а и опускалась в его ладонь, он был
тенью среди звезд и смотрел на меня. - Я  сказал  правду,  что  трагедия
закончилась. Не впадаю в депрессию или драматизм, но, черт  возьми,  мой
брат был подло убит, и убийца за это не заплатил, а может, и заработал в
результате состояние. Главное для меня не  найти  клад,  я  хочу  знать,
Камилла. Это все".
   "Понимаю".
   "Я приехал, чтобы поговорить со Стефаносом, увидеть могилу и оставить
ее в покое. Но не могу уехать, пока все это не закончится по-настоящему,
и я не узнаю, почему все  произошло.  Не  думаю,  чтобы  там  что-нибудь
осталось, но я должен посмотреть.  А  Орест...  Не  то,  чтобы  я  очень
стремился к отмщению, но  если  бы  встретил  убийцу,  хотел  бы  с  ним
основательно поговорить,  -  он  засмеялся.  -  Или  Вы  вместе  с  Нико
сомневаетесь в моих способностях?"
   "Нет, конечно. Но этот человек, Ангелос, он же..."
   "Опасен, Вы хотите сказать? Значит, если мы встретимся, я, по-вашему,
должен все простить?"
   "Глаз за глаз? Так больше никто не думает!"
   "Не верьте. Все англичане  думают  именно  так.  Но  на  родине  есть
эффективный  механизм,  который  производит  это  без  всякой   вины   и
ответственности, кроме подписи на чеке. Здесь  не  так.  Никто  за  тебя
грязную работу не  совершит.  Делаешь  сам,  и  узнает  об  этом  только
стервятник. И Аполлон".
   "Саймон, это - аморально".
   "Как любой закон природы. Мораль - социальное явление, не соглашаться
- Ваше право. Греция - самая красивая и суровая в мире страна, и  пробыв
здесь  немного,  начинаешь  жить  по  ее  правилам.  А   иногда   просто
вынужден... А Вы охраняйте свои моральные позиции, - засмеялся он,  -  и
не верьте ни одному  моему  слову.  Я  -  нормальный  законопослушный  и
справедливый школьный учитель... Хватит об этих орестианских  трагедиях.
Михаэль мертв  четырнадцать  лет,  а  Дельфам  исполнилось  три  тысячи,
поэтому разрешим им самим хоронить своих мертвых. Они это делают,  между
прочим, прямо здесь, тропинка проходит рядом  с  кладбищем.  Ну  и  как,
заходим в студию выпить перед сном? Вот она".
   И, ни разу не взглянув в сторону кладбища, он  быстро  повел  меня  к
свету.

8

   Студия стоит на самом верху крутого склона позади Дельф. Эта  большая
уродливая коробка занимает  специально  выдолбленную  для  нее  в  скале
площадку. Передние окна смотрят на равнину,  задние  до  третьего  этажа
упираются в склон. С той же северной стороны находится парадный  вход  -
огромные стеклянные двери, которые никогда не используют. Жители  входят
и выходят через маленькую дверь с восточной  стороны,  которая  ведет  в
коридор, пронизывающий весь первый этаж. Внутри все до крайности голо  и
функционально. Мраморные лестницы и коридоры  по-больничному  чисты.  На
первом этаже слева по коридору - спальни художников, выходящие окнами на
юг на равнину. В каждой - железная кровать, умывальник, из обоих  кранов
которого течет холодная вода, маленький неустойчивый столик и крючки для
одежды. Из каждой комнаты можно пройти в душ  с  мраморным  полом,  вода
тоже холодная. Напротив спален другие двери, которые всегда закрыты,  но
это, наверное, что-то вроде кухонь или  комнат  для  прислуги.  Работали
художники на верхнем этаже, где свет лучше, там комнаты окнами на  север
служили студиями и кладовыми. Но все это я узнала потом. В этот вечер  я
увидела уродливую громаду на камнях и свет голой электрической  лампочки
у двери.
   Только мы вошли в коридор, открылась дверь и  из  нее  пулей  вылетел
молодой человек, наскочил на косяк и повис на нем, как бы очень нуждаясь
в поддержке.
   Он сказал высоким возбужденным голосом: "Ой, Саймон, я как раз..."  -
но  увидел  меня  и  театрально  замер  в  потоке   света,   некрасивый,
определенно слабый и совершенно неуверенный в себе.  Ему  явно  хотелось
улизнуть обратно в комнату. Он был высоким, худым,  обгорал  на  солнце.
Глаза - бледно-голубые, такие бывают у моряков,  которые  часто  смотрят
вдаль. Слабый чувственный рот и сильные уродливые руки мастера. Ему было
года двадцать три, но маленькая  бородка  заставляла  его  выглядеть  на
девятнадцать. Волосы выгорели, и напоминали сухую траву.
   Саймон сказал: "Привет, Нигель. Это - Камилла Хэвен, она остановилась
в "Аполлоне". Я привел ее сюда  выпить,  и  она  хочет  посмотреть  твои
рисунки. Не возражаешь?"
   "Конечно, нет. Вовсе нет. Восхищен, - сказал Нигель немного заикаясь,
- п-проходите в комнату, там и выпьем".
   Он уступил нам дорогу, еще больше покраснев, и я подумала, уж не  пил
ли он один. Глаза у него  были  чудные,  он  вроде  как  очень  старался
сосредоточиться, взять себя в руки.
   В комнате был беспорядок, впрочем довольно  приятный.  Художественная
натура хозяина проявлялась здесь намного сильнее, чем в его внешности, и
выплескивалась  в  эту  монашескую  келью.  У  подножия  кровати  рюкзак
наполовину изверг свое содержимое - веревку,  носовые  платки,  которыми
явно вытирали краску, три апельсина и  книжку  "Избранные  стихи  Дилана
Томаса". На умывальнике  висело  полотенце,  яркое,  как  подсолнух,  на
кровати -  пижама  с  бирюзовыми  полосами.  На  всех  стенах  булавками
приколоты  наброски,  рисунки  в  разном  стиле  -  грубые   и   нежные,
карандашом, мелками, акварелью.
   Но я не успела все рассмотреть, потому что хозяин бросился куда-то  и
подволок ко мне лучший стул -  полотняное  сооружение  жутко  оранжевого
цвета.
   "Сядете, мисс... Э? Это - лучшее, что здесь есть. На  самом  деле  он
совершенно чистый".
   Он странно двигался - пародия  на  движения  Нико.  Тоже  быстро,  но
никакой грации атакующей кошки, почти некоординированность.
   Я поблагодарила его и  села.  Саймон  устроился  на  подоконнике.  Мы
выпили за здоровье друг друга и заговорили о жизни.
   "Хорошо провел день?" - спросил Саймон.
   "Да. Спасибо. Очень".
   "Куда ходил?"
   Молодой человек махнул рукой,  чуть  не  сшиб  бутылку  со  стола,  и
ответил: "Вверх по горе".
   "Опять на Парнас? Отлавливал пастухов? -  Он  повернулся  ко  мне.  -
Нигель по контракту  должен  изображать  "эллинические  типы"  -  головы
крестьян, старух и  пастушков.  Он  уже  нарисовал  чернилами  несколько
совершенно потрясающих". Нигель сказал неожиданно: "Вы не представляете.
Ободранный мальчишка пасет коз, начинаешь его рисовать и понимаешь,  что
много раз видел его в музеях.  На  прошлой  неделе  я  нашел  в  Амфиссе
девушку совершенно минойскую, даже прическа такая же. От этого, конечно,
и трудно, потому что, как ни старайся, это похоже на копию  с  греческой
урны".
   Я засмеялась.
   "Знаю. Совсем  недавно  встретила  одного  Зевса  и  одного  довольно
испорченного Эрота".
   "Стефанос и Нико?" - спросил Саймон.
   Я кивнула: "Нигелю надо их показать".
   Художник спросил: "А кто они?"
   "Стефанос - пастух из Араховы, вышел прямо из Гомера. Нико - его внук
и просто красавец, в американо-греческом стиле.  Но  если  нужна  только
голова, лучше не найти". Пока я говорила, я поняла, что Саймон ничего не
рассказывал Нигелю о своем брате. Ничего он не рассказал и теперь.
   "Ты еще можешь их встретить. Стефанос обычно бродит между Дельфами  и
Араховой. Ты сегодня ходил в ту сторону? Далеко?"
   "Очень далеко. - Молодой  человек  почему-то  выглядел  смущенным.  -
Надоело мне в долине, решил походить. И шел и шел, очень жарко,  но  дул
ветер".
   "Не работал сегодня?" Вопрос был  совершенно  невинный,  но  художник
вспыхнул под грубым загаром.
   Он быстро сказал "Нет", - и засунул нос в стакан.
   Я спросила: "И никаких панов со свирелями?  И  никакого  Парнаса?  Вы
меня потрясаете!"
   Он окончательно засмущался.
   "Нет. Говорю же, я почти ничего не делал, просто ходил. И эти  головы
мне осточертели. Это только хлеб с маслом. Они Вам не понравятся".
   "Мне очень хочется посмотреть, Саймон  рассказывал,  как  вы  здорово
рисуете..."
   "Здорово? Саймон говорит ерунду. Я получаю удовольствие и все".
   "Некоторые очень хороши", - сказал Саймон тихо.
   "Ага. Эти сладенькие акварелечки. Ты  читал,  как  на  них  реагируют
критики. Они бесполезны, и ты это знаешь".
   "Они - первый класс, и ты это знаешь. Если бы ты мог..."
   "Боже, опять если бы, если бы... Никому они не нужны".
   "Но это то, что ты хочешь делать, и такого не делает никто!  Если  ты
имеешь в виду, что на них трудно прожить, тогда конечно..."
   "Они не значат ни черта, слышишь, ни черта!" Саймон улыбнулся.
   И я поняла, что его отличает от знакомого мне самоуверенного  типа  -
ему не наплевать. Ему не безразлично, что произойдет с этим несчастным и
не особо привлекательным мальчиком, хотя  тот  все  время  и  грубит.  И
поэтому он вернулся через четырнадцать лет, чтобы узнать, что  случилось
с братом. Это не орестианская трагедия, он не соврал.  Но  ему  не  были
безразличны его отец, Стефанос.
   "Человек - не остров, полностью сам по себе. Смерть каждого  человека
уменьшает меня, потому что я принадлежу человечеству". Цитата  из  Джона
Донне. Вот так. Он принадлежит человечеству,  которое  в  данный  момент
включает в себя Нигеля.
   Он поставил стакан и обхватил руками колено.
   "Ну ладно. Хочешь мы найдем тебе то, что продается?"
   Нигель сказал уже не грубо, но так  же  горячо:  "Ты  имеешь  в  виду
конкурентное преимущество?  Трюк,  чтобы  заманить  толпу  на  выставку?
Продать две картинки, чтобы имя появилось в газетах? Это?"
   Саймон сказал мягко: "Нужно же где-то начать. Почему  бы  не  считать
это частью борьбы? - А потом жизнерадостно. - Мы должны найти  для  тебя
что-нибудь особенное, чтобы всем было интересно хоть взглянуть  на  твои
картины. Рисуй под водой или прославь себя в прессе как Человек, Который
Всегда Рисует Под Чарующие Мелодии Моцарта".
   Нигель постепенно делался веселее.
   "Скорее под Каунт Бесси. Ну и что мне тогда рисовать?  Куски  ржавого
железа, влюбленную женщину или собаку, поедающую собаку?"
   "А еще можно, - сказала я, -  пересечь  на  ослике  Грецию,  а  потом
написать   иллюстрированную   книжку.   Я    сегодня    видела    такого
путешественника".
   "Да, он сейчас  здесь.  Слишком  устал,  ничего  не  рассказывал,  не
показывал, а сразу лег спать. Разбудить его, наверное, могла  бы  только
атомная бомба. А про меня.. Честно говоря, я  чувствую,  что  мог  бы...
если бы выдался случай... А так... Бороться за каждый  шаг...  Послушай,
Саймон, ведь  все-таки  главное,  чтобы  работа  была  хорошей.  Великие
художники не подстраивались, делали, что хотели, брали,  чего  желали  и
плевали на все... Ведь все равно победили?"
   Чего-то я здесь не понимала. Разговор шел на двух уровнях,  они  явно
говорили не только вслух.
   "Ты прав только частично. Великие люди знали, куда идут,  но  главное
было - идти, а не сметать все на своем пути. Они оставались сами собой и
знали, какое место в мире им принадлежит".
   "Но с художниками ведь не так! Если человек знает, к чему призван, он
должен или пробиться через безразличие  человечества  или  разбиться  об
него. Любой поступок художника можно оправдать, если его искусство стоит
того".
   "Цель оправдывает средства? Нет, нет и еще раз нет!"
   Нигель выпрямился на стуле: "Послушай, я ведь не имею в  виду  ничего
ужасного, как убийство и преступление! Но если нет другого выхода..."
   Тут уж я не выдержала.
   "Что Вы, господи боже мой, собираетесь делать? Украсть ослика?"
   Он так резко обернулся, что чуть  не  упал  со  стула  и  истерически
засмеялся.
   "Я? Отправиться пешком в Янину и написать  об  этом  книгу?  Никогда!
Волков боюсь!"
   "Там нет волков", - сказал Саймон, внимательно и озабоченно глядя  на
Нигеля.
   "Тогда  черепах!  Хотите  еще  выпить?  Знаете  мисс  Камилла,  забыл
фамилию, здесь по горам в  полном  одиночестве  бегают  абсолютно  дикие
черепахи. Представляете, встретить ее, когда до всего мили?"
   "Милю я, наверное, пробегу", - ответила я.
   "Что случилось, Нигель?" - спросил Саймон. Мальчик замер на  середине
движения с бутылкой в руке, покраснел, побледнел, пальцы сжались...
   "Извините. Плохо себя веду. Пьян. - Потом он повернулся ко мне. - Вы,
наверное, думаете, что я - чокнутый. Я просто  темпераментный,  как  все
великие художники".
   Он  стеснительно  улыбнулся,  опустился  на  колени,  вытащил  из-под
кровати папку и стал давать мне рисунки по одному.
   "Вот. И вот. Саймон говорит об этом. Да, я буду верен себе, даже если
для  этого  придется  быть  неверным  всем  остальным.  Я  -  не   часть
человечества, я - это я. И когда-нибудь все это поймут. Ну посмотрите на
них, они же достаточно хороши, чтобы..."
   Несмотря на нахальные речи, он смотрел жалобно и очень внимательно. Я
просто мечтала, чтобы  рисунки  оказались  хорошими.  Оказались.  Каждая
линия была чистой и  почти  пугающе  точной.  С  минимальной  суетой  он
передавал не только форму, но и  текстуру,  странная  смесь  французских
гобеленов с мужественностью Дюрера. Разрушенные здания,  деревья,  арки,
колонны, цветы. Слабые мазки краски с почти китайской нежностью.
   "Нигель, это прекрасно! Не видела ничего подобного много лет!"
   Я села на кровать и разложила рисунки вокруг себя. Больше  всего  мне
понравились цикламены, свисающие из маленькой расщелины в  голой  скале.
Ниже - остатки какого-то маленького растения,  которое  в  Греции  можно
найти на всех камнях. Рядом с ним цветы выглядели чистыми и сильными.
   Саймон сказал:
   "Это потрясающе! Я раньше этого не видел!"
   "Еще бы! Я нарисовал их сегодня", - сказал мальчик и  сделал  быстрое
движение, будто пытаясь вырвать рисунок из наших  рук.  Поймав  себя  на
этом, он уронил ладони и сел с несчастным видом. Саймон, как обычно,  не
обратил внимания. Он поднял рисунок.
   "Ты собирался его делать в цвете? А почему передумал?"  "Потому,  что
не было воды".
   Он взял цикламен и засунул его в папку.
   Я сказала очень быстро: "А можно посмотреть портреты?"
   "Да, конечно. Вот они, мои рисунки за хлеб с маслом".
   Его голос звучал странно, и Саймон опять быстро на него взглянул.  Их
было много и совсем в другом стиле. Тоже четко и  красиво,  но  холодно.
Все лица казались знакомыми, напоминали  иллюстрации  к  мифам.  Старик,
похожий на Стефаноса. Девушка. Одна мужская голова при всей формальности
привлекала внимание.  Круглая,  на  могучей  шее,  крепкие  кудри  низко
спускаются к бровям, как у быка, закрывают уши и доходят почти до мощной
линии подбородка - как рисунок на  героической  вазе.  Короткая  верхняя
губа, твердая  полулунная  улыбка,  как  у  жестоких  архаических  богов
Греции.
   Я сказала:
   "Саймон, посмотри. Настоящая архаическая улыбка. На статуях Гермеса и
Аполлона, она выглядит не правдоподобно и жестоко.  Но  здесь  в  Греции
мужчины правда так улыбаются, я сама видела".
   "Она тоже новая?" - спросил Саймон.
   "Которая? А, эта? Да. - Он взял ее у меня из рук. Получилось  немного
слишком формально. Я рисовал ее на половину по памяти. Но все равно  это
- тип и существует на самом деле".
   Голова девушки в стиле Греко никак не походила на  эллинический  тип.
Это оказалась француженка Даниэль, которая работала секретаршей у одного
типа из французской школы археологии. В Греции можно найти что угодно  и
где угодно. Однажды во время дорожных работ на площади  Омониа  откопали
огромную конную статую негра. А работая в саду, делаешь  открытия  очень
часто. Эта партия долго проводила раскопки у Дельф,  ходили  слухи,  что
они отыскивают потерянное сокровище,  но  все,  что  они  откопали  было
римским. Кончились средства, и им пришлось уехать.  Нигель  слушал,  как
Саймон мне это рассказывал со странным выражением лица,  и  я  вспомнила
разговор о неподходящей девушке. А Саймон продолжал о том, как раскопали
Возничего, и о том, что еще скрывается в Дельфах под деревьями.
   Нигель сидел на коленях и  рассеянно  перебирал  рисунки.  Он  поднял
голову.
   "Саймон", - сказал он опять крайне возбужденным голосом. "Да?"
   "Я думаю, я..." Он резко остановился и повернул голову.
   Дверь на улицу отворилась и  со  стуком  захлопнулась.  Быстрые  шаги
простучали по коридору. Нигель побледнел как простыня, бросил  все  свои
произведения, сгреб в кучу и убрал в папку на полу.
   Дверь  комнаты  бесцеремонно   распахнулась.   Девушка   с   портрета
рассматривала   неаккуратную   комнату    с    выражением    утомленного
недовольства. Это, к тому же, была та самая красотка,  которая  ехала  в
джипе и поставила на место автобус с таким  редким  мастерством.  Как  и
тогда, казалось, что она полностью  контролирует  ситуацию,  но  ей  все
осточертело. Она протянула, не вытаскивая сигареты из угла рта:
   "Привет, Саймон, любовь моя. Привет, Нигель. На  коленях  перед  моим
изображением? Что же, твоя молитва услышана, я вернулась".

9

   Худенькая, среднего роста Даниэль показывала  все  достоинства  своей
фигуры (или недостатки - это зависит от точки зрения) с  помощью  тесных
джинсов и обтягивающего  свитера  из  тонкой  шерсти.  Для  фантазии  не
оставалось ничего, кроме разве загадки, как ей  удалось  заставить  свои
груди пребывать в таком положении  -  они  располагались  очень  высоко,
торчали  очень  остро  и  первыми  бросались  в   глаза.   Вторым   было
утомленно-пресыщенное выражение очень красивого овального бледного лица.
Очень большие  черные  глаза  были  аккуратно  подведены  коричневыми  и
зелеными тенями, в длинных ресницах путался дым от сигареты, прилипшей к
нижней,  накрашенной  бледной  помадой  губе.  Черные  лохматые   волосы
выглядели роскошно, хотя казалось, что ее стригли в темноте  маникюрными
ножницами. На вид ей было где-то между семнадцатью и двадцатью пятью, но
она явно старалась произвести впечатление, что ей за тридцать. И вовсе я
не придираюсь, при всем этом она была очень красивой.
   Стоя на коленях, Нигель так произнес ее имя, что выдал себя полностью
и очень жестоко. А она его игнорировала, на  меня  бросила  только  один
прохладный взгляд и выкинула из головы. Все ее внимание  сосредоточилось
на  Саймоне.  Даже  приветствие  она  умудрилась  сделать   беспредельно
сексуальным. В Саймоне секса не было ни на грош. Его  что-то  развлекало
и, одновременно, настораживало.
   Нигель  предложил  ей  лучший  стул,  который  я  незадолго  до  того
освободила, но она подошла очень близко к Саймону, стоящему у окна.
   "Я ночую в студии, Саймон. Устала от отеля,  и  денег  чего-то  мало.
Тебе не жалко, что я пришла, а, Саймон?"
   "Ни капельки. Лучше познакомьтесь".
   Мы познакомились. Она еще раз бегло  взглянула  на  меня,  кивнула  и
устроилась, неестественно грациозно  закрутив  ноги  и  изогнувшись,  на
противоположном конце кровати.
   "Значит  вы  обо  мне  говорили,  рассматривали  портреты...  Нигель,
умница-мальчик, - она лениво вытащила два или три листа бумаги из папки.
- Да, неплохой портретик. Нигель, у меня  что  и  правда  такие  большие
глаза? А это что, цветочки? Тебе за такое платят?.. А это кто?"
   Ее голос изменился так внезапно, что Саймон повернул голову, а Нигель
подпрыгнул.
   "Кто? А, это? Этого парня я видел сегодня на Парнасе". "Нет, не этот,
вот этот".
   Она быстро отбросила рисунок  и  вытащила  другой,  рука  дрожала.  Я
попросила разрешения посмотреть, она без возражений отдала лист бумаги.
   Голова  и  шея  красивого  и  немного  грустного  молодого  человека.
Совершенно не эллинический тип, хотя  что-то  знакомое  в  нем  было,  и
единственный портрет,  в  котором  Нигель  использовал  свою  "цветочную
технику". Необыкновенно красиво.
   Даниэль уронила все рисунки на пол и потеряла к ним  интерес,  только
спросила: "Ты все это рисовал когда, сегодня?"
   "Сегодня".
   И не дав нам больше ничего смотреть, мальчик быстро собрал все работы
и засунул их под кровать,  при  этом  опять  вернулся  в  первоначальное
перевозбужденное состояние.
   Даниэль тоже решила поменять тему и сказала: "Ради бога,  Нигель