, поэтому мы перешли к формальной вежливости, которая довела нас до предпоследнего предмета в списке. Вот мы и закончили. Англичанин, отягощенный достаточным количеством таблеток и пилюль, чтобы удовлетворить самый тяжелый случай malade imaginaire, встал в дверях и пропустил меня вперед на солнечный свет. Когда я собрала собственные свертки и собралась уйти, раздался голос фармацевта, сухой, как шорох мертвых листьев. "Вы забыли капли мадам де Валми". Он протягивал сверток через прилавок.
     Когда я вышла на улицу, молодой человек спросил с любопытством: "Что его гложет? Он грубил? Простите, но вы такая... розовая".
     "Да? Сама виновата. Нет, не грубил. Я глупая и получила по заслугам".
     "Уверен, что не так. И благодарю вас самым диким образом за помощь. Я бы никогда не справился сам. - Он улыбнулся. - А еще мне надо купить коньяк. Может, поможете?"
     "Вы вроде сказали, что можете попросить его сами".
     "Я... Надеялся, что вы пойдете со мной и разрешите чем-нибудь вас угостить, чтобы отблагодарить за все хлопоты".
     "Вы очень милы, но нет необходимости..."
     Он взглянул умоляюще через охапку свертков. "Пожалуйста. Кроме всего прочего, здорово было бы поговорить по-английски".
     Я неожиданно представила, как он сидит в своем домике на горе, окруженный таблетками, пилюлями и термометрами, и ответила: "С удовольствием".
     Он засветился. "Сюда? Все равно нет выбора, это, кроме "Смелого Петуха" - единственное место на мили".
     Бистро раскинуло веселый тент рядом с аптекой. Внутри было темно и не особо привлекательно, но на улице стояли три металлических столика с ярко красными стульями и два маленьких стриженых дерева в голубых кадках. Мы сели на солнце.
     "Что будете пить?"
     "Как вы думаете, они подают кофе?"
     "Наверняка". Он оказался прав, кофе принесли в больших желтых чашках с тремя упакованными прямоугольниками сахара на каждом блюдце. Теперь, когда мы оказались в кафе в более менее формальной обстановке, мой компаньон восстановил весьма английскую застенчивость. Он сказал, интенсивно взбалтывая кофе: "Мое имя Блейк. Вильям Блейк" <Он - тезка английского поэта и художника, жившего в 1757-1827 гг., для которого характерны романтика, фантастика, философские аллегории.>. И посмотрел на меня со следами вызова.
     "Совсем не плохое имя. Я всего лишь Белинда Мартин, можно просто Линда".
     Он улыбнулся: "Спасибо".
     "За что? Что не заставила называть меня полным именем?"
     "О... Да, конечно, Но я имел в виду, что вы не