л  губы  и  по-блатному
растягивал  слова.  -  В  гостинице  "Бутюр"
свободных мест нет!
   Развязной походкой  парень  направился  к  Вольфу,  явно  намереваясь
подойти вплотную  и  гипнотизируя  намеченную  жертву  большими,  широко
поставленными глазами.
   - Ну ладно, так и  быть...  Пущу  спать  под  свою  шконку...  Только
вначале заплатишь мне за прописку...
   Гипноз не удался. То ли что-то во взгляде Вольфа сыграло  свою  роль,
то ли виднеющийся в  расстегнутом  вороте  многокупольный  храм,  то  ли
исходящее от могучей  фигуры  ощущение  уверенности  и  силы,  но  планы
гладкого красавчика мгновенно изменились:  вошедший  перестал  для  него
существовать.
   - Санаторий "Незабудка" - побываешь, не забудешь! - сообщил  он,  уже
ни к  кому  конкретно  не  обращаясь,  и,  пританцовывая,  направился  к
облупленной раковине, открыл кран и принялся плескать воду в лицо  и  на
безволосую грудь.
   Больше на Вольфа никто  не  обращал  внимания.  Арестанты  безучастно
переговаривались, за простынями стучали костяшки домино, кто-то заунывно
повторял неразборчивые фразы - то ли молился, то ли пел. Справа от двери
на железном толчке орлом сидел человек с мятой газетой в  руке.  Тусклые
глаза ничего не выражали, как у мертвеца.
   - Здорово, бродяги, привет, мужики! - громко  произнес  Расписной.  И
так же громко спросил:
   - Люди есть?
   В камере, которую никто из арестантов так  не  называет,  а  называет
исключительно хатой, томилось не менее сорока полуголых потных людей. Но
и приветствие, и вопрос Расписного не  показались  странными,  напротив,
они демонстрировали, что вошедший далеко не новичок и прекрасно знает  о
делении обитателей тюремного мира на две категории -  блатных,  то  есть
собственно людей, и остальное камерное быдло.
   - Иди сюда, корефан! - раздалось откуда-то из глубины преисподней,  и
Расписной двинулся на голос, причем местные черти сноровисто освобождали
ему дорогу.
   Торцом к окну стоял длинный,  разрисованный  неприличными  картинками
дощатый стол.  На  ближнем  к  двери  конце  несколько  мужиков  азартно
припечатывали костяшки домино.  На  дальнем  четверо  блатных  играли  в
карты. Хотя камера была переполнена, вокруг них было свободно, как будто
существовала  линия,   пересекать   которую   посторонним   запрещалось.
Расписной  перешагнул  невидимую  границу  и,   не   дожидаясь   особого
приглашения, подсел к играющим.
   Казалось, на подошедшего не обратили внимания, но Вольф почувствовал,
как мелькнули в прищуренных глазах  восемь  быстрых  зрачков,  мгновенно
"срисовав"  облик  чужака.  Так  мелькали  в  белых  песках   Рохи-Сафед
стремительные, смертельно ядовитые скорпионы.
   Играли двое, и двое наблюдали за игрой. Все были  обнажены  по  пояс,
татуированные тела покрывал клейкий пот.
   - Еще,  -  бесстрастно  сказал  высохший  урка  с  перевитыми  венами
жилистыми руками. Шишковатую голову  неряшливо  покрывала  редкая  седая
щетина. На плечах выколоты синие эполеты - символ высокого  положения  в
зоне. На груди  орел  с  плохо  расправленными  крыльями  нес  в  когтях
безвольно обвисшую голую женщину.
   Держался урка властно и уверенно, как хозяин.
   - На! - Небольшого роста,  дерганый,  будто  собранный  из  пружинок,
банкир ловко бросил очередную карту. Не  какую-то  склеенную  из  газеты
стиру, а настоящую, атласную, из новой, не успевшей истрепаться  колоды.
На тыльной стороне ладони у него красовалась стрела, на которую  как  на
шампур были нанизаны несколько карт - знак профессионального  игрока.  -
Еще?
   - Хорош, Катала, себе. - Седой  перекатил  папиросу  из  одного  угла
большого рта в другой и постучал ребром  сложенных  карт  по  кривобокой
русалке с. гипертрофированным половым органом. Черты его лица оставались
твердыми и холодными, будто складки и трещины в сером булыжнике.
   На круглой физиономии Каталы, напротив, отражалось кипение азарта.
   - Посмотрим, как повезет...
   Приподнятые домиком брови придавали ему вид простоватый и наивный.
   Расписной знал, что впечатление обманчиво: на строгом режиме  наивных
простаков не бывает -  только  те,  кто  уже  прошел  зону  или  залетел
впервые, но по особо тяжкой статье. Двое наблюдающих  за  игрой  угрюмых
коренастых малых - явные душегубы. И татуировки на мускулистых  телах  -
оскаленные тигры, кинжалы, топоры, могилы -  говорили  о  насильственных
наклонностях.
   - Раз! - Рука Каталы дернулась, будто на шарнире,  и  на  стол  упала
бубновая десятка.
   - Два! - Сверху шлепнулась еще десятка - пиковая.
   - Две доски! - перевел дух банкир и озабоченно спросил:
   - А у тебя, Калик, сколько?
   Расписной усмехнулся. Катала играл спектакль и явно  переигрывал.  Он
набрал двадцать очков, если бы У  Калика  было  двадцать  одно,  тот  бы
объявил сразу. При одинаковой же сумме всегда выигрывает банкир. Тогда к
чему эта деланая озабоченность?
   - Восемнадцать.
   Седой бросил карты.  Девятка,  шестерка  и  дама  веером  рассыпались
поверх выигрышных десяток.
   - Выходит, повезло тебе? - Тяжелый взгляд пригвоздил банкира к лавке.
   - Выходит так, - кивнул тот и демонстративно  положил  перед  Каликом
колоду: мол, если хочешь - проверяй.
   - Если я тебя на вольтах или зехере
заловлю - клешню отрублю, - спокойно произнес Калик, даже  не  посмотрев
на колоду.
   Угрюмые переглянулись. Они были похожи, только у одного правая  бровь
разделялась надвое белым рубцом и на щеке багровел длинный шрам, а  глаз
между ними почти не открывался.
   Приподнятые брови опали, будто в домиках подпилили стропила.
   - Да что я - волчара позорный, дьявол зачуханный? - обиделся  Катала.
- Не врубаюсь, с кем финтами шпилить?
   - Ладно. Я сказал, ты слышал. Ероха!
   У невидимой границы тут же появился толстый мужик в черных  сатиновых
трусах до колена.  Вид  у  него  был  обреченный,  мокрая  грудь  тяжело
вздымалась.
   - Жарко? - вроде как сочувственно спросил Калик.
   - Дышать... нечем... - с трудом проговорил тот, глядя в пол.
   - Ты свой костюм спортивный Катале-то отдай. Куда  он  тебе  в  такую
жару?
   - Зачем зайцу жилетка, он ее о кусты порвет! - хохотнул Катала. -  Не
бзди, Ероха, до зимы снова шерстью обрастешь...
   - Я не доживу до зимы. У меня сердце выскакивает...
   Калик недобро прищурил глаза.
   - А как ты думал народное добро разграблять? Тащи костюм,  хищник!  И
не коси, тут твои мастырки не канают! .
   Вор повернулся к Расписному:
   - Икряной  нас жалобить хочет! Мы  шкурой
рискуем за пару соток, а он, гумозник, в кабинете сидел  и  без  напряга
тыщи тырил!
   -  А  тут  и  впрямь  жарковато!  -  Расписной  стянул  через  голову
взопревшую рубаху, стащил брюки, оставшись в белых облегающих плавках.
   Калик и Катала переглянулись, угрюмые впились взглядами в открывшуюся
картинную галерею на могучем теле культуриста.
   Трехкупольный храм во всю грудь говорил о трех судимостях, а размер и
расположение татуировки вкупе с витыми погонами  на  плечах  и  звездами
вокруг сосков свидетельствовали, что по рангу он не уступает Калику. Под
ключицами вытатуированы широко открытые глаза,  жестокий  и  беспощадный
взгляд которых постоянно ищет сук и стукачей. На левом плече скалил зубы
кот в цилиндре и бабочке - символ фарта и  воровской  удачи.  На  правом
одноглазый пират в  косынке  и  с  серьгой,  зажимал  в  зубах  финку  с
надписью: "ИРА" - иду резать актив. На животе массивный воровской  крест
с распятой голой женщиной - глумление над христианской символикой и знак
служения воровской идее. На левом предплечье сидящий на полумесяце  черт
с гитарой, под ним надпись: "Ах, почему нет  водки  на  Луне",  рядом  -
непристойного вида русалка - показатели любви к красивой жизни.
   На правом предплечье обвитый змеей кинжал сообщал, что  его  носитель
судим за разбой, убийство или  бандитизм,  чуть  ниже  разорванные  цепи
выдавали стремление к свободе. Парусник под локтевым сгибом тоже отражал
желание любым путем вырваться на волю. На  бедре  перечеркнутая  колючей
проволокой роза показывала, что совершеннолетие он встретил за решеткой.
Восьмиконечные звезды на коленях - знак несгибаемости: "Никогда не стану
на колени".
   Крепыш с полузакрытым глазом поднялся и будто невзначай обошел нового
обитателя хаты.
   На треугольной спине упитанный монах в развевающейся рясе усердно бил
в  большой  и  маленький  колокола,  показывая,  что   его   хозяин   не
отмалчивается, когда надо восстановить справедливость. На левой  лопатке
скалился свирепый тигр. Это означало, что  новичок  свиреп,  агрессивен,
никого не боится и может дать отпор кому угодно. На правой был изображен
рыцарь на коне с копьем и щитом - в обычном варианте  символ  борьбы  за
жизнь, но на щите красовалась  фашистская  свастика  -  знак  анархиста,
плюющего на всех и вся. Только отпетый  сорвиголова  мог  наколоть  себе
такую штуку, наверняка провоцирующую оперов  и  надзирателей  на  палки,
карцер и пониженную норму питания.
   Покрутив головой, полутораглазый вернулся на место.
   - Я Расписной, - представился Вольф. - Как жизнь в хате?
   Возникло секундное замешательство.  Новичок,  нулевик,  так  себя  не
ведет. Он сидит смирненько и ждет, пока его расспросят, определят -  кто
он есть такой, и укажут, где спать и кем жить. А татуированный  здоровяк
сразу  по-хозяйски  брал  быка  за  рога,  так  может  поступать  только
привыкший командовать авторитет, уверенный  в  том,  что  его  погремуха
 хорошо  известна  всему  арестантскому
миру.
   - Я Калик, - после некоторой заминки назвался вор. - Это Катала,  это
Меченый, а это Зубач. Я смотрю за хатой, пацаны мне помогают, у нас  все
в порядке.
   - Дорога  ,  я  гляжу,  у  вас  протоптана.  -
Расписной кивнул на новую колоду. - Грев    идет
нормальный?
   - Все есть, - кивнул Калик. - Я нарочно тормознулся, на этап не  иду,
чтоб порядок был. Хочешь - кайфа подгоним, хочешь - малевку передадим.
   - Да нет, мне ничего не надо, все есть. - Вольф полез  в  свой  тощий
мешок, вытащил плитку прессованного чая, кусок колбасы, пачку порезанных
пополам сигарет "Прима"  и  упаковку  анальгина.  -  Это  мой  взнос  на
общество.
   Он подвинул немалое по камерным меркам богатство смотрящему.
   - За душевную щедрость братский поклон,  -  кивнул  Калик.  -  Сейчас
поужинаем.
   И; не поворачивая головы, бросил в сторону:
   - Савка, ужин. И чифир на всех.
   - Хорошо бы литр водки приговорить, - мечтательно сказал Меченый.
   - А мне бы кофе с булочкой да постебаться  с  дурочкой!  -  засмеялся
Катала и подмигнул. Он находился в хорошем настроении.
   - Как абвер  стойку держит?  Наседок   много? - спросил Расписной.
   - Пересыльная хата, брателла, сам понимаешь, все время движение идет,
разобраться трудно. Но вроде нету.
   - Теперь будут. Меня на крючке держат, дыхнуть не дают. Кто за  домом
 смотрит?
   - Пинтос был, на Владимир ушел. Сейчас пока Краевой.
   Худой юркий Савка  разложил  на  листах  чистой  белой  бумаги  сало,
копченую колбасу, хлеб, помидоры, огурцы,  редиску,  открыл  консервы  -
шпроты, сайру, сгущенное молоко, поставил коробку  шоколадных  конфет  и
наконец  принес  чифирбак  -  большую  алюминиевую  кружку,  наполненную
дымящейся черной жидкостью. Кружку он  поставил  перед  Каликом,  а  тот
протянул Расписному.
   - Пей, братишка...
   Расписной, не выказав отвращения,  отхлебнул  горький,  до  ломоты  в
зубах настой, перевел дух и вроде  бы  даже  с  жадностью  глотнул  еще.
Недаром Потапыч старательно приучал его к этой гадости. Калик  вроде  бы
безучастно наблюдал, но на самом деле внимательно  рассматривал  перстни
на пальцах: синий ромб со светлой серединой и тремя лучами означал  срок
в три года, начатый в детской зоне и законченный  на  взросляке,  второй
ромб с двумя заштрихованными треугольниками внутри и четырьмя  лучами  -
оттянул четыре  года  за  тяжкое  преступление,  в  зоне  был  отрицалой
,
прямоугольник с крестом внутри и четырьмя лучами - судимость за грабеж к
четырем годам, три луча перечеркнуты - они не отбывались из-за побега.
   - Ништяк, захорошело. - Расписной отдал кружку, и к  ней  по  очереди
приложились Калик, Меченый и Зубач.
   Это было не просто угощение, но  и  проверка.  Если  вновь  прибывший
опущенный - гребень, петух, пидор, то он обязан сразу же  объявиться,  в
противном случае "зашкваренными" окажутся все, кто  с  ним  общался.  Но
любому человеку свойственно откладывать момент объявки, поэтому угощение
из общей кружки есть своеобразный тест, понуждающий к этому:  зашкварить
авторитетных людей может только самоубийца.
   Расписной знал: здесь никто никому и никогда не верит, все  постоянно
проверяют друг друга. И его, несмотря на  козырные  регалки  , проверяют с первых слов и первых поступков.  Недаром  Калик
внимательно  изучил  его  роспись,  особо  осмотрел  розу   за   колючей
проволокой, потом пять точек на косточке у  правого  запястья,  а  потом
глянул на ромбовидный перстень со светлой полосой.
   Эти знаки дополняли друг друга,  подтверждая,  что  он  действительно
мотал срок на малолетке.
   Придраться пока не к чему, главное, он правильно вошел  в  хату,  как
авторитет: поинтересовался общественными делами, сделал щедрый  взнос  в
общак, задал вопросы, которые не приходят в голову  обычному  босяку.  В
общем, сделал все по "закону".
   А кстати, сам Калик, обирая Ероху, нарушил закон справедливости,  что
недопустимо  для  честняги  , тем более для смотрящего. Если  бы  у  Расписного
имелись две-три торпеды , можно было устроить разбор  и  занять  место  пахана
самому. Но торпед пока нет...
   Расписной круто посолил розовую влажную мякоть надкушенного помидора.
   Пикантный острый вкус копченой колбасы идеально  сочетался  с  мягким
ароматом белого батона и сладко-соленым соком напоенного  южным  солнцем
плода. В жизни ему не часто перепадали деликатесы. Да и вообще мало  кто
на воле садится за столь богатый стол... И вряд ли Зубач с  Меченым  так
едят на свободе: вон как мечут в  щербатые  пасти  все  подряд  -  сало,
конфеты, шпроты, сгущенку...
   От наглухо законопаченного окна вблизи слегка тянуло свежим воздухом,
он разбавлял густой смрад камеры и давал  возможность  дышать.  Подальше
кислорода уже не хватало, даже спички не зажигались,  и  зэки  осторожно
подходили прикуривать к запретной черте.  Некоторые  не  прикуривали,  а
просто глубоко вздыхали, вентилируя легкие. Расписному  показалось,  что
за двадцать минут все обитатели камеры перебывали здесь, причем ни Калик
не обращал на них внимания,  ни  Меченый  с  Зубачом,  которые,  похоже,
держали всех в страхе. Может,  мужикам  разрешалось  иногда  подышать  у
окна?
   Когда еда была съедена, а чифир выпит, Калик оперся руками на стол  и
в упор глянул на Расписного. От показного радушия не осталось и следа  -
взгляд был холодным и жестким.
   - Поел?
   - Да, благодарствую, - ответил тот в  традициях  опытных  арестантов,
избегающих употреблять неодобряемое в зоне слово "спасибо".
   - Сыт?
   - Сыт.
   - Тогда расскажи о себе, братишка. Да  поподробней.  А  то  непонятки
вылезают: по росписи судя, ты  много  домов  объехал,  во  многих  хатах
перебывал, а только никто тебя не знает. Никто. Всей камере  показали  -
ноль. И вот ребята посовещались - тоже ноль.
   К первому столу   подошли  вплотную  еще  несколько
зэков, теперь Расписного рассматривали в  упор  семь  человек,  очевидно
блаткомитет  .  Вид
у них был хмурый и явно недружелюбный.
   - Даже не слыхал никто о тебе. Так не бывает!
   - В жизни всяко бывает, -  равнодушно  отозвался  Расписной,  скрывая
вмиг накатившее  напряжение.  Теперь  он  понял,  почему  все  арестанты
побывали у их стола. - Кто здесь  по  шестьдесят  четвертой,  пункт  "а"
чалится? Кто в Лефортове сидел? Кого трибунал судил?
   Калик наморщил лоб.
   - Политик, что ли? У нас, ясный хер, таких и нет! А что за шестьдесят
четвертая?
   - Измена Родине, шпионаж.
   - Погодь, погодь... Так это тебе червонец с двойкой  навесили?  А  ты
психанул, бой быков устроил, судью хотел стулом грохнуть?
   Расписной усмехнулся.
   - А говоришь - не слыхали!
   Внимательно впитывающие каждое слово Катала и Меченый  переглянулись.
И напряженно слушающие разговор члены блаткомитета  переглянулись  тоже.
Только Зубач сохранял на лице презрительное и недоверчивое выражение.
   - Погодь, погодь. - Калик напрягся. Настроение у  него  изменилось  -
напор пропал, уверенность сменилась некоторой растерянностью. Потому что
первый раунд новичок выиграл.
   В ограниченном пространстве тюремного мира чрезвычайно  важны  слова,
которые очень часто заменяют привычные, но запрещенные  здесь  и  строго
наказуемые поступки. Люди, мужики  и  даже  козлы   вынуждены в  разговоре  показывать,
кто чего стоит. Хорошо подвешенный язык иногда  значит  не  меньше,  чем
накачанные, мышцы. А иногда и больше, потому что накачанных  мышц  здесь
хватает, а с ловкими языками наблюдается явная недостача. Умение  "вести
базар" находится в ряду наиболее ценимых  достоинств.  Сейчас  Расписной
двумя  фразами  опрокинул  серьезные  подозрения,  высказанные  Каликом,
поймал его на противоречиях и поставил в дурацкое  положение.  Если  это
повторится несколько раз, смотрящий может потерять лицо.
   - Что-то я первый раз вижу шпиона с такой росписью!
   - А вообще ты много шпионов видел? - Расписной усмехнулся еще раз. Он
явно набирал очки. Но ссориться с авторитетом  пока  не  входило  в  его
планы, и он смягчил ответ:
   - Какой я шпион... Взял фуцана на гоп-стоп, не успел лопатник спулить
- меня вяжут!   Не менты, а  чекисты!  Оказалось,  фуцан  не
наш, шпион, греб его мать, а в лопатнике пленка шпионская!
   Расписной вскочил и изо всей силы ударил кулаком по  столу  так,  что
треснула доска. Ему даже не пришлось изображать возмущение и  гнев,  все
получилось само собой и выглядело очень  естественно,  что  было  крайне
важно, ибо зэки внимательные наблюдатели и прекрасные психологи.
   - Постой, постой... Так ты, выходит, не приделах, зазря под шпионский
хомут  попал?  -  Калик  рассмеялся,  обнажив  желтые  десны  с  изрядно
поредевшими, испорченными зубами: в тюрьме их не лечат - только удаляют.
Но лицо  его  сохраняло  прежнее  выражение,  и  от  этого  непривычному
человеку становилось жутко: не  так  часто  видишь  смеющийся  булыжник.
Блаткомитет тоже усмехался: получить  срок  по  чужой  статье  считается
фраерской глупостью.
   - Хули зубы скалить... Двенадцать лет на одной ноге не отстоять!
   Расписной глянул так, что булыжник перестал смеяться.
   - Ну ладно... Родом откуда?
   - Из Тиходонска.
   - Кого там знаешь?
   - Кого... Пацаном еще был. Крутился вокруг  Зуба,  с  Кентом  малость
водился... Скворца... Филька... В шестнадцать уже залетел, ушел на зону.
   При подготовке операции всех его тиходонских знакомых проверяли.  Зуб
с тяжелым сотрясением мозга лежал в  городской  больнице,  Кент  отбывал
семилетний срок в Степнянской тюрьме, Скворцов  лечился  от  наркомании,
Фильков слесарил на той же автобазе. На всякий случай Кента  изолировали
в одиночке особорежимного корпуса,  Филька  послали  в  командировку  за
Урал, двух других не стоило принимать в расчет.
   Калик покачал головой:
   - Про Кента слышал, про других нет. А за что попал на малолетку?
   - За пушку самодельную. Пару краж не доказали, а самопал нашли. Вот и
воткнули трешник.
   - А вторая ходка?
   - По дурке... Махались с одним, я ему  глаз  пикой  выстеклил  .
   - Ты что ж, все дела сам делал?  -  ехидно  спросил  Зубач,  улыбаясь
опасной, догадывающейся улыбкой. - Без корешей, без помощников?
   - Почему? Третья ходка за сберкассу, мы ее  набздюм  ставили  .
   - С кем?! - встрепенулся Калик.  Так  вскидывается  из  песка  гюрза,
когда десантный сапог наступает ей на хвост.
   - С косым Керимом. Его-то ты знать должен.
   - Какой такой Керим? -  Из  глубины  булыжника  выскользнул  покры