рикошета,  все  заволокло
сине-черным дымом.
   - Черт! - испуганно крикнул Саша. - Рядом пролетело, свистнуло  у  самого
уха...
   Второй  частью  сознания  Володя   увидел   самого   себя,   лежащего   с
развороченным лицом на мусоре и обломках кирпича.
   Бутылка  осталась  невредимой.  Свежая   выбоина   на   кирпичной   стене
обнаружилась в полуметре левее.
   - Да он еще и криво бьет, - сказал Вольф. Ладони у него вспотели,  сердце
колотилось. - За него и рубль заплатить жалко.
   - Конечно! - поддержал его Погодин. - Не знаю,  как  забор  пробивает,  а
меня точно чуть не убило! К тому же пока он бахнет, нам уже бошки оторвут!
   - Чего ж ты его хвалил?
   - Это не я, я только за Толяном повторял... Это он пистоль расхваливал...
   - Вот пусть и забирает. Неси это говно обратно.
   - Завтра отнесу, сейчас Мороза все равно нету. Только ты  его  до  завтра
забери - дома родители, куда я его дену?
   - А я куда?
   - Да в общем коридоре спрячешь или в кладовке. Кто там его увидит!
   - Ну ладно...
   Вольф сунул самопал под рубашку, за брючный ремень, прижал  локтем,  чтоб
не вываливался. Они вышли из развалин  и  сразу  наткнулись  на  пацанов  из
соседних домов.
   - Здорово, Немец! - крикнул Лешка Сонин.
   - Здорово...
   Когда кличку произносили без злобы  или  издевки,  Вольф  не  реагировал.
Иначе пришлось бы передраться со всеми.
   - Это вы стреляли? - пацаны подошли ближе. - Из чего?
   - Конечно мы, - гордо отозвался Погодин. - Вот, смотри?
   Он задрал Володину рубашку, тот быстро опустил ее  на  место,  но  пацаны
успели увидеть черное дерево и блестящую медную трубку.
   - Покажи, Вовка, - попросил Сонин, но тот как  глухонемой  быстро  прошел
мимо.
   - Зачем сказал? - зло спросил он Погодина, когда они отошли на  несколько
десятков метров
   - А чего? Для понта! Больше уважать будут...
   - Чем меньше понтов. тем лучше! - отрезал Вольф  и,  не  прощаясь,  пошел
домой
   Самопал Володя решил отдать на хранение Витьке Розенблиту - он жил вдвоем
с матерью, которая не совала нос ни в дела сына, ни в углы своей квартиры
   Но когда он зашел в длинный обшарпанный коридор,  то  понял,  что  сейчас
неудачное время для исполнения задуманного пахло горелым, а на кухне бушевал
скандал.
   - Ты, жидовская морда, я тебе сколько говорила мою конфорку не  занимать!
- истошно орала тетя  Надя  Караваева.  У  нее  было  иссушенное  злое  лицо
неудачницы. - Знаю я ваши  штучки!  Когда  проводка  перегорела,  ты  трешку
пожалела! Все сдали, а ты на чужом горбу в рай проехала!
   - Я сдала еще раньше тебя! - кричала в ответ Фаина Григорьевна, но не так
громко и зло, что сразу  выказывало:  характера  победить  Караваеву  ей  не
хватит. Фаина Григорьевна была полной женщиной с глазами жующей коровы.  Она
всегда ходила в бумажных бигуди, рваном халате и  рваных  тапочках,  за  что
чистоплотная Лизхен ее  осуждала  и  даже  собиралась  подарить  как-нибудь,
"когда будут деньги", и тапочки и халат. - А конфорки все общие...
   - Тебе все общее, лишь бы чужое к  рукам  прибрать!  Всю  печку  засрала,
зараза пархатая! - чувствуя близкую победу,  надсаживалась  Надя.  Землистое
лицо разрозовелось - такие стычки доставляли ей явное удовольствие.
   Но тут за Фаину Григорьевну,  не  выдержав,  вступилась  Лизхен,  которая
обычно соблюдала нейтралитет.
   - Чего орешь, дура! - с  размаху  швырнув  нож  на  изрезанную  выцветшую
клеенку, напористо закричала  она.  -  Или  со  вчерашнего  не  протрезвела?
Думаешь, если тайком пьешь, то никто не видит? Вон,  полная  сумка  бутылок!
Общие конфорки, общие!
   Характером Лизхен не уступала Караваевой, и  та  сразу  переключилась  на
более опасную противницу.
   - А, немчура за жидовку заступается! - Надя уперла руки в бока и  ядовито
осклабилась, открывая плохие зубы. - В войну вы их расстреливали,  а  теперь
из одной чашки пьете! Такие же сволочи!
   Услышав  последнюю  фразу,  из   комнаты   выскочил   Генрих.   В   одних
тренировочных штанах, босой, с перекошенным лицом и  вытаращенными  глазами.
Володя никогда не видел отца в таком виде.
   - Кто расстреливал?! - страшным голосом заорал он. -  Я  расстреливал?  А
где твой отец и брат Степан? Это не они полицаями были?  Не  они  в  Змеиной
балке из пулеметов тысячи людей положили? Тогда за что их трибунал повесил?!
   Наступила звенящая тишина. Не сняв замызганного фартука,  Надя  опрометью
бросилась из кухни, хлопнула своей дверью, щелкнула замком.  В  коммунальных
битвах такой чистой и очевидной победы еще не случалось.
   - Откуда ты это знаешь, Генрих? - удивленно спросила Лизхен.
   Отец дрожащими руками налил из-под крана воды, залпом выпил стакан.
   - Люди рассказали! - постепенно успокаиваясь,  ответил  он.  -  Люди  все
помнят. А эти... Свои делишки на других перекладывают... Негодяи!
   Фаина Григорьевна выпила сердечные капли и, раскачиваясь, как утка,  ушла
в комнату. Володя решил не напрягать  Витьку  и  спрятал  самопал  себе  под
матрац.
   Вечером неожиданно приехал дядя Иоган, Лизхен  на  скорую  руку  нажарила
картошки с колбасой, открыла соленья, застелила на  стол  белую  крахмальную
скатерть, поставила праздничную посуду. Независимо от количества разносолов,
стол у нее всегда выглядел торжественно.
   За ужином Генрих рассказал другу о кухонном скандале.
   - Ничего странного, - констатировал тот. -  В  чужой  среде  тебя  всегда
будут считать фашистом и убийцей. Сейчас я еду на  съезд,  в  очередной  раз
предлагаю тебе: поедем со мной! Прими участие в нашем деле - оно выгодно для
тебя и твоей семьи!
   - Ты опять за свое, - устало отозвался Генрих. - Разве  в  национальности
дело? Это только предлог, повод... Меня вот на днях три наших слесаря избили
в кровь, немчурой обзывали... Но если бы я драл со старушек по трояку и  пил
с ними водку каждый день, то был бы лучшим другом. И о национальности  никто
бы не вспомнил.
   - Так-так! - дядя Иоган  насторожился,  как  сеттер,  почуявший  дичь.  -
Значит, тебя избили, ты утерся, обидчики торжествуют и  показывают  на  тебя
пальцем, и все хорошо, ты доволен?
   - Они не торжествуют, - Генрих тяжело вздохнул. - Один в  больнице,  один
уволился, а тот, что остался, меня за десять метров обходит. -  И  на  немой
вопрос Иогана пояснил: - Володя  подоспел  с  дружком  -  тот  лысый  такой,
здоровый, вид бандитский - любой испугается... Он  сразу  двоих  вырубил,  а
третьего Володя проучил. Я даже удивился - одним ударом сбил с  ног,  и  тот
встать не мог... Так что у меня есть надежный защитник!
   Дядя Иоган кисло кивнул.
   - Чему же ты радуешься? Что  твой  сын  дружит  с  бандитами  и  научился
сбивать с ног людей? Но  такая  дорожка  ведет  в  тюрьму!  Защищаться  надо
цивилизованно,  отстаивая  национальное  самосознание  и  добиваясь   своего
государства. Автономного немецкого государства, где будет порядок  и  твоему
сыну не придется нарушать законы! - И обратился к  Володе:  -  А  почему  ты
водишься с бандитами? Знаешь, чем это может кончиться?
   - Никакой он не бандит! - огрызнулся тот. - Просто отцу  не  понравилось,
что он лысый!
   Когда ужин заканчивался, в коридоре раздались два звонка.
   - К нам, - сказал Генрих. - Лизхен, открой. Может, авария где...
   Но в комнату вошел участковый дядя Коля Лопухов.
   Поздоровавшись, он сразу повернулся к вспотевшему, как мышь, Володе.
   - Ну, где твой пистолет? Быстро давай сюда!
   - Пистолет? - настороженно переспросил дядя Иоган.
   - Да нет, какой пистолет, - спокойно сказал Генрих. - Пистолета  никакого
нет. Были только разговоры про пистолет. Чего не болтают мальчишки... Они не
понимают, что слово не воробей.
   Но   Лопухов   молча   смотрел   на   младшего   Вольфа,   и   тот,   как
загипнотизированный, подошел к кровати и  вытащил  из-под  матраца  самопал.
Лизхен ахнула, у Генриха отвисла челюсть, дядя  Иоган  переводил  испытующий
взгляд с Володи на его родителей,  потом  на  участкового,  потом  опять  на
Володю.
   - Это не разговоры, не слова! - Лопухов выразительно подкинул самопал  на
ладони, понюхал ствол. - Это статья Уголовного кодекса - незаконное хранение
оружия. Тем более из него недавно стреляли.
   Лизхен обессиленно опустилась на табуретку, Генрих  побледнел.  Чувствуя,
что на этот раз он таки влип в историю, Володя ощутил прилив дерзости.
   - Меня никто не посадит! - уверенно заявил он. - Мне еще нет четырнадцати
лет!
   - Вот как? - остро глянул Лопухов. - И кто тебя этому научил?
   - Кент научил.
   - Кто?! - выдохнул Генрих.
   - Кент. Его Иваном зовут.
   - Ты что, Кента знаешь?  -  Лопухов  присвистнул  и  сдвинул  на  затылок
форменную фуражку. - А еще кого?
   - Мотрю. И Филькова...
   - Кто это такие? - прошептала  Лизхен.  -  Мы  их  никогда  не  видели...
Правда, Генрих?
   - Это уголовные элементы, - пояснил участковый. - Преступники. Не  думал,
что  ваш  сын  с  ними  водится:  рано  еще.  И  вообще...  Теперь  придется
разбираться...
   Он сунул самопал в планшетку, а оттуда извлек бланк протокола и  принялся
заполнять пустые графы.
   - Распишитесь, - он протянул протокол Генриху. - Завтра ко мне  в  отдел,
кабинет двадцать два. В десять.
   Когда дверь за участковым закрылась, дядя Иоган тоже стал собираться.
   - Извини, Генрих,  я  не  могу  у  тебя  оставаться.  Ты  же  знаешь  мое
положение: в любой момент могут сделать  провокацию  и  упрятать  в  тюрьму.
Когда милиционер зашел, я подумал, что  именно  это  и  началось...  Но  мне
кажется, мальчик не на правильном пути. Он пошел по другой  дорожке.  Не  по
той, по которой стоит идти немцу-патриоту. Это  очень  печально,  Генрих.  И
очень плохо. Ты тоже в этом виноват.
   - Подожди, Иоган, я сейчас не могу ничего сообразить, - Генрих  сморщился
и тер виски кончиками напряженных пальцев. - Оставайся у нас, тебе ничего не
грозит, а утром поговорим...
   - Не могу. Слишком важное дело на мне, чтобы рисковать. И  слишком  много
людей за мной... Если надумаешь присоединиться к нам, можешь  найти  меня  в
гостинице. В "Кавказе" скорей всего.
   - Я... Я присоединюсь к вам.
   Генрих перестал тереть виски,  лишь  сильно  сжимал  их,  будто  стараясь
успокоить пульсирующую боль.
   - Я поеду с тобой на съезд.
   - Наконец-то ты сделал выбор! - Иоган подошел к товарищу,  крепко  обнял,
прижал к себе. - Ты все понял, молодец! Это единственный выход  для  тебя  и
твоей семьи! Единственный! И Вольдемару  так  будет  лучше,  мы  сумеем  его
защитить. В случае чего можно поднять шум, что через  сына  сводят  счеты  с
активистом немецкого освободительного движения!
   - Нет! - Генрих резко высвободился. - Вольдемара в эти дела не  вмешивать
- это мое условие. Обязательное условие!
   Стальной взгляд отца  напоминал  клинок  выброшенной  в  защитном  выпаде
шпаги.
   - Как скажешь, дружище. Завтра в семь вечера я жду тебя на вокзале, возле
касс.
   Когда Иоган ушел, Генрих опустился на диван,  обхватил  голову  руками  и
долго сидел не шевелясь. Лизхен опустилась рядом, обхватила мужа за плечи.
   - Зачем? Ты же всегда держался в стороне...
   - Так будет лучше, - глухо ответил Генрих.  -  Все  равно  всю  жизнь  не
отсидишься...
   Володя  почувствовал,  что   происходит   что-то   непоправимое   и   это
непоправимое связано с ним. Стало горько и страшно, к горлу подкатил  комок.
Он вышел  в  высокий,  гулкий,  пахнущий  мочой  туалет  и,  дернув  тяжелую
фаянсовую ручку на свисающей из бачка цепи,  разрыдался  под  шум  сбегающей
воды. Он сдергивал несколько раз, но бачок наполнялся медленно, к тому же  в
дверь стал стучать одноногий инвалид Фомичев, поэтому выплакаться так  и  не
удалось. Умывшись, он вернулся в комнату и залез под одеяло, мечтая  о  том,
что когда-нибудь у него будет место, в котором можно уединиться  -  хотя  бы
такой же туалет, но только не коммунальный,  а  свой,  потому  что  человеку
иногда  необходимо  остаться  наедине  с  самим  собой,  а  сделать  это   в
густонаселенной квартире практически невозможно.
   В ожидании рокового времени - десяти  часов  следующего  дня  -  спал  он
плохо, мучили тревожные, страшные и  противные  сны.  Несмотря  на  недавнюю
браваду,  он  понимал,  что,   кроме   тюрем,   есть   и   трудколонии   для
несовершеннолетних, поэтому вполне вероятно, что завтра его отправят  именно
туда...
   Но утром все  разрешилось  чудесным  образом,  даже  идти  в  милицию  не
пришлось: отец ушел рано, а когда вернулся, сказал,  что  все  уладил  и  на
первый раз его простили. Володя испытал прилив  любви  и  нежности  к  отцу,
обнял его за шею и уткнулся головой в  грудь,  как  в  глубоком  детстве.  А
заметно опечаленный Генрих гладил сына по затылку, тяжело вздыхал и  наконец
произнес:
   - Не допускай ошибок, сынок. Имей в виду, они только этого и ждут...
   Вечером он ушел на вокзал, не разрешив себя провожать. Проснувшись ночью,
Володя услышал, как мать приглушенно всхлипывает в подушку.
   * * *
   В аттестате зрелости у него  было  всего  три  пятерки:  по  физкультуре,
первоначальной военной подготовке и  немецкому  языку.  Последняя  считалась
самой ценной - до сих пор Клавдия Ивановна считала, что на высший балл знает
только она сама. Троек тоже оказалось немного: рисование, химия и география.
По меркам их выпуска, результат считался неплохим.
   К моменту окончания школы  Володю  уважали  и  соученики,  и  все  пацаны
микрорайона. Причиной тому, конечно, была  не  хорошая  учеба,  а  успехи  в
драках, в  которые  с  восьмого  класса  он  ввязывался  с  большой  охотой.
"Двойка", исполненная под руководством Пастухова в  заплеванной  подворотне,
сформировала личность Вольфа больше,  чем  годы,  проведенные  в  боксерском
зале. Она связала силу и технику удара не с гулким тренировочным мешком и не
с очками, присуждаемыми рефери, а со страхом в выпученных глазах противника,
мягкой податливостью его тела, рефлекторно выскочившим языком,  короче  -  с
настоящей победой, которая не присуждается судейской  коллегией,  а  берется
своими руками без чьего-то посредничества.
   После первого опыта он несколько раз  приходил  к  Филькову  в  общагу  и
дрался на  темных  пустырях  стенка  на  стенку,  или  вдвоем-втроем  против
пяти-шести. Численный перевес всегда был на стороне пьяных или  обкурившихся
жителей "нахаловки", потому что инициатива исходила  от  них,  но  точные  и
сильные удары боксеров компенсировали это преимущество. К тому же оказалось,
что  печальный  пример  нокаутированных  сотоварищей  мигом  охлаждает   пыл
остальных и они, неожиданно протрезвев, покидают поле боя.
   Несколько раз Фильков предлагал "ставить удар" на случайных прохожих,  но
Володя категорически отказывался. Не захотел он и драться на  стороне  Кента
против "кильдюмских", хотя придумал для отказа какой-то благовидный предлог.
   В девятом классе Вольф стал ухаживать за Симоновой, перейдя дорогу Вальке
Ромашову  из  десятого  "Б".  Тот  считался  приблатненным   и   водился   с
"мясокомбинатовской" кодлой, школьные пацаны боялись его  как  огня.  Как-то
после вечера танцев к подъезду  школы  подошел  десяток  отпетых  хулиганов,
вооруженных палками и цепями, верховодил  в  этой  компании  дважды  судимый
Бычок, он стоял посередине, засунув руки в карманы, лыбясь щербатым  ртом  и
выплевывая  семечную  шелуху  на   опасливо   пробирающихся   вдоль   стенки
школьников. Ромашов держался в сторонке, будто он здесь вовсе и ни при  чем,
только губы его змеились в загадочной торжествующей улыбке.
   Все знали, что "мясокомбинатовские" пришли "гасить" Немца, и он  тоже  об
этом узнал, но  деваться  было  некуда.  Хотя  Саша  Погодин  предложил  ему
выдавить стекло в туалете и по пожарной лестнице спуститься в темный двор, а
оттуда через забор рвануть домой, но Вольф не согласился: слишком сложно, не
факт, что уйдешь, а если и уйдешь - все равно потом поймают.
   Довольно спокойно Володя вышел на улицу: боевой опыт  помогал  преодолеть
страх - он знал, что если не отобьется, то убежит, не убьют ведь,  в  худшем
случае получит несколько ударов, но это дело привычное...
   - Здорово, Немец! - возбужденно  выкрикнул  Ромашов  и,  не  удержавшись,
взглянул на Бычка - понял ли тот сигнал. Тот сигнал понял, и стоящие поодаль
в ожидании зрелища школьники поняли - сценарий-то стандартный: сейчас  Бычок
отзовет Вольфа в сторону, скорей всего в темноватый и пустынный двор, следом
подтянутся  остальные  и  "замесят"   обреченную   жертву.   Погодин   потом
рассказывал, что у него даже мороз прошел по коже.
   Но Вольф сам шагнул к Бычку.
   - Слышь, чувак, дай закурить, - пританцовывая, будто  от  холода,  сказал
он.
   - Что?! - Бычок ошеломленно вытаращил глаза.
   - Закурить...
   Резкое движение руки, кулак скользнул по небритому  подбородку,  костяшки
угодили прямо в нокаутирующую точку, и Бычок обмякшим кулем  рухнул  вперед,
прямо Вольфу под ноги. Тот опасливо отскочил.
   - Гля, чего это он? - недоумевающе спросил Вольф у  следующего  -  рыжего
крепыша с надетой на запястье веревочной петлей от палки - чтоб не выскочила
из вспотевшей ладони. - Больной, что ли?
   - Хы, - тот или не  понял,  или  не  успел  осознать,  что  произошло,  и
бессмысленно пялился на недвижное тело вожака.
   Вольф опять сделал резкое движение и снова попал удачно - рыжий повалился
рядом с Бычком. То ли оттого, что падали они, не опрокидываясь навзничь, как
обычно в драках, то ли потому, что происходящее не укладывалось в  привычный
сценарий подобных игр, но остальные будто впали в транс,  загипнотизированно
рассматривая тела товарищей и  явно  не  связывая  их  состояние  со  смирно
стоящим Вольфом.
   - Тю! - Володя удивленно развел руками перед худым парнем со злым лицом и
тихо позванивающей цепью в дрожащем кулаке. - Может, надо "Скорую" вызвать?
   На этот раз он промахнулся и попал в скулу, худой развернулся вполоборота
и, хлестнув  в  падении  цепью  кого-то  из  своих,  опрокинулся  на  спину.
Спектакль закончился. Вольф рванулся вперед. Удар! Удар! Еще удар!
   Двое упали, один скорчился, зажимая разбитую сопатку, остальные,  позабыв
про цепи и палки, бросились бежать. Быстро, но не  суетливо  Вольф  пошел  в
другую сторону, через проходной двор вынырнул в кривой, с разбитыми фонарями
проулок и вернулся обратно, наблюдая  из  темноты  за  дальнейшим  развитием
событий. На месте происшествия уже распоряжалась  директриса,  и  ее  гулкий
голос разносился по всей округе.
   - Раз это не наши - срочно вызовите милицию! Смотрите: палки, цепи... Кто
их сюда привел?
   - Безобразие! - в унисон кипятился Псиныч. - Они тут друг  друга  убивать
будут, а пятно ляжет на всю школу!
   Прочухавшийся Бычок с товарищами по несчастью не стали дожидаться милиции
и, пошатываясь, вытирая кровь и  матерясь,  побрели  в  сторону  набережной.
Зеваки расходились. Вольф выделил  в  толпе  фигуру  Ромашова  и  по  другой
стороне двинулся следом.
   Назавтра школа гудела, как растревоженный улей. Подвиг Немца  передавался
из уст в уста, обрастая  все  новыми  и  новыми  деталями  и  подробностями.
Печальный вид Ромашова, который  пришел  только  к  третьему  уроку  весь  в
кровоподтеках и шишках, подтверждал достоверность этих  рассказов.  А  после
занятий к школе подошел Фильков с дружками из  общежития,  которые  по  виду
мало уступали "мясокомбинатовским". Вольф  присоединился  к  ним,  и  пацаны
битый час рассказывали анекдоты и смеялись, поплевывая под ноги  и  ожидающе
поглядывая по сторонам. Эта компания встречала Володю еще несколько дней, но
заинтересованная сторона не сделала попытку взять реванш.
   К окончанию школы Володя имел рост сто восемьдесят три сантиметра и весил
восемьдесят килограммов. Последние годы он усиленно  занимался  атлетической
гимнастикой и теперь весь  бугрился  мышцами.  Рывкин  был  этим  недоволен,
считая, что излишняя мускулатура снижает резкость удара, но Володя  выполнил
кандидатский норматив и считал, что дост