сам про это не напоминает", - но мысль эта во мне засела.)
     "Это точно, - Она опять кивнула. - Он сам про это почти забыл. С этим его электрическим стулом, лифтом, телефонами на каждом углу, и еще Бернард служит ему ногами, да он может делать все, что хочет. Но иногда, вот так просто, что-то опять ему все это оживляет и тогда..."
     Я спросила, вспоминая о сцене в холле: "А что?"
     "Бог его знает. Плохая ночь, или что-то пошло не так там, куда ему самому не добраться, или что-нибудь нужно делать, а денег нет, или мистер Рауль..." И опять она резко замолчала. Я ждала. Она безо всякой необходимости поправила чехол на стуле, а потом сказала неопределенно: "Мистер Рауль управляет для него другим поместьем Бе-лыйвин на юге Франции, а там всегда неприятности с деньгами, это хозяина огорчает... и вообще, он здесь редко бывает, да и правильно, потому что он чаще других напоминает хозяину, что он - инвалид, и очень даже сильно".
     "Напоминает? Ну, это зверство".
     Она была шокирована. "Да не нарочно, ты пойми. Я не это сказала! Это только, что... Мистер Рауль такой, каким хозяин был двадцать лет назад".
     "Поняла. Он делает все то же самое. В поло играет, Да?"
     Домоправительница удивленно на меня взглянула. "Они тебе про это рассказали?"
     "Нет. Мне это сказала его знакомая. В самолете".
     "А, понятно. Да вроде того. Он мог делать все, хозяин-то. - Она улыбнулась мечтательно и немного печально. - Мисс Дебби всегда говорила, что однажды он сломает шею. Весь спорт был его, любой - машины, лошади, яхты... Даже драка на мечах. За одно это у него целая полка кубков".
     "За фехтование?"
     "Точно, так это называется. Но машины и кони были главнее. Я часто думала, что он всем сломает шею, когда он несся по зигзагу через мост. Иногда можно было подумать, что в него вселился дьявол... Будто он мог делать все, причем лучше всех".
     Да, подумала я, в это можно поверить. Даже инвалид, он все равно архангел. "А теперь ему приходится смотреть, как сын ездит верхом и на машине и фехтует?.."
     "Что касается этого, у месье Рауля нет денег. Оно и хорошо, а то был бы таким, как отец. И я сказала, он здесь не часто. Он живет в Беломвине. Я там никогда не была, но, говорят, хорошенькое местечко".
     Я издала неопределенный звук вежливого интереса, когда она стала мне рассказывать о том поместье, но на самом деле не слушала. Я размышляла о том, что если существует молодая копия месье де Валми, очень хорошо, что он приезжает сюда редко. Невозможно представить себе двух Леонов де Валми, уютно устроившихся под одной крышей. Опять разыгралось дурацкое романтическое воображение. Ну и ничего странного. Ведь на основании чего я размышляю? Смутных воспоминаний двенадцатилетней давности и впечатлений от мощной личности, которая каким-то чудным способом поиграла со мной для собственного развлечения, по каким-то причинам захотела создать о себе ложное представление. И тут вдруг до меня дошло, что в моем знакомстве с замком есть огромный пропуск. И что владелец всего этого великолепия, самый важный из всех Валми - месье граф, Филипп.
     А теперь миссис Седдон собиралась заняться собственными делами. Она твердо побрела к двери, но только для того, чтобы там остановиться и обернуться. Я наклонилась над чемоданом и стала вытаскивать вещи, а она на меня смотрела. "Послушай... Хозяин... Он нормально с тобой обращался, нет? Мне показалось, что он смеялся".
     Я выпрямилась, не выпуская из рук носовых платков. "Совершенно нормально, миссис Сед дон. Он был очень мил".
     "Ну и хорошо. Я жалела, что не смогла поговорить с тобой первой и предупредить, как он иногда обращается с незнакомыми".
     Я ее очень даже понимала. Очевидно, что, так сказать, эмоциональное самочувствие поместья в основном зависит от Леона де Валми и его настроений. Я сказала жизнерадостно: "Спасибо большое, но не беспокойтесь. Он очень хорошо со мной обращался и дал понять, что меня здесь ждут и приветствуют".
     "Да ну? - Она даже глаза вытаращила. - Ну и очень хорошо. Я знаю, он был доволен, когда пришло письмо мадам о тебе, но, как правило, он ненавидит перемены в доме. Вот почему мы так удивились, когда уволили няню Филиппа, которая была с семьей много лет, и сказали, что приедет девушка из Англии".
     "Мадам сказала. - Я положила платки и выудила из чемодана что-то из нижнего белья. - Но ее же не уволили. Я так поняла, что она не захотела жить в дикой местности и, так как мадам была в Лондоне, месье де Валми попросил ее найти английскую гувернантку".
     "Нет. - Миссис Седдон была совершенно уверена в своих словах. - Ты чего-то не поняла. Няня привязалась к Филиппу, ее сердце чуть не разбилось, когда пришлось уходить".
     "Да? Я была убеждена, что она ушла из-за заброшенности этого места. Должно быть, я ошиблась. - Я пожала плечами и упрекнула себя в склонности к этому чисто французскому жесту. - Может, мадам просто предупреждала меня, как здесь живется. Но она очень хотела взять на работу кого-нибудь, чтобы учить его английскому".
     "У Филиппа прекрасный английский", - произнесла миссис Седдон сурово.
     Я засмеялась и сказала: "Рада слышать. В любом случае, если Филиппу девять, он достаточно большой, чтобы поменять няню на гувернантку. Я так поняла месье Валми, что идея состоит в этом. И для начала постараюсь называть детскую классом, девять - это слишком много, чтобы сидеть в детской".
     "Господин Филипп очень маленький для своего возраста, хотя иногда, на мой взгляд, слишком важный. Но тут, конечно, нечего удивляться, после того, что случилось, бедная крошка. Он в конце концов отойдет, но это требует времени".
     "Знаю".
     Она молча посмотрела на меня, а потом сказала осторожно: "Если можно спросить, ты помнишь своих родителей?"
     "Да. - Я встретила добрый любопытный взгляд. Честность есть честность. Я ее интересую не меньше, чем меня - семья Валми. - Мне было четырнадцать, когда они погибли. В воздушной катастрофе, как у Филиппа. Мадам сказала, что я была в приюте в Англии?"
     "Это точно. Она написала, что услышала о тебе от своей приятельницы, леди Бенчли, которая отзывалась о тебе очень хорошо, ну очень".
     "Она очень добра. Леди Бенчли была членом правления в приюте последние три года. Потом я стала работать в школе для мальчиков ассистентом, оказалось, что у нее там сын. Мы как-то разговаривали с ней в день для посещений. Я ей сказала, что место мне не нравится, а она спросила, не думала ли я о частном месте за границей, потому что ее подруга мадам де Валми ищет гувернантку для племянника и просила порекомендовать кого-нибудь из приюта. Когда я узнала, что место во Франции, я сразу согласилась, я... Я почему-то всегда мечтала жить во Франции. На следующий день я поехала в Лондон и встретилась с ней. Леди Бенчли позвонила про меня, и... И я получила место".
     Я не добавила, что мадам восприняла рекомендации леди Бенчли слишком серьезно. Эта добрая и легкомысленная леди большую часть времени изображала из себя что-то вроде частной биржи труда по устройству выпускников приюта Констанс Бутчер на работу к своим друзьям. Сомневаюсь, чтобы она что-нибудь обо мне знала. И у меня определенно сложилось впечатление, что мадам де Валми так активно хотела найти подходящую девушку за свое короткое пребывание в Лондоне, что не поинтересовалась моей историей в такой степени, в какой обычно делается. Не то, чтобы это, конечно, имело значение.
     Я улыбнулась миссис Седдон, которая все продолжала меня слегка озадаченно разглядывать. Потом неожиданно она так улыбнулась в ответ, что золотая цепь на ее груди зазвенела и закачалась. "Хорошо. Хорошо. - Хотя она не добавила "ты подходишь", но эта фраза явно присутствовала. - И теперь мне правда пора идти. Скоро к тебе поднимется Берта с чаем, она присматривает за этими комнатами, и в общем она - хорошая девушка, но немножко балбеска, так сказать. Я думаю, ты сможешь с ней объясниться, и господин Филипп поможет".
     "Постараюсь. А где господин Филипп?"
     "Наверное, в детской, - сказала миссис Седдон, держа руку на двери. - Но мадам определенно говорила, что тебе не нужно сегодня им заниматься. Выпьешь чашечку чая... Настоящего, между прочим, хотя пришлось тридцать лет учить их его заваривать. А потом будешь устраиваться, обедать, и увидишь господина Филиппа только завтра. Никакого беспокойства сегодня".
     "Очень хорошо, спасибо. Буду с нетерпением ждать •чая".
     Я стояла, глядя на дверь, и рассеянно перебирала в руках складки одежды. Думала я о двух вещах. Во-первых, я не должна была понять, как миссис Седдон говорила мадам про лифт. Если я собиралась так легко ошибаться, лучше было быстрее покаяться, пока не начались серьезные неприятности. Во-вторых, я думала о ее прощальной фразе. "Никакого беспокойства..." И он "наверное" в детской... Я аккуратно положила нижнюю юбку в шкаф, повернулась и пошла из красивой спальни, через розы и слоновую кость гостиной к двери класса. Постояла минуточку, прислушалась. Тишина. Аккуратно постучала и повернула позолоченную ручку. Дверь мягко приоткрылась. Я толкнула ее и вошла.
     Первая моя мысль была, что этот маленький мальчик не симпатичный. Слишком маленький для своего возраста, на тонкой шее круглая темная голова. Черные очень коротко подстриженные волосы. Бледная, почти восковая кожа. Черные очень большие глаза. Ладони и коленки костлявые и, почему-то, трогательные. В синих шортах и полосатой кофте лежит на животе и читает большую книжку. Крохотный и скучный на огромном роскошном ковре. Он медленно обернулся и встал. Я сказала по-английски: "Я - мадмуазель Мартин. Вы, должно быть, Филипп".
     Он кивнул, похоже, застеснялся. Но воспитание взяло верх, он шагнул вперед и протянул руку. "Очень рад вас видеть, мадмуазель Мартин. - Голос у него оказался тонким и тихим, похожим на него самого, почти без выражения. - Надеюсь, вы будете счастливы в Валми". Пожимая ему руку, я опять вспомнила, что владелец поместья - он. Почему-то эта мысль делала его еще меньше и незначительнее.
     "Мне сказали, что вы можете быть заняты, - изрекла я, - но я подумала, что лучше сразу пойти и встретиться с вами".
     Он немножко поразмышлял на эту тему, поизучал меня заинтересованно. "Вы правда собираетесь учить меня английскому?"
     "Да".
     "Вы не похожи на гувернантку".
     "Значит придется постараться изменить свой вид".
     "Нет. Мне так нравится. Не надо".
     Я поняла, Валми начинают рано, и засмеялась: "Merci du compliment, Monsieur le Comte".
     Он быстро глянул снизу вверх блестящими черными глазами, но только спросил: "Завтра будут уроки?"
     "Наверное. Не знаю. Я скорее всего вечером увижу твою тетю и она скажет, какая программа".
     "Вы уже видели... дядю?" Этот монотонный голос действительно чуть-чуть изменился или мне показалось?
     "Да".
     Он стоял очень тихо и был по-своему таким же недоступным, как Элоиза де Валми. Задачи мои здесь могут оказаться не слишком легкими. Манеры очень хорошие, он не окажется "трудным ребенком" с обычной гувернантской точки зрения, но удастся ли когда-нибудь его узнать, пробиться через колючую проволоку замкнутости? Такую же недетскую неподвижность я видела у мадам, но на этом сходство заканчивалось. У нее это было красиво и продуманно, у него - ничуть не грациозно и почему-то настораживало.
     Я сказала: "Мне надо распаковывать вещи, а то я опоздаю на обед. Хочешь помочь?"
     Быстрый короткий взгляд: "Я?"
     "Ну не то, чтобы помочь, но пойти и составить мне компанию и посмотреть, что я привезла тебе из Лондона".
     "В смысле подарок?"
     "Конечно". Он вспыхнул, залился прямо-таки пурпуром. Молча он тихо прошел через гостиную, открыл передо мной дверь в спальню и вошел за мной в комнату. Он стоял у края кровати, такой же тихий, и смотрел на чемодан. Я наклонилась, выловила еще несколько вещей, а потом отыскала то, что нужно. "Не так уж и много, потому что у меня денег нет. Но вот". Я привезла ему картонную модель Виндзорского замка, которую вырезают и собирают, и большую коробку, самую большую, какую смогла себе позволить, с солдатиками - гренадерами. Я посмотрела в сомнении на владельца настоящего дворца и вручила ему коробки.
     "Английский замок? И английские солдаты?"
     "Да. Как в Букингемском дворце".
     "В меховых шапках охраняют королеву. Знаю". Он восхищенно смотрел на картинку, где целый полк солдатиков маршировал самым неестественным образом.
     Я сказала: "Это не так уж много, видишь ли..." Но он не слушал, и я замолчала. Он открыл крышку и перебирал дешевые игрушки. "Подарок из Лондона..." И я поняла, что цена ни при чем, такой же успех имели бы самостоятельно мною вырезанные куклы из бумаги. "А я еще тебе привезла игру, называется Пеггитти. В нее играют этими палочками. Потом покажу. Это хорошая игра".
     Из класса раздался девичий голос: Philippe? Ou es-tu, Philippe?" Он двинулся с места. "Это Берта. Спасибо, мадмуазель". Повернулся и побежал к двери: "Me void, Berthe. Je viens". Вдруг он обернулся. Лицо продолжало пылать, он крепко сжимал коробки. "Мадмуазель?"
     "Да, Филипп?"
     "Как называется игра с палочками?"
     "Пеггитти".
     "Пег-ит-ии. Покажете как играть?"
     "Да".
     "Поиграем в Пег-ит-ии после ужина перед тем, как лечь в кровать?"
     "Да".
     "Сегодня?"
     "Да". Он замер, будто хотел сказать что-то еще, но вместо этого быстро вышел и аккуратно закрыл за собой дверь.

4

     Какой бы странной и роскошной ни была моя новая обстановка, жизнь быстро приняла размеренные формы, выработался четкий порядок. Каждое утро приезжал месье Бетем, учитель Филиппа, и они занимались до ланча. Первые несколько дней я в это время с удовольствием исследовала сады и лес поблизости или читала. Роскошь многочасового чтения так долго была мне недоступна в приюте, что я до сих пор чувствовала себя виноватой, предаваясь этому занятию.
     В библиотеке наверняка имелись книги на английском, но это был личный офис Леона де Валми, и я не могла или не должна была просить разрешения ей пользоваться. Но я привезла столько собственных книг, сколько смогла, а в классе полки до потолка заполняла замечательная литературная смесь - детские книжки бок о бок с английской и французской классикой и масса легкого чтения. Я удивлялась странному подбору изданий, пока не увидела на некоторых из них имя Deborah Bohun или дарственную надпись "Дебби". А однажды на старом "Острове сокровищ" я обнаружила накарябанное нетвердой детской рукой Raoul Philippe St. Aubin de Valmi... Конечно, сын Леона - на половину англичанин и жил в этих самых комнатах. Там имелись Конан Дойль и полчища забытых и неизвестных мне книг, которые я с благодарностью поглощала. Труднее всего было заставить себя игнорировать иррациональное убеждение, вмуштрованное в меня за семь лет в приюте, что чтение - это Потеря Времени.
     Однажды мое чувство вины было оправдано. На французском я читала по секрету, а меня чуть не поймали с Tristan et Iseut. Я наслаждалась чтением в собственной спальне в полубессознательном от восторга состоянии, когда постучала Берта и, не услышав ответа, вошла вытирать пыль. Она ничего не заметила, но я себя проклинала, поклялась быть осторожной и в сотый раз пожалела, что пустилась на этот глупый обман. Когда-то он казался очень важным, а признаться становилось с каждым днем все труднее.
     Я больше не думала, что это для кого-то имеет значение. Мы с Филиппом ладили, мадам в своей отчужденной манере тоже, вроде, выражала симпатию. Мне явно полностью доверяли. Но все же не хотелось, чтобы она узнала о моей неискренности, причем систематической и планомерной. И, как это всегда происходит, ложь делалась все изощреннее с каждым днем. С Бертой я объяснялась на элементарном школьном французском, который веселил ее и даже заставлял Филиппа улыбаться. К счастью, не приходилось так себя вести с нанимателями, в моем присутствии они без видимых усилий говорили только на безупречном английском. Дни шли, я не признавалась. Не хотела рисковать, полюбила это место, легко справлялась с работой и мне понравился ребенок.
     Очень тихий мальчик держал себя в руках и никогда не болтал без толку. Каждый день, если не шел слишком сильный дождь, мы отправлялись гулять. Наши "английские беседы" состояли в основном из моих комментариев по поводу местности и садов. Колючая проволока не исчезла, этот барьер он не сознательно ставил, подаренные игрушки сразу завоевали его доброе отношение, если не сердце. Но стена между нами существовала постоянно, основанная на глубокой природной сдержанности. Врожденные особенности характера, очевидно, усилила неожиданная потеря родителей, о которых он никогда не говорил. Этого ребенка невозможно было быстро "узнать". Я перестала и пытаться, концентрировала внимание на внешних предметах. Завоевать его доверие можно только постепенно и естественно, когда он привыкнет. И не было причины пропихиваться в его охраняемый личный мир. Я так страдала от недостатка личной жизни в приюте, что глубоко уважаю право на нее каждого. Любая попытка интимности с Филиппом была бы своего рода душевным насилием.
     Он был сдержан не только по отношению ко мне. Каждый вечер в пять тридцать мы спускались на полчаса в маленький салон, где сидела его тетя. Она вежливо откладывала книгу и поддерживала разговор с Филиппом. Он оставался таким же тихим, как обычно, безупречно вежливо и с готовностью отвечал на вопросы, но ни о чем не спрашивал и ничего не желал. Мадам де Валми приходилось насиловать свою самоуглубленную натуру и почти щебетать. Однако по-моему в эти тридцать минут больше всех страдала я. Они беседовали, естественно, на французском и предполагалось, что я их не понимаю. Иногда она вдруг переходила на английский, ради меня или чтобы проверить знания моего ученика. Тогда я втягивалась в разговор и старалась не демонстрировать, что понимала то, что произносилось раньше. Не помню ошибалась я или нет, во всяком случае, она не показывала, что чего-нибудь заметила. Ее интерес к разговору был явно наигранным, это был для нее вопрос долга. Она не имела обыкновения втираться к кому бы то ни было в доверие.
     Муж ее при этом отсутствовал. Его встречи с Филиппом были сугубо случайными столкновениями в коридорах, на террасе и в садах. Мне сначала казалось, что нехорошо дяде проявлять так мало интереса к одинокому недавно осиротевшему мальчику, но скоро я поняла, что виноват тут был не только Леон де Валми. Филипп его систематически избегал. Он сходил со мной в коридор библиотеки только после того, как инвалидная коляска благополучно проезжала у декоративных прудов в дальней части розария. Он умудрялся слышать шепот ее колес за два коридора и откровенно тащил меня за руку, чтобы исчезнуть из вида.
     Видимые причины для этого отсутствовали. Когда в течение первой недели мы раза два-три не смогли избежать встречи, месье Валми был очень мил. Но Филипп замыкался основательнее, чем обычно, это выглядело явно чем-то большим, чем плохое настроение. Понять это можно, подавляющее присутствие Леона де Валми удваивало любое ощущение нервности и непривлекательности и могло вызывать протест, сознательный или нет. Дядя разговаривал с племянником, как с не особенно любимым зверенком. Не знаю, казалось ли так Филиппу, но иногда по этому поводу злилась даже я. Но мне все равно был симпатичен Леон де Валми, мальчику же он не нравился, даже очень. Я однажды попробовала объяснить, что это неразумно.
     "Филипп, почему ты избегаешь дядю?"
     Его лицо приобрело выразительность каменной стены. "Ne comprends pas".
     "Пожалуйста, по-английски. И прекрасно понимаешь. Он очень хорошо с тобой обращается. У тебя есть все, что тебе нужно, нет?"
     "Да. Все, что я хочу, я имею".
     "Но тогда..."
     Он бросил на меня один из своих загадочных взглядов. "Но он мне это не дает". "Ну а кто? Тетя?"
     "Все это не их, чтобы раздавать. Это принадлежит моему папе и мне".
     Я смотрела на него. Так, значит. Валми. Я вспомнила, как блестят его глаза, когда я в шутку обращаюсь к нему "граф де Валми". В этом о