жими рисунками из трудносмываемой краски, снабдили
документами на имя Вольдемара Генриха Вольфа.  Двойник  наделал  шуму  в
следственном  корпусе:  дважды  пытался  бежать,  отобрал   пистолет   у
дежурного, объявлял голодовку, подбивал зэков на  бунт.  "Ввиду  крайней
опасности" его держали в одиночке и даже выводили на прогулку  отдельно.
Таким образом, все слышали  об  отчаянном  татуированном  немце,  многие
видели его издалека, а  с  Сивым  он  действительно  просидел  несколько
недель в одной камере. Потом Вольф прослушал все магнитофонные записи их
разговоров и изучил письменные отчеты офицера, удивляясь его стойкости и
долготерпению. Сивый  был  гнойным  полутрупом,  крайне  подозрительным,
жестоким и агрессивным, ожидать от него можно было чего угодно.
   Потом двойника вроде бы повезли в Москву на  дальнейшее  следствие  и
вывели из разработки, он давно смыл с тела краску и, может  быть,  забыл
об этом непродолжительном эпизоде своей службы. А слухи о поставившем на
уши следственный корпус  и  круто  насолившем  рохи-сафедским  вертухаям
Вольфе стали распространяться по уголовному миру со  скоростью  тюремных
этапов. То, что Калик оказался другом Сивого, было чистой  случайностью,
но  эта  случайность  оказалась  полезной.  А  от  возможных  неприятных
последствий такой случайности следовало застраховаться.
   - У него даже крыша потекла: то мать свою в камере увидел, то меня по
утрянке не узнал... Каждую неделю к психиатру водили!
   - Жаль другана. Мы с ним вдвоем, считай, усольскую зону  перекрасили.
Была красная, стала черная . Нас вначале всего два человека и было,  все
остальные перхоть, бакланье и петушня . Раз  мы  спина  к  спине  против
двадцати козлов махались! А потом Сашка Черный на зону  зарулил,  Хохол,
Сеня Хохотун...
   - И Алик Глинозем! - продолжил за  Калика  Расписной.  -  Алик  этого
козла Балабанова из СВП насквозь арматурным прутом проткнул, а  Щелявого
в бетономешалку засунули!
   - Точно, так все и было! Я его и засунул!
   На лице Калика впервые появилось человеческое выражение.
   - Тогда эта шелупня прикинула муде к бороде  и  выступать  перестала.
Поняли, сучня, чем пахнет!
   Калик встал и улыбнулся непривычными губами.
   - Знаете, братва, я ведь вначале сомневался. Не люблю  непоняток,  на
них всегда можно вляпаться вблудную . Но теперь сам вижу - Расписной  из
наших...
   - Я думаю, проверить все равно  надо!  -  перебил  Смотрящего  Зубач.
Калик вспылил.
   - Что ты думаешь, я то давно высрал! - окрысился он.  -  Ты  на  кого
балан катишь?! Я здесь решаю, кто чего  стоит!  Потому  освобождай  свою
шконку - на ней Расписной спать будет!
   Зубач бросил на Вольфа откровенно ненавидящий взгляд и собрал постель
с третьей от окна  шконки.  Через  минуту  он  сильными  пинками  согнал
мостящихся на одной кровати Савку и Ероху.
 
*** 
 
   Спать на нижней койке в блатном кутке - совсем не то, что на  третьем
ярусе  у  двери.  Ночная   прохлада   просачивалась   сквозь   затянутое
проволочной  сеткой  окно,  кислород  почти  нормально  насыщал  воздух,
позволяя свободно дышать.
   Занимать  шконки  второго  и  третьего  ярусов  над   местами   людей
запрещалось, поэтому плотность населения здесь была невысокой.
   Зато дальше от  окна  она  возрастала  в  геометрической  прогрессии.
Слабое движение воздуха здесь не  ощущалось  вовсе,  потому  что  Катала
отгородил блатной угол простынями,  перекрыв  кислород  остальной  части
камеры. Парашная вонь, испарения  немытых  тел,  храп,  миазмы  тяжелого
дыхания и бурления кишечников поднимались к потолку, и на третьем  ярусе
нормальное человеческое существо не смогло бы  выдержать  больше  десяти
минут. Поэтому многие спускались, присаживались на краешек нижней койки,
пытались пристроиться вторым на кровати.
   Иногда это не  встречало  сопротивления,  чаще  вызывало  озлобленное
противодействие.
   - Лезь назад, сучара! Тут и без тебя дышать нечем!
   В глубине хаты раздались две увесистые  оплеухи.  Оттуда  то  и  дело
доносились хрипы, стоны, какая-то возня,  приглушенные  вскрики.  Кто-то
отчаянно чесался, кто-то звонко хлестал ладонью по голому  телу,  кто-то
всхлипывал во сне или наяву. Вольф понимал: происходить там  может  все,
что угодно. Кого-то могут офоршмачить ,  опетушить  или  вовсе  заделать
вчистую : задушить подушкой или вогнать в  ухо  тонкую  острую  заточку.
Потапыч  говорил,  что   зэков   актируют   без   вскрытия   и   обычных
формальностей.
   И с ним тоже могут сделать что угодно -  или  оскорбленный  Зубач  по
своей инициативе, или  кто-то  из  торпед  по  приказу  смотрящего.  Ибо
демонстративное  признание  Каликом   Расписного   и   явно   выраженное
расположение к нему ничего не значат - очень часто именно  так  усыпляют
бдительность намеченной жертвы...  С  этой  мыслью  Вольф  провалился  в
тяжелое, тревожное забытье.
 
*** 
 
   - Встать! - Резкая команда ворвалась в одурманенное сознание, и Вольф
мгновенно вскочил, не дожидаясь второй ее части, какой бы она ни была:
   "Смирно!", "Становись!", "Боевая тревога!".
   - К стене! Живо к стене, я сказал!
   Таких команд он отродясь не слышал. Мерзкий сон продолжался и  наяву,
преисподняя никуда не делась, только, кроме постоянных обитателей, в ней
появились коренастые прапорщики с резиновыми палками на изготовку.
   - К стене! - Литая резина смачно влипла в чью-то спину.
   - Зря ты так, начальник, - прерывисто откашлялся пострадавший зэк.  -
Где тут стена? К ней из-за шконок не подойдешь!
   - Значит, к шконке становись! И закрой варежку, а то еще врежу!
   Четверо прапорщиков были безоружны, навались вся хата - задавят вмиг.
Но они об этом не думали, обращаясь с зэками, как привыкшие  к  хищникам
дрессировщики. Возможно, уверенность в своем превосходстве  и  придавала
им силу.
   Но у Вольфа мелькнула мысль, что сторожить загнанных в клетку  зверей
- это одно, а ловить их на воле -  совсем  другое.  Да  и  здесь  нельзя
расслабляться, если хевра взбунтуется...
   Но  бунтовать  никто  не  думал.  Серая  арестантская  масса  покорно
выстроилась вдоль кроватей. И Меченый  стал,  и  Катала,  и  Калик...  В
камеру зашел  невысокий,  кряжистый  подполковник  в  форменной  зеленой
рубахе  с  распахнутым  воротом  и  закатанными  по   локоть   рукавами.
Державшиеся чуть сзади капитан и старший  лейтенант  парились  в  полной
форме - с галстуками и длинными рукавами.
   - Бля, щас Дуболом даст просраться! - угрюмо процедил Зубач.
   - Ну, кто его заделал? - обыденно спросил подполковник. У  него  была
красная  физиономия  выпивохи,  однако  от   коренастой   фигуры   веяло
уверенностью и животной силой. Биологическая волна была так сильна,  что
даже Волк ощутил чувство беспокойства.
   - Сам он, гражданин  начальник.  -  Маленький  лупоглазый  Лубок  для
убедительности прижал одну руку к груди,  а  второй  показал  куда-то  в
сторону параши. - Захрипел и помер. Тут же кислорода совсем нет...
   Высунувшись из строя и  проследив  за  пальцем  Лубка,  Вольф  увидел
распростертого на полу Ероху.
   -  Карцер,  пять  суток!  -  прежним  обыденным  тоном   распорядился
начальник. - Кому тут еще кислорода не хватает?
   Прапорщик  сноровисто  выволок  Лубка  в  коридор.  Больше   желающих
жаловаться не находилось.
   - Убрать! - подполковник брезгливо взмахнул  рукой.  Два  прапора  за
руки и  за  ноги  потащили  мертвеца  к  двери.  Провисающий  зад  Ерохи
волочился по полу и потому зацепился за порог камеры. Так, экономя силы,
солдаты-первогодки таскают на кухне мешки с картошкой.
   - Где его вещи? - поинтересовался капитан.
   - .Какие там вещи - хер да клещи! - отозвался Меченый.  -  Пустой  он
был, как турецкий барабан.
   - Поговори мне! - рявкнул Дуболом. Меченый замолчал. -  Кто  отвечает
за хату? - спросил Дуболом, проходя вдоль строя почтительно  окаменевших
зэков.
   - Ну, я, - после короткой паузы отозвался Калик.
   - Как положено отвечай! - рявкнул подполковник. - Или научить?!
   - Осужденный Калитин, статья 146, часть вторая , срок шесть лет!
   - Так вот, гусь лапчатый... - Дуболом подошел к смотрящему вплотную и
впился в него гипнотизирующим взглядом. - Если эксперт скажет,  что  его
замочили, я с тебя шкуру спущу и голым в карцер запущу! Там ты у меня  и
сгниешь! Ты понял?
   - Понятно говоришь, хозяин. Только не трогал его  никто.  Сам  копыта
отбросил.
   Калик хотя и старался вести себя как обычно - высокомерно и  властно,
это у него плохо получалось. Когда он и Дуболом  стояли  лицом  к  лицу,
сразу было ясно, кто здесь держит масть .
   - Что-то ты у меня задержался, все под  больного  косишь,  -  недобро
улыбнулся начальник. - Следующим этапом  пойдешь  на  Владимир!  А  пока
наведи порядок в хате! Завтра проверю, если свинюшник  останется  -  дам
веник и самого мести заставлю!
   У Калика вздулись желваки, но он смолчал. А значит, проявил слабость.
   Поняли это не все - только  опытные  арестанты.  Расписной,  которому
Потапыч несколько месяцев вбивал в голову законы зоны, тоже  понял.  Они
обменялись взглядами с Мордой - парнем, который просил обратный билет  в
юность. Тот едва заметно презрительно усмехнулся, и  Расписной  согласно
кивнул.
   За завтраком они оказались рядом. Блаткомитет неторопливо жевал  сало
и колбасу, все остальные звенели алюминиевыми мисками с жидкой  пшенкой.
Миски имели такой  отвратительный,  жирный  и  липкий  вид,  что  об  их
содержимом не хотелось даже думать. Места за столом не  хватало,  многим
приходилось устраиваться на шконках или быстро лакать еду стоя.
   - Машке с Веркой хату вымыть! - бросил в пространство Калик.  Он  был
мрачен и очень озабочен. - А Шкет пусть коней прогонит. И Хорька ко мне!
   - Щас сделаем, - кивнул Меченый.
   - Слышь, Расписной, а как там, где  перхоти  нет?  -  спросил  Морда,
расчесывая волдырь на руке. - Кто по  хате  дежурит,  кто  убирает,  кто
чифир готовит?
   Вольф усмехнулся.
   - Дошло? В том-то и весь расчет! Паханы без шестерок не могут.  Когда
в хате собираются одни бугры, они начинают друг друга за  глотку  брать.
Кто круче - тот наверху остается, остальные - в осадок...
   Морда покрутил головой:
   - Да-а-а... Менты всякое придумывали. В Коми, на волчьей зоне,  брали
человек десять из отрицаловки, пятерых сажали  в  железную  цистерну,  а
пятерых оставляли снаружи с кувалдами. Мороз  за  сорок,  теплой  одежды
нет. Одни греются, долбят кувалдами изо всех сил,  другие  от  холода  и
грохота с ума сходят... Потом меняются, а  через  два  часа  все  десять
лежат пластом. Но это гадство еще похлеще...
   Морда достал пачку "Беломора", вытряхнул  папиросу,  привычно  размял
табак и закурил.
   - Представляю, какой получился дурдом... Не-е-ет, так жить не можно.
   Всегда должны быть старшие, те, кто помладше, самые  младшие.  Только
пахан обязан быть путевым. Если он пляшет под ментовскую ДУДКУ...
   Морда указал на двух пидоров, старательно убирающих в камере.  Веркой
звали того самого гладкого красавчика в  красных  плавках.  Он  старался
руководить, то и дело покрикивая на Машку  -  совсем  молодого  парня  с
бакланскими наколками.
   - Видишь, у гребней тоже одни командуют, другие подчиняются. На  зоне
Верка, может, в главпетухи пробьется.
   Но Расписной смотрел в другую сторону, на окно. Шкет стоял на  плечах
у Зубача и через дырку в проволочной  сетке  пропускал  между  стеной  и
"намордником" привязанную к толстой нитке записку.  Сто  процентов,  что
это был запрос про него.
   Малевки поступят в соседние камеры - слева и справа,  а  может  быть,
еще  в  нижнюю  и  верхнюю.  Оттуда  записки   передадут   дальше,   или
продублируют их содержание через прижатую к стене кружку, или криком  во
время прогулки, на худой  конец  простучат  по  водопроводным  трубам...
Через несколько часов многочисленные обитатели тюрьмы  смогут  высказать
все, что они знают или слышали о Вольфе-Расписном... Страхующий операцию
лейтенант Медведев обеспечивает отсутствие в камере тех,  с  кем  Вольфа
могла  сводить  судьба,  -  земляков,   бойцов   специальной   разведки,
соучеников и знакомых. Но черт его  знает,  кто  может  оказаться  среди
полутора тысяч собранных со всей страны босяков...
   - Нашего пахана рассматриваешь? - хмыкнул Морда и ожесточенно почесал
под мышкой. - На что это он Хорька фалует?
   Калик сидел под окном и, доверительно  наклонившись,  что-то  говорил
низкорослому зэку, острые, мелкие черты  которого  действительно  делали
его похожим на отвратительного грызуна. Грызун завороженно слушал и чуть
заметно кивал. Бессмысленный взгляд, идиотски приоткрытый рот...  Вид  у
него был жуткий.
   - У Хорька крыша течет. Настоящий бельмондо . Иначе  ему  бы  за  два
мокряка в натуре зеленкой лоб намазали... .
   Морда глубоко затянулся и окурил едким дымом лоснящееся тело.
   - Блядь, искусали всего!  Вшей  хоть  прожарками  немного  гробим,  а
клопов вообще не переведешь! А тебя сильно нагрызли?
   - Да нет, - рассеянно  отозвался  Волк.  Он  вообще  не  почувствовал
присутствия насекомых.
   - Гля, везет! Видно, кровь такая...
   Звенел ведром Машка, громко командовал им Верка.
   Волк впился взглядом в шевелящиеся губы Калика.  Верхняя  то  и  дело
вытягивалась хоботком, нижняя попеременно отквашивалась  и  подбиралась,
будто подхватывая невидимую  жвачку.  Боец  специальной  разведки  умеет
читать таким образом даже иностранную речь.
   "Завтра... Дуболома... заделаешь... Заточи... весло..." .
   - Совсем ни хера не соображает: под блатного  работает,  думает,  что
его вот-вот коронуют! - рассмеялся Морда.
   "Я... базар... отвлеку... ты... быстро... бочину... или... шею..."
   - Потому пахана слушает, что он скажет, то Хорек и делает.
   "Справка... ничего...  не...  сделают...  Зато...  потом...  сразу...
покрестим..." .
   - Ну, с психа спроса нет, а с Калика? Хорек по жизни дурак,  как  его
руками дела делать? Все равно что с чушкарем из одной миски хавать. Если
ты настоящий пахан, то  себя  марать  не  должен.  Я  знаешь  как  таких
мудозвонов не терплю, зубами грызть готов!
   Грызун послушно кивнул и исчез. Калик полез за сигаретой.
   - С чего ты так? - поинтересовался Расписной.
   - Из-за брата младшего. Молодой, знаешь,  -  в  поле  ветер,  в  жопе
дым...
   Один хер из малолетки откинулся , ребятня вокруг него и  скучковалась
- как же,  зону  топтал!  А  у  него  передних  зубов  нету,  говорит  -
авторитетным пацанам доминошкой выбивают, вроде как знак доблести... Мой
и подписался! Тот ему сам два зуба выставил - теперь, говорит, ты  самый
правильный пацан в квартале. Ну братуха  и  гарцевал...  Только  они-то,
дураки, не знали, что это вафлерский знак!
   А через полгода братан ларек бомбанул и загремел на два года.  Тут-то
и узнал, что это значит!
   - Чего ж ты родной душе не подсказал?
   - Не было меня тогда. Я через полтора года объявился, чего  сделаешь,
поздно уже... Ну тому гаду пику засунул, а моему не легче!
   - Так ты по "мокрой" чалишься?
   Морда покачал головой: - Не, то дело на меня даже  не  мерили.  Менты
прохлопали. За карман попал...
   Жизнь в хате текла размеренно и вяло. Пидоры закончили уборку, лысого
громилу и его дружка - белесого,  со  сморщенной,  как  печеное  яблоко,
физиономией - выдернули с вещами на этап. Хорек  сидел  на  корточках  в
углу и как заведенный чиркал о  бетон  черенком  ложки.  Вжик-вжик-вжик!
Время от времени  он  корявым  пальцем  проверял  остроту  получающегося
лезвия и продолжал свою работу.
   Вжик-вжик-вжик...
   Волка это не касалось. По инструкции  он  имел  право  расшифроваться
только для предотвращения особо опасного  государственного  преступления
или  посягательства  на  ответственного  партийно-советского  работника.
Предписанное приказом бездействие вызывало в душе протест, но не слишком
сильный.
   Может, оттого, что он уже нарушал инструкцию, чтобы  спасти  мальчика
от кровавого маньяка, и хорошо запомнил урок  полковника  Троепольского,
едва не растоптавшего его за это. Может, потому, что сам ходил по краю и
в любой момент мог  расстаться  с  жизнью.  Может,  из-за  того,  что  в
тюремном мире не было особей, вызывающих сочувствие, и спасать никого не
хотелось. Может, срабатывал  эффект  отстраненности,  с  каким  пассажир
поезда смотрит через мутное окно  на  ночной  полустанок  со  своим,  не
касающимся  его  житьем-бытьем.  А   скорее   всего,   действовали   все
перечисленные причины, вместе взятые... Вжик-вжик-вжик!
   После обеда обитателей хаты повели  на  прогулку.  Тускло  освещенные
слабыми желтыми лампочками коридоры, обшарпанные, побитые грибком стены,
бесконечные ряды облупленных железных дверей, грубо приклепанные засовы,
висячие амбарные замки,  ржавые  решетки  в  конце  каждого  коридора  и
пропитывающая  все  тошнотворная  тюремная  вонь  -  смесь  дезинфекции,
параши, табака и потных, давно не мытых  тел...  Этот  мир  убожества  и
нищеты был враждебен человеку, может, он подходил, чтобы  держать  здесь
свиней, да и то - только перепачканных навозом, недокормленных  хавроний
из захудалого колхоза "Рассвет", потому что дядя Иоганн  рассказывал:  в
Германии свинарники не уступают по чистоте многим российским  квартирам.
Наверняка и эти его рассказы учтены в пятнадцатилетнем приговоре...
   Прогулочный дворик тоже был убогим: бетонный  квадрат  пять  на  пять
метров,  цементная  "шуба"  на  стенах,  чтобы  не  писали,  и  надписи,
оставленные вопреки правилам и физической невозможности. Сверху натянута
крупноячеистая проволочная сетка, сквозь которую виднелось  ясное  синее
небо, желтое солнце и легкие перистые облака.
   Волк жадно вдыхал свежий воздух, подставлял тело  солнечным  лучам  и
радовался, что исчезла непереносимая камерная вонь. Но она, оказывается,
не исчезла, только отступила:  камерой  провонялись  его  волосы,  руки,
камерой разило от Морды, Голубя, Лешего, от всех вокруг...
   - Раз в омской киче мы вертухаев подогрели, они нас пустили во дворик
к трем бабам, - мечтательно улыбаясь,  рассказывал  Морда,  а  Голубь  и
Леший с интересом слушали. - Зима, мороз, снег идет, а мы  их  скрутили,
бросили голыми жопами на лед - и  погнали!  Бабы  визжат,  менты  сверху
смотрят и ржут... Нас семеро, кто сразу не  залез,  боится  не  поспеть,
толкается, к пасти мостится...
   Умат!
   - Ты-то успел? - жадно облизываясь, спросил Голубь.
   - Я всегда успеваю! - надменно ответил Морда и сплюнул.
   - Эй, вы! Какого хера шушукаетесь? - крикнул  сверху  вертухай.  Лица
его против солнца  видно  не  было,  только  угловатый  силуэт  на  фоне
ячеистого неба.Хотите обратно в камеру?! Щас загоню!
   - Все в порядке, начальник, уже гуляем, - подчеркнуто смирно  ответил
Леший, и вся троица степенно двинулась по кругу.
   К вечеру в хату заехал новый пассажир - обтрепанный,  сельского  вида
человечек неопределенного возраста. В руках  он  держал  тощий  мешок  и
настороженно озирался.
   - Здравствуйте, люди добрые. - Голос у него был тихий и испуганный.
   - Здравствуй, здравствуй, хер мордастый! - Верка со своей вихляющейся
походкой и блатными ужимками был тут как тут. -  Ты  куда  зарулил,  чмо
болотное?!
   - Пидор подошел к новичку вплотную.
   Тот попятился, но сразу же уперся спиной в дверь.
   - Дык... Привели вот...
   - А у нас ты спросил: есть тут для тебя место?  На  фуй  ты  нам  тут
нужен? И без тебя дышать нечем!
   - Дык... Не по своей-то воле...
   - А кто тут по своей?! - напирал Верка. - Один вон тоже не  по  своей
попал без спросу, место занимал да наш воздух переводил...  Знаешь,  где
он? Деревянный клифт примеряет! Я сам его заделал! Вот как бывает!
   Он замахнулся. Новичок, не пытаясь защититься, втянул голову в плечи.
   Волк не мог понять, что происходит. Творился  неслыханный  беспредел.
Петух - самое презираемое в арестантском мире существо. Он должен сидеть
в своем кутке у параши и рта не открывать, чтобы не получить  по  рога