- Спасибо, Александр Иванович! Большое спасибо!
   -  Брек!  Время.  По  очкам  опять  выиграл  Вольф.  Молодец!   Пора   на
соревнования выставляться...
   После тренировки раз в неделю выпадало дежурство. Уборка небольшого  зала
не занимала много времени, но Володя не  торопился:  как  раз  в  это  время
приходили взрослые, несколько человек, каждый  из  которых  тренировался  по
собственной программе. Посторонние на такие  тренировки  не  допускались,  и
Володя  специально  затягивал  время  уборки,   пристроившись   со   шваброй
где-нибудь в углу.
   Особенно нравилось наблюдать за Пастуховым - еще  молодым,  но  абсолютно
лысым парнем. Говорили, что в детстве пьяный отец запер его в темной каморке
и стал точить топор, пригрозив через час порубить на куски. Наверное, угроза
была вполне реальной: волосы с головы сына исчезли после этого навсегда.
   - Пастух, я приметил, ты первый никогда не  здороваешься.  Ты  с  детства
такой невоспитанный или зазнался? Небось в артисты  метишь?  На  зоне  таких
"артистов" в петушатник загоняют! - Его сегодняшний  напарник  по  спаррингу
Зуб открыто ненавидел Пастухова.
   Он вообще не любил тех, кто выделялся из общей серой массы, независимо от
того,  достоинства  или  недостатки  были  тому  причиной.  Если  на   улице
встречалась красивая, броская женщина, он презрительно кривился  и  протяжно
цедил сквозь зубы: "У, с-сука!", если видел пьяного, то долго шел следом  и,
улучив  подходящий  момент,  наносил  нокаутирующий  удар.  Он   не   терпел
независимых суждений, прямых взглядов, модной отглаженной  одежды  -  любого
отклонения  от  усредненных  стандартов.  Люто  завидовал  тем,  кто  больше
зарабатывал, был образованней и умнее или достиг более высоких результатов в
боксе.
   В отличие от дерганого и развязного Борисова, Пастухов был флегматичен  и
немногословен. Спокойные глаза, правильные  черты  лица,  уверенные  манеры.
Лысый блестящий череп не портил его, а после  того  как  по  экранам  прошел
американский вестерн "Великолепная семерка", с бритым наголо Юлом  Бриннером
в главной роли, он вообще попал в модную струю. Публика его любила. Когда он
выходил на ринг, зал сначала шумно вздыхал общим весельем и  сразу  затихал,
вглядываясь, - и, конечно, абсолютное большинство болело именно за "лысого".
И даже в криках типа: "Подключай свою босую!" - была поддержка. Всего  этого
было достаточно, чтобы стать для Зуба бельмом на глазу. К тому  же  Пастухов
однажды победил на областных соревнованиях, оставив  Борисову  только  титул
чемпиона города.
   - Ну что, "артист", может, шлем наденешь? - Зуб дотронулся  забинтованной
уже кистью до головы Пастухова. - А то вдруг рикошетом кого-то ебнет...
   Пастухов отклонился  и  ничего  не  ответил,  но  глаза  у  него  недобро
блеснули. Через минуту начался спарринг. Напряжение,  повисшее  над  рингом,
делало обычную тренировку похожей на ответственное  соревнование,  несколько
разминающихся  боксеров,  почувствовав  это,  прекратили  разминку  и  стали
наблюдать  за  происходящим.  Рывкин  с  Лапиным  и  Прошковым  заперлись  в
тренерской комнате, и противники были предоставлены сами себе. Чуть  заметно
поклонившись, они бросились к центру ринга  и  сшиблись  в  самой  настоящей
рукопашной схватке.
   Удары  становились  все  отчетливее,  они  не  частили,  как  на  обычных
тренировках, а хлестко влипали в тела - утробное хаканье доказывало их силу.
Володя застыл в углу зала, забыв про швабру, -  он  был  ошеломлен  зрелищем
драки, перенесенной в спортивный зал. Ему казалось, что эта пара сбросила  с
себя какое-то невидимое  снаряжение,  которым  боксеры  и  так  не  особенно
отягощены, и вместе с этим исчезли все условности спортивного боя.  Перчатки
мелькали, похожие на огромные, разбухшие до черноты кулаки.
   Явного перевеса не было ни у кого, чувствовалось,  что  боксеры  примерно
равны по классу, и единственное, что сейчас могло сыграть важную роль -  это
спортивная злость и воля к победе. Точнее, просто злость и воля.
   Володя чувствовал каждой своей  клеткой  готовность  этих  схлестнувшихся
людей биться до конца, до явной, ясной и всем понятной  победы,  когда  один
боец лежит без сил и чувств, а  второй  потрясает  вскинутыми  кулаками  над
распростертым телом.
   Бум! Бац! Бум! - Пастухов хорошо провел серию, и два удара достигли цели.
Зуб отлетел к канатам, мазнул перчаткой по лицу, увидел кровь и по-звериному
зарычал. Каучуковая капа делала речь нечленораздельной, будто  во  рту  была
каша или выбитые зубы, но смысл угадывался без труда:
   - Пашкой пьеш, салупа лысая! Ну, я тепя утелаю!...
   В секунду, зажав руки между коленями, он выдернул забинтованные кулаки из
перчаток.
   Пастухов едва успел сделать то же самое, и они сшиблись вновь, но  теперь
лишенные мягких прокладок из  конского  волоса  удары  утратили  мягкость  и
сопровождались уже  страшным,  отчетливым  костным  звуком.  У  обоих  сразу
хлынула кровь, которая разлеталась брызгами по всему залу.
   -  Эй,  пацаны,  кончайте!  -  крикнул  Фильков.  У  него   были   широко
расставленные  наглые  глаза,  плоский,  с  вывороченными  ноздрями  нос   и
выступающие вперед челюсти. Словно портрет питекантропа из учебника истории.
   - Слышь, Колян, завязывай! Вы что, убить друг друга хотите?!
   - Зуб точно хочет, - мрачно кивнул Еремин. - Смотри, какая у него рожа...
   Боксеры  бросили  тренироваться  и  окружили  ринг.  Никто   не   решался
вмешиваться  -  все   были   словно   парализованы   необычностью   зрелища,
запредельная ненависть окружила противников, втянув их в тот мир, куда никто
не решался вступить.
   Лица искажены болью и злобой, глаза залиты кровью, руки били на  ощупь  -
левой мгновенно измерялось расстояние, а  правая  ракетой  вылетала  вперед,
кулаки со зловещим хрустом сталкивались в воздухе. Сплетенные  тела  повисли
на канатах и вывалились за ринг, пошатываясь, приняли  на  миг  вертикальное
положение, но сил стоять не было, и они, сцепившись, вновь рухнули  на  пол,
не прекращая остервенелого боя. Утробные стоны и животное рычание  наполнило
зал,  стягивающие  кисти  бинты  пропитались  кровью,  локти  вздымались   и
опускались, как рычаги паровозного кривошипа.
   Перекатываясь друг через друга, противники оказались у ног Володи, и  Зуб
мгновенно нащупал рукой швабру, дернул ее так сильно,  что  Володина  голова
мотнулась назад. Но он вцепился в палку изо всех сил, намертво.  Зуб  что-то
страшно замычал внизу, сильно рванул - и Володя влетел  в  это  месиво  двух
окровавленных тел. Он почувствовал, как его горло передавили железные пальцы
Зуба, но швабру не отпускал. Сквозь собственный хрип он услышал крик  Семена
Григорьевича и увидел, как тот, резко оттянув голову Зуба за волосы, коротко
и точно ударил по челюсти. Зуб обмяк и завалился  на  бок,  подвернув  руку.
Зрачки его медленно закатывались под полуприкрытые веки.
   Володя уже этого не видел - на карачках он стремительно отполз  подальше.
Подхватился на ноги, сжал руками горло. Он хватал воздух, не выдыхая,  потом
закашлялся.  Тренер,  поднимая   Пастухова,   быстро   осмотрелся.   Шестеро
пораженных происшедшим боксеров застыли соляными фигурами вокруг.
   - Гладиаторы, мать их еб!
   Лицо тренера побагровело и было искажено  гневом.  Таким  интеллигентного
Семена Григорьевича никто никогда не видел.
   - А вы что? Растащить не могли? Или меня позвать? Трупа ждали?!
   - Извини, Григорьич, - простодушно развел руками лопоухий Златков. -  Как
затмение нашло! Будто загипнотизировал кто...
   - Загипнотизировали его! - прошипел Фильков. - Переорал -  так  и  скажи!
Все переорали...
   Пастухов сидел на скамейке, опустив голову к коленям. Тело его  сотрясала
крупная дрожь. Окровавленный череп блестел, как облитое  кагором  пасхальное
яйцо. Зуб раскинулся  на  полу  в  глубоком  нокауте,  из  приоткрытого  рта
вытарчивала капа, словно распухший бордовый язык. А ведь  Рывкин  бил  почти
без замаха...
   - Чего стоишь! - рявкнул тренер на Володю. - Неси нашатырь!
   Через несколько секунд Зуб зашевелился и открыл глаза.
   - Кто на меня тянет?! Кишки выпущу! - он страшно оскалился и рывком  сел,
но тут же завалился на бок.
   - Отойдет, - успокаиваясь, сказал Семен Григорьевич. - Все по домам, и не
болтать! Фильков и Вольф отведут Пастухова!
   В гулкой, пахнущей плесенью душевой они поставили заторможено  молчавшего
Пастухова под острые холодные струи. Фильков похлопал Володю по плечу.
   - Молоток, спас Лысого! Если бы Зуб швабру выхватил, Пастуху  кранты!  Он
ведь его убить хотел, а голыми руками не убьешь...
   - Можно и голыми, - не согласился Еремин, намыливая мускулистые  ноги.  -
Нас в десантуре учили...
   - Не-а, - Фильков упрямо помотал головой.
   - Когда специально учат, все равно, что  оружие  дают.  Какая  разница  -
прием или нож! А так, если силы равны, один другому ничего не  сделает.  Вот
коли схватит кирпич, веревку или заточку - тогда другое дело...
   Фильков говорил уверенно, и Вольф почувствовал, что он хорошо  знает  тот
мир, в котором человеческая жизнь зависит от  кирпича,  петли  или  какой-то
непонятной заточки.
   Пастухов, постояв под  душем,  пришел  в  себя  и,  выйдя  на  улицу,  от
провожатых отказался. Когда отсвечивающая в мертвенном  свете  ртутных  ламп
лысина затерялась среди прохожих, Фильков протянул руку.
   - Ну, давай, шпан! Мне сюда...
   - Мне тоже, - соврал Вольф. Он сам не мог объяснить, что притягивает  его
к Филькову. Может, осведомленность того о странных и страшноватых вещах?
   - А что такое заточка?
   Фильков сплюнул.
   -  Арматурины  кусок,  длинный  гвоздь,  обрезок  железа...  Чтоб   брюхо
проткнуть. Заточил на круге, обмотал один конец тряпкой - и готово...
   - А финка на что?
   - За финку на воле срок дают. А в зоне - где  ж  ее  взять,  -  терпеливо
разъяснил Фильков. - Зато в любой  колонии  производство  всегда  есть,  там
этого добра навалом...
   - А ты за что сидел? -  не  удержался  Вольф,  хотя  понимал,  что  такие
вопросы задавать не принято...
   И точно - лицо  питекантропа  придвинулось  вплотную,  веки  прищурились,
недобрый  взгляд  тусклым  буравчиком  всверлился  в  самую   душу.   Володя
рассмотрел бледную пористую кожу с многочисленными черными точками угрей.
   -  Запомни  -  садятся  бабы  на  хер!  -  обветренные  губы  по-блатному
искривились, открывая стальную фиксу. - А  я  топтал  зону,  чалился,  мотал
срок, работал на хозяина! Отбывал меру наказания, короче!
   - Да какая разница, как сказать... - растерянно пробормотал Володя.
   - Какая разница?! Да от того, как ты скажешь, тамвся твоя жизнь  зависит!
За лишнее или неправильное слово вмиг офоршмачат!
   - Ну ладно...
   Фильков успокоился так же внезапно, как и разозлился.
   - Ты пацан правильный, просто молодой еще. Я тебя  жизни  научу.  Бери  в
четверг "блинчики" и подваливай ко мне в общагу...
   - Зачем?
   - Мы с местными машемся. Общага на Нахаловке, все приезжие, местная шпана
приходит "деревенских" бить. А какие  мы  деревенские?  Я  уже  три  года  в
Тиходонске живу! Собрал ребят, и даем им просраться... Приходи, почувствуешь
настоящую драку... Без канатов, рефери, гонга...  Тут  настоящая  опасность,
риск, азарт! Это совсем не то, что на ринге.
   Володя замешкался. До него доходили глухие  слухи,  что  Фильков,  Зуб  и
некоторые другие боксеры, надев "блинчики", чтобы не повредить руки, выходят
на вечерние улицы и отрабатывают удары  на  случайных  прохожих.  Рывкин  за
такие штуки немедленно выгонит из секции. А поймает милиция,  можно  и  срок
получить.  Сейчас  Фильков  предлагал  почти  то  же  самое.   "Влипнуть   в
сомнительную историю" - вот как это называется. Именно от этого  его  всегда
предостерегал отец. Хотя, глядя по сторонам, Володя  многократно  убеждался,
что большинство сверстников, да и людей  постарше,  живут  как  живется,  не
отягощая себя раздумьями, в какую историю можно влипнуть.
   - В четверг я не могу, мы с отцом в баню идем, - брякнул он  первое,  что
пришло в голову. И хотя это была чистая правда, ему показалось, что  Фильков
высмеет его за смехотворность повода.
   Но тот отнесся к сказанному с полным пониманием.
   - Ну тогда в другой раз.
   Они  шли  по  тиходонскому  Бродвею,  или  просто  Броду.  Здесь  вечером
многолюдно  -  характерный  признак   провинции.   В   основном,   молодежь,
съехавшаяся со всего города. Середина семидесятых, развлечений мало:  четыре
танцплощадки, с десяток кинотеатров - и все. Везде  забито  под  завязку.  В
кафе и рестораны тоже не попадешь, да и денег таких у обычных  людей  нет...
Остается Брод - тут и  места  всем  хватит,  и  бесплатно.  Здесь  назначают
встречи, здесь тусуются, смотрят людей, показывают себя,  снимают  девчонок,
покупают из-под полы дешевое крепленое  вино,  хохочут,  ссорятся,  дерутся.
Четыре квартала на левой стороне Магистрального проспекта. На правой уже  не
Брод, а Гапкенштрассе. Да и настоящий Брод для тех, кто понимает, это не все
четыре квартала, а только два - именно здесь народу невпроворот, на  третьем
толпа  значительно  редеет,  а  до  четвертого  завсегдатаи  практически  не
доходят.
   На Броду всегда встретишь знакомых. Вон катит Витька Розенблит с каким-то
толстяком, радостно скалится, машет рукой. Вот Валерий Иванович Лапин  гордо
несет свой греческий профиль в окружении спортивных поклонников. Вот  Колька
Шерстобитов со старшим братом, увидел  Вольфа  и  отвернул  рожу...  Ничего,
пусть знает, что он с блатными взросляками ходит...
   -Здоров...
   -Здоров...
   Фильков без особой охоты протягивает руку кряжистому губастому парню.  На
правой щеке, под глазом, у того короткий белый шрам.
   - Как дела?
   - Да как... В летное не берут, в шоферы тоже, я уже и  Брежневу  писал  -
бесполезно! Пенсию платят сорок рэ, так надо переосвидетельствоваться каждый
раз, в очередях целыми днями торчать. Будто у меня новый глаз вырастет!
   Теперь Володя заметил над шрамом мертвый блеск стекла.
   - А меня в армию не взяли, теперь и в институт не возьмут!  Всю  жизнь  в
ментовке на учете, да слесарить на автобазе за семьдесят рэ...
   -Ну пока...
   - Пока...
   Вялое рукопожатие, и они идут дальше.
   - Вот как раз то, про что ты базарил, - хмуро процедил Фильков. - Это  за
него я зону топтал...
   - Так это ты ему глаз выбил?!
   - Ну. Что я, хотел,  что  ли?  Случайно  вышло,  по  пьяни...  -  Фильков
сплюнул. - Вишь, он до  сих  пор  недоволен...  А  я  доволен?  Четыре  года
отмотал, на взросляке полтора!  Хотя  на  малолетке  еще  хуже...  А  теперь
судимость на всю жизнь. Так чего мне радоваться? Я за его  глаз  уже  десять
раз расплатился...
   Володю покоробило, интерес к  Филькову  мгновенно  пропал.  Малограмотный
кугут без человеческих  чувств.  И  ботинки  у  него  никогда  не  чищены...
Хотелось повернуться и уйти, но без повода  было  неудобно.  Надо  дойти  до
конца Брода и там сесть в троллейбус...
   Настроение  у  Филькова  тоже  испортилось.   Они   шли   молча.   Володя
рассматривал гуляющих. Много придурков  в  выходящих  из  моды  расклешенных
брюках. Некоторые сделали еще и встречную складку от колена, а самые  дурные
повшивали туда всякую фигню - пуговицы, блестящие  кружки,  бубенчики.  Один
даже разноцветные лампочки из гирлянды вставил, батарейку к яйцам  привязал,
что ли?
   Девчонки в коротких юбках, некоторые в облегающих икры тонких сапогах  из
глянцевой клеенки. Говорят, они дорогие... Да и не достанешь  нигде.  Как  и
джинсы. Не перешитые рабочие штаны с блестящими  заклепками  -  "техасы",  а
настоящие американские ковбойские джинсы. Он хотел себе  такие,  но  Погодин
сказал, что у спекулянтов они стоят под две сотни!
   - Гля, Иранец! - Фильков,  оживившись,  показал  на  смуглого  худощавого
человека лет сорока пяти. - Его в Иране приговорили к расстрелу, а он к  нам
сбежал. Квартиру сразу дали, "Волгу", пенсию хорошую...
   Человек  выглядел  весьма  импозантно:  явно   импортные   темные   очки,
безукоризненно сидящий костюм,  белая  сорочка  с  расстегнутым  воротником,
аккуратный  ежик  седых  волос,  уверенная  неторопливость,  с  которой   он
осматривал  всех  вокруг.   В   его   облике   действительно   было   что-то
"ненашенское".
   - Он тут молодых чувих снимает, лет по шестнадцать. Ведет в  кабак,  поит
допьяна, потом тащит домой, дает проблеваться, сажает  в  ванну,  купает,  а
потом в койку на всю ночь... А на другой день - новую, - Фильков восторженно
хехекнул. - А чего, бабки есть...
   Вольф хотел спросить, за что иностранца приговорили на  родине  и  почему
ему так вольготно живется здесь, но  его  отвлек  громкий  взрыв  визгливого
смеха.  Облокотившись  на  полосатый  парапет,  два   парня   в   клетчатых,
расстегнутых до пояса рубахах корчились от хохота.
   - Ты сам видел? -  вытирая  слезящиеся  глаза,  спросил  один,  и  Володя
рассмотрел, что это не  просто  парень,  а  известный  всему  городу  король
центровой шпаны по кличке Кент.
   - Зуб даю, - бился в коликах второй. - Рядом стоял...
   - Здорово, Иван, - Фильков протянул Кенту руку, как равный равному. Почти
как равный.
   - Филек, ты сейчас обоссышься, - простонал Кент и глубоко втянул  воздух,
успокаиваясь. - Ирку Приму знаешь?
   - Ну?
   - Ее сейчас какой-то цыган драл на  Индустриальной!  Прям  на  улице,  на
лоток от мороженого нагнул... А кругом толпа  стоит  и  смотрит,  вот  Мотря
стоял...
   Он снова зареготал, но тут же надсадно закашлялся.
   - А она чего? - ухмыльнулся Фильков.
   - Она в полном умате, - сквозь  смеховую  истерику  отмахнулся  Мотря.  -
Потом юбку опустила и пошла, как ни в чем не бывало... Только кто-то  ментов
вызвал, ее через квартал повязали...
   Резкий сухой хлопок  оборвал  смех  -  Мотря  взвыл  и  резво  вскочил  с
парапета, обеими руками схватившись за ягодицы.
   - Я тебе покажу "ментов"! - молодой сержант  чуть  потряхивал  раскладной
дубинкой. Черный набалдашник угрожающе подрагивал.
   - Ты что?! Там же стержень железный, у меня кожа лопнула! -  голос  Мотри
дрожал от боли и возмущения.
   - А ты не садись на ограду! -  отрезал  сержант  и  строго  осмотрел  всю
компанию. - Быстро валите отсюда, а то всем навешаю!
   - Уже уходим, начальник! - Кент ловко подхватил стоящую на земле сумку  и
дернул Мотрю за локоть. - Не спорь с милицией!  Слышал,  что  тебе  сказали?
Быстро идем... - И, удалившись на  некоторое  расстояние,  добавил:  -  Чего
выступаешь? Чтоб повязали? Забыл, что мы не пустые?  -  Потом  он  подмигнул
Филькову. - Сейчас выпьем, у нас есть бутылка. Одно дело надо обмыть...
   Они завернули за угол и вышли на плохо освещенную Индустриальную.
   - Вон на том лотке, да, Мотря? - снова развеселился Кент, но его приятель
озабоченно   приспустил   штаны   и,   изогнувшись,   рассматривал    белую,
перечеркнутую красным рубцом задницу.
   - Вот сука! Ты посмотри, что он сделал!
   - Садись на плечи, - неожиданно сказал Кент Володе и нагнулся.  -  Стакан
достанешь...
   Стакан был припрятан наверху высоченной, наглухо забитой двери, пропахшей
пылью и шершавящейся облупившейся краской. Если верить  матери,  то  на  нем
должны были кишеть мириады опаснейших микробов. Но Кента это не заботило. Он
быстро откупорил бутылку "Агдама" и нетерпеливо плеснул первую порцию.
   - На, пей! - Кент протянул стакан Володе.
   Он попятился.
   - Не-е-а... Я не пью.
   - Точно не пьет? - спросил Кент у Филькова, протягивая стакан ему.
   - Точно. Молодой еще. Давай ты, мне потом чуть-чуть нальешь...
   - Гля-я-д-и-и, какие гордые! Ну, нам и лучше - больше достанется...
   Кент и все  еще  мрачный  Мотря  мгновенно  опустошили  бутылку,  Фильков
приложился для компании.
   - Это кто? - Кент показал на Вольфа, будто только что его увидел.
   - Со мной боксом занимается, - пояснил  Фильков  и,  зажав  одну  ноздрю,
шумно сморкнулся. - Пацан правильный. Зуба знаешь?
   - Это какого