слуг, которых  называли друзьями, и разрешали другим
называть их так же, используя слово, которое принято меж близкими людьми.
     Когда Л. Сулла правил Римом, он настолько возвысил Помпея (впоследствии
прозванного Великим), что тот хвастал,  что стал  сильнее Суллы. Ибо,  когда
Помпей предоставил должность консула одному из своих  друзей  против желания
Суллы и Сулла вознегодовал  на него и  стал  в  резких тонах говорить ему об
этом, Помпей сам обрушился на него и даже  заставил его  замолчать,  сказав,
что   "больше    людей   поклоняется   солнцу    восходящему,   чем   солнцу
заходящему"[142].  Децим Брут имел такой вес  в глазах Юлия Цезаря,
что  в своем  завещании  Цезарь  назвал его своим  наследником  сразу  после
племянника. И  он  же был тем человеком,  который  обладал такой властью над
Цезарем,  что ускорил  его смерть. Ибо, когда  Цезарь  хотел было распустить
сенат из-за плохих предзнаменований, и особенно из-за одного сна Кальпурнии,
этот человек мягко поднял его за руку из кресла  и сказал ему, что надеется,
что он, Цезарь, не распустит сенат до тех пор, пока его жена не увидит более
благоприятный сон.  И он был, кажется,  в таком великом фаворе у Цезаря, что
Антоний  в  письме,  дословно  приводимом  в  одной из  филиппик  Цицероном,
называет  его venefica --  "колдун", как будто тот околдовал  Цезаря. Август
так возвысил  Агриппу (хотя тот и был низкого  происхождения),  что когда он
спросил  у Мецената совета  относительно  замужества своей дочери Юлии, то у
Мецената хватило смелости сказать, что он должен либо выдать свою дочь замуж
за  Агриппу,  либо  лишить  последнего  жизни:  третьего  пути  нет  --  так
возвеличил он Агриппу. При Тиберии Цезаре Сеян вознесся на такую высоту, что
их обоих называли и считали неразлучными  друзьями. В письме к нему  Тиберий
сказал: "Haec pro amicitia nostra non occultavi"[143]; и весь сенат
посвятил  алтарь Дружбе  как богине,  в честь великой ценности дружбы  между
этими двумя людьми. Такая же  или даже еще более сильная дружба существовала
между Септимием  Севером и Плавцианом. Ибо он  заставил своего старшого сына
жениться  на дочери Плавциана; и часто поддерживал Плавциана в его действиях
против своего сына; и написал также в одном из посланий сенату следующее: "Я
так сильно люблю этого человека, что хочу, чтобы  он меня пережил". Будь эти
императоры подобны Траяну или Марку Аврелию, можно было бы подумать, что эта
дружба  проистекала  из бесконечной доброты их натуры; но, поскольку все эти
люди  были так  мудры, обладали такой силой и суровостью  духа  и  настолько
сильно любили себя, все это с  очевидностью доказывает, что они считали свое
собственное благополучие  (хотя оно было настолько велико,  насколько вообще
возможно  для смертного)  лишь половинчатым, если  у них нет  друга, который
сделал бы  его  полным; и все  это  при том, что  они  были императорами,  у
которых имелись жены, сыновья, племянники;  и все же все эти родственники не
могли дать того утешения, которое дает дружба.
     Не следует забывать и того, что Коммин заметил  о своем первом хозяине,
герцоге Карле Смелом, именно что тот ни с кем не делился своими секретами, и
особенно теми секретами, которые  более всего его беспокоили, после  чего он
добавляет,  что  в  последние  годы  жизни  "эта  замкнутость  действительно
ослабила и немного  повредила его разум"[144]. Коммин, конечно, мог
бы также высказать точно такое же  суждение, если бы захотел, о своем втором
господине,  Людовике XI,  чья  замкнутость действительно была его мучителем.
Изречение  Пифагора "Cor ne edito" -- "Не грызи сердце" --  несколько темно,
но  по  смыслу  правильно. Конечно же, если выразиться резко, те, у кого нет
друзей,   которым  они  могли   бы  открыться,  являются  каннибалами  своих
собственных сердец.  Но одно  совершенно  замечательно  (и  этим  я  закончу
рассмотрение первого плода дружбы), а именно  что это раскрытие  своего  "Я"
другу производит  два противоположных действия, ибо  оно удваивает радости и
делит горести  пополам. Потому что нет такого человека, который, поделившись
своими радостями  с  другом,  еще  более не возрадовался  бы;  и  нет такого
человека, который, поделившись  своими печалями с другом, не стал бы  меньше
печалиться. Итак, в том, что касается воздействия  на дух  человека,  дружба
обладает таким же  достоинством, какое алхимики  раньше  приписывали  своему
камню  в   воздействии  на  человеческое   тело   --   она  производит   все
противоположные действия, однако, на пользу и на благо природе. Но даже если
не  прибегать к помощи  алхимиков,  в обычном  течении  природы  есть  явный
образец  этого,  ибо  в  телах соединение  усиливает  и  поддерживает  любое
естественное  действие  и, с  другой стороны,  ослабляет  и притупляет любое
бурное впечатление; так же обстоит дело и в отношении духа.
     Второй плод  дружбы так же целебен и превосходен для разума, как первый
--  для чувств. Ведь дружба из штормов и бурь страстей действительно  делает
хорошую  погоду, а разум она как  бы  выводит из тьмы и  путаницы мыслей  на
ясный  свет. Не  следует  понимать, что это справедливо только  в  отношении
верного совета, который человек получает  от  своего друга, о  чем мы  будем
говорить  ниже;  но  совершенно  очевидно,  что  если  у  кого-то  ум  занят
множеством мыслей,  то  его разум  и  понимание действительно проясняются  и
раскрываются в беседах и рассуждениях с другим человеком; он легче разбирает
свои мысли; он располагает их  в  более стройном порядке;  он видит, как они
выглядят, когда превращаются в слова; наконец,  он становится мудрее  самого
себя и за один  час рассуждения вслух  достигает большего, чем за целый день
размышлений.  Фемистокл  хорошо  сказал  персидскому  царю:  "Речь   подобна
аррасскому  ковру, развернутому  и полностью  открытому для  обозрения;  тем
самым образы  появляются  в виде  конкретных  фигур; в то время как если они
остаются   только   в   мыслях,   они   подобны   скатанному   и  свернутому
ковру"[145]. И  этот второй плод дружбы, заключающийся в  раскрытии
разума, может  быть получен не только  от таких друзей, которые  в состоянии
дать совет (они  и есть  самые  лучшие  друзья); но даже без таковых человек
познает себя,  прояснит свои собственные мысли и  заострит свой ум как бы  о
камень,  который  сам  по  себе  не  режет.  Одним  словом,  человеку  лучше
обратиться  с  речью к  статуе  или  картине,  чем  позволить  своим  мыслям
тесниться в голове, не находя выхода.
     И  теперь,  чтобы сделать  этот второй плод  дружбы полным,  отметим ту
другую его сторону, которая более открыта и поддается обычному наблюдению, а
именно верный совет друга.  Гераклит хорошо сказал в одной из своих загадок:
"Сухой  свет всегда  самый  лучший".  И  конечно же, свет,  который  человек
получает  от  совета  другого  человека,  суше  и  чище,  чем  тот,  который
проистекает из его  собственного  разума  и суждения,  ибо последний  всегда
насыщен  и  пропитан  его  чувствами и  привычками.  Так что между  советом,
который дает друг, и  советом,  который человек дает самому себе, существует
такая же разница, как и между  советом друга и  советом льстеца. Потому, что
нет большего  льстеца,  чем тот,  кто сам себе льстец, и  нет более сильного
лекарства от  самолюбивой лести, чем откровенное и  свободное мнение  друга.
Совет бывает двух видов: один относительно нравов, другой относительно дела.
Что  касается  первого,  то  самым  лучшим  средством  сохранения  душевного
здоровья является справедливое предупреждение друга. Призвать  самого себя к
ответу  --  это порой слишком сильнодействующее  и разрушительное лекарство.
Чтение  хороших  книг  по  морали  --  несколько  скучновато и  безжизненно.
Замечать свои ошибки в других -- не всегда подходит для нашего случая. Самое
же  лучшее лекарство  (по-моему,  лучше  всего  действующее  и  лучше  всего
воспринимаемое)  --  предупреждение  друга.   Интересно  заметить,  в  какие
серьезные  ошибки   и  крайние   нелепости,  действительно,  впадают  многие
(особенно люди  более высокого  положения) из-за того, что у  них нет друга,
который мог бы сказать им  об этих ошибках; и тем самым они наносят огромный
вред как своей репутации, так и своему благоденствию, ибо, как сказал святой
Яков,  они  напоминают  людей,  "которые, посмотревшись  в  зеркало, тут  же
забывают свой собственный  образ  и облик"[146]. Что касается дела,
человек  может думать,  если ему угодно, что  два глаза видят не больше, чем
один;  или что игрок всегда видит больше, чем сторонний наблюдатель; или что
человек  в гневе  так  же разумен, как и тот, кто  спокойно  пересчитает все
двадцать  четыре буквы  алфавита; или что  из мушкета  можно  так  же хорошо
стрелять с руки, как и с упора, и иметь тому подобные  глупые и беспочвенные
фантазии, полагаться  во  всем  только  на  себя.  Но,  когда  все  средства
исчерпаны, помощь доброго совета исправляет дело. И если человек думает, что
он примет совет, но сделает это по частям, спрашивая совет  по одному делу у
одного, а  по другому  --  у другого, то это хорошо (т. е., возможно, лучше,
чем если  бы он вообще  никого  не  спрашивал). Однако он подвергается  двум
опасностям.  Первое, что ему дадут неверный  совет, ибо, за исключением  тех
случаев, когда совет исходит от совершенно и целиком преданного друга, редко
случается так, чтобы он не был  корыстен и намеренно направлен на достижение
каких-либо целей того человека, который дал его. Второе, что ему дадут совет
вредный и  небезопасный  (хотя  и с  добрыми намерениями),  который частично
принесет неприятности, частично же  явится  средством исправления дела;  как
если бы вы пригласили врача, который, по общему мнению, хорошо вылечивает ту
болезнь, на которую вы жалуетесь, но не знаком с вашим организмом, и поэтому
он может излечить  вас от данной  болезни,  но  расстроить  ваше  здоровье в
каком-либо другом отношении и тем самым вылечить болезнь, но убить пациента.
Но друг, в совершенстве  знакомый с состоянием ваших дел,  будет  осторожен,
исправляя  данное  дело  так,  чтобы  не  причинить  вам  какую-либо  другую
неприятность.  Поэтому не  полагайтесь  на  случайные  советы: они,  скорее,
отвлекут и уведут вас в сторону, чем устроят ваши дела и дадут им правильное
направление.
     Кроме  этих двух  благородных  плодов дружбы (успокоение  в  чувствах и
поддержка в  суждениях) есть еще  последний плод, который, подобно  гранату,
полон  множества  зерен.  Я  имею в  виду  помощь и участие во  всех делах и
случаях. Здесь наилучший способ  убедиться в разнообразной  пользе  дружбы в
жизни  состоит в  том, чтобы взглянуть вокруг и увидеть, сколько есть вещей,
которых сам человек сделать  не  может.  И  тогда  окажется,  что  изречение
древних "друг -- это  второе я" недостаточно справедливо,  ибо  друг гораздо
больше, чем второе я. Люди проживают жизнь  и умирают с тревогой о некоторых
вещах, которые  особенно  принимали  близко к  сердцу, --  устройство  жизни
своего  ребенка,  окончание  труда  и  тому подобное.  Если у  человека есть
преданный друг, он может быть почти уверен  в том, что об этом позаботятся и
после его  смерти;  так что  у  человека  тогда есть  как  бы две  жизни для
осуществления  своих желаний.  У человека одно  только тело, и  оно занимает
только одно место  в пространстве, но  там, где есть дружба, все отправления
жизни как  бы удваиваются: они даются  и самому человеку, и его заместителю,
ибо  он может  осуществлять  их  через своего друга. Сколько  есть  на свете
вещей, которые  человек,  дорожа своей честью и добрым именем, не  может сам
сказать  или  сделать?  Вряд  ли  будет  скромно,  если  человек  сам  будет
расписывать свои заслуги и тем более превозносить их; случается, он не может
вынести  того, что  ему приходится молить или просить о  чем-то, и еще много
других подобных  вещей.  Но  все  это  вполне прилично в  устах  друга, хотя
заставило бы самого человека  покраснеть, если бы  их  произносили его уста.
Кроме того, человеческая личность связана множеством условностей, которые не
могут быть нарушены.  Человек может говорить со своим сыном только как отец;
со своей  женой --  только как  муж; со  своим врагом --  только  употребляя
определенные выражения. В  то же время друг  может говорить так, как требует
того  случай, а  не как  это подобает данному лицу. Можно было бы бесконечно
перечислять все  преимущества дружбы. Я  предлагаю следующее правило на  тот
случай, когда человек  не может  подобающим образом сыграть свою собственную
роль: если у него нет друга, он может покинуть сцену.
        "XXVIII. О расходах"
     Богатства существуют, чтобы их тратить, а траты -- чтобы делать добро и
этим снискать  честь.  Поэтому  чрезвычайные расходы  должны быть соразмерны
важности  случая:  добровольный  отказ от своего  достояния бывает нужен  не
только  для  спасения  души, но и для  блага  отечества. Обычные  же расходы
надобно соразмерять  с достатком, не допуская расхищения имущества слугами и
производя   траты  наиболее  выгодным  образом,  так,  чтобы  счета  были  в
действительности  меньше,  чем  можно подумать  со  стороны.  Кто  не  хочет
уменьшения своего состояния, должен тратить не более половины своего дохода;
а  кто желает приумножить  его --  не более  трети.  Самым важным  особам не
зазорно входить в подобные дела самолично.  Некоторые уклоняются от этого не
из  одной  лишь  небрежности,  но  боясь  огорчиться,  увидя  свое состояние
расстроенным.  Но нельзя исцелить рану, не исследуя ее.  А  кто  уж никак не
может  сам управлять своим именьем,  должен хорошо  выбирать  управителей  и
почаще их сменять, пока они еще робки и  не понаторели в плутнях.  Кто может
заниматься  своим  имением  лишь  изредка,  тому  следует  завести  во  всем
неизменный порядок.
     Кто  много тратит на  один  какой-либо предмет,  должен  быть столь  же
бережлив  в другом. Так, например, если  кто много расходует на  стол, пусть
будет бережлив в одежде; если любит пышную обстановку,  пусть меньше  держит
лошадей, и тому подобное. Ибо, кто расточителен во всем, тот вряд ли избежит
разорения. При продаже  имения для расплаты с долгами так же легко повредить
себе  поспешностью, как и медлительностью,  ибо поспешная продажа обычно так
же невыгодна, как заем под  проценты. К тому же, кто сразу расплачивается со
всеми  долгами,  в  скорости  делает  новые,  ибо,  выйдя   из  затруднения,
возвращается к прежним привычкам. А кто расплачивается понемногу, приучается
к бережливости, что полезно и для имущества, и для нравственности. Кто хочет
поправить  свое  состояние, тот не должен пренебрегать мелочами.  Не  стыдно
сокращать   мелкие  расходы   --  стыдно  унизиться   до  мелкого  стяжания.
Долговременную статью  расхода надо вводить осмотрительно, а если речь  идет
об одном разе, тут можно быть щедрее.
     XXIX. Об истинном величии королевств и республик[147]
     Слова  афинянина Фемистокла,  в  отношении  его  самого высокомерные, в
более  общем  смысле  оказываются, однако, мудрым  суждением и  наблюдением.
Когда  на празднестве  попросили  его  сыграть  на  лютне,  он  сказал,  что
"бренчать не умеет, зато может сделать из малого городка великий город". Эти
слова  (если  употребить их в  переносном смысле) могут  выражать  два  рода
способностей  у тех, кто вершит дела государства. Сделав смотр советникам  и
министрам,  мы  найдем  (хотя и в малом числе)  таких, что могут сделать  из
малого  государства  великое, но не  умеют бренчать; а с  другой стороны, --
великое множество таких, которые бренчат весьма искусно, но отнюдь не сумели
бы  сделать  малое   государство  великим,  ибо  одарены  талантом  как  раз
противоположным  --  умением великую и цветущую  страну довести до  упадка и
разорения. Поистине, презренные уловки и хитрости, какими многие советники и
министры  приобретают и милость своего  господина,  и расположение толпы, не
заслуживают  лучшего  названия,  чем  бренчание,  ибо  доставляют  временное
удовольствие,  а  их  самих  выставляют  в  приятном  свете,  но  отнюдь  не
направлены   к   благу  и  процветанию  государства,  которому  они  служат.
Существуют, без сомнения, и такие советники и министры, которые  справляются
с делами (negotiis  pares[148]), умеют обходить пропасти и наиболее
явные  затруднения  и  тем не менее неспособны приумножить мощь  и богатство
страны. Но,  каковы бы  ни были деятели,  обратимся  к самому делу, т.  е. к
истинному величию королевств и республик и к способам  достичь такового,  --
предмет, достойный внимания  великих  и могущественных  государей, дабы они,
переоценив свои силы,  не тратили их попусту  на неосуществимые предприятия,
а,  с  другой  стороны,  недооценивая их,  не  поддавались  советам робких и
малодушных.
     Величина  страны  может  быть  измерена,  богатства  и  доходы  ее   --
исчислены, число жителей -- установлено по переписи, число и размеры городов
и  местечек -- определены по картам  и планам. И все же ни в чем нельзя  так
легко ошибиться,  как  в истинной оценке и верном суждении относительно мощи
государства. Царство  небесное уподоблено Писанием  не какому-либо  крупному
зерну,  а горчичному  зернышку  --  одному  из  мельчайших,  но  наделенному
свойством  быстро  распространяться. Так и государства бывают обширны, но не
способны расширяться  или повелевать или же, напротив, малы  по размерам, но
способны стать основой великой монархии.
     Укрепленные города,  большие  запасы вооружения  в  арсеналах,  хорошие
породы коней, боевые  колесницы, слоны,  пушки и тому  подобное  --  все это
может оказаться  лишь овцой в львиной шкуре, если нет при этом мужественного
и воинственного народа. Самая  численность армий  не  много значит  там, где
народу недостает  мужества, ибо,  как говорит  Вергилий,  "волку безразлична
численность  овец". Армия  персов в долине  Арбелы была столь многочисленна,
что военачальники  Александра, смутившись этим, стали просить  его выступить
против  врага  ночью.  Но он  ответил:  "Не  хочу красть  победу",  и победа
оказалась легкой. Когда Тигран  Армянский, расположившись на холме со  своим
войском  в четыреста  тысяч человек, увидел  войско  римлян, в  котором едва
насчитывалось четырнадцать тысяч, он возликовал и сказал:  "Их слишком много
для посольства, но слишком  мало  для битвы". А  между тем не  успело  зайти
солнце, как он убедился, что их было достаточно, чтобы рассеять  его армию с
огромными потерями. Много можно привести примеров,  когда численность отнюдь
не соответствовала мужеству;  поэтому с достоверностью можно утверждать, что
для величия государства необходим прежде всего воинственный народ.
     Нельзя  также, согласно  ходячей  поговорке,  считать  деньги мускулами
войны там, где  дряблы  мускулы бойцов и народ изнежен. Хорошо Солон ответил
Крезу, когда  тот хвастал перед ним своим золотом: "Государь мой, достаточно
прийти  кому-нибудь с лучшим, чем у вас, железом, и он  овладеет  всем  этим
золотом".  Пусть поэтому государи и государства трезво оценивают  свои силы,
если  только их ополчение  не состоит из храбрых бойцов. И с другой стороны,
пусть государи, имеющие воинственных подданных, сознают свою мощь, ибо иначе
они  не воздают себе должного. Что же касается наемников (на которых в таких
случаях рассчитывают), то опыт неизменно показывает, что,  полагаясь на них,
государи и государства "могут  на  время  опериться, но очень скоро начинают
линять".
     Никогда  не соединятся  воедино дары, предназначенные  Иуде и Иссахару:
"никогда один  и тот же  народ  не бывает одновременно и  молодым  львом,  и
ослом, падающим  под бременем ноши"; никогда народу, обремененному податями,
не  быть  воинственным и храбрым. Правда,  что налоги, взимаемые с  согласия
народа, не так ослабляют его мужество; примером тому могут служить пошлины в
Нид