можно так выразиться, локальный, будучи приурочено лишь к определенным
областям.  Оно, кроме  того, подчинено  другим  движениям. Сказать  же,  что
тяжелые предметы движутся вниз, а легкие  -- вверх, это то же,  что сказать,
что  тяжелые предметы  тяжелы,  а  легкие  легки. Ибо  то,  что  выражено  в
предикате,  уже по смыслу самого термина содержится в субъекте. Но если  под
тяжелыми  предметами  философы  подразумевают  плотные,  а  под  легкими  --
разреженные, тогда  они делают некоторый шаг вперед, но доходят,  скорее, до
познания дополнительного  и сопутствующего явления, чем до познания  причин.
Те  же,  кто,  с другой  стороны,  объясняет  стремление тяжелых  тел  таким
образом, что,  мол, они  стремятся к  центру  земли,  а легких  --  что  они
стремятся  к  небесным  сферам  и  областям  как к свойственным  им  местам,
конечно,  высказывают нечто  определенное  и даже устанавливают определенную
причину, однако это  всецело  ошибочно. Места ведь не являются силами, а  на
тело  нельзя  действовать  иначе как  через  другое тело;  и всякое  быстрое
движение тела, которое  представляется нам  как  бы стремлением  найти  себе
место, на  деле есть  стремление  не просто занять  какое-нибудь  место  или
положение, но положение по отношению к некоторому другому телу. ......
     ОПЫТЫ ИЛИ НАСТАВЛЕНИЯ
     НРАВСТВЕННЫЕ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ
     ПОСВЯЩЕНИЕ
     К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ "ОПЫТОВ" 1597 Г.
     М-ру Антони Бэкону
     Любезный  брат  мой!  Я поступаю  ныне  подобно  тем владельцам  садов,
которые, имея  плохих  соседей,  собирают  плоды,  прежде  чем они  созреют,
опасаясь, чтобы их  не разворовали.  Эти  плоды моих размышлений готовы были
выйти  в  свет. Задержать  их выход было бы  хлопотно и могло подать повод к
толкам;  пустить  их  на  волю  судеб  значило бы  подвергнуть их  опасности
искажения  или  приукрашивания,  как вздумалось бы любому  их  издателю. Вот
почему я  почел за лучшее издать их самому так, как они некогда вышли из-под
моего  пера,  что  не грозит  никакими  неприятностями,  разве что автора их
упрекнут   в  слабости.  Я  всегда   был  того  мнения,  что  изъятие  своих
произведений  из  обращения  (за  исключением  особых  случаев)  может  быть
поступком столь  же  тщеславным, как и навязывание их читателю. Так что я  в
этом случае сам явился себе  цензором и  не  нашел их  ни  в  чем противными
религии  или  же   вредными  для   нравов,  но,  скорее,  как  кажется  мне,
целительными. Единственно, почему  я выпускаю их  неохотно, это  потому, что
они будут подобны  новым полупенсовым монетам: серебро  в них полноценно, но
монеты  очень  уж мелки. Но  раз уж  они не остались со  своим создателем, а
хотят  гулять  по свету, я представляю их тебе, как ближайшему мне по крови,
посвящая их,  каковы они  есть, нашей  любви; она во  мне так сильна (уверяю
тебя), что я иной раз желаю себе твои недуги, дабы ум твой, столь деятельный
и сильный,  мог служить ее величеству, а  я имел  возможность посвятить себя
всецело созерцанию и занятиям, которые всего более  мне по  душе. Препоручаю
тебя всевышнему. Писано  в моей адвокатской конторе на Грейс-Инн,  30 января
1597 года.
     Любящий тебя брат Фрэнсис Бэкон
     ПОСВЯЩЕНИЕ
     К ИЗДАНИЮ "ОПЫТОВ" 1612 Г.
     Генриху, принцу Уэльскому,
     герцогу Корнуэльскому и графу Честерскому
     Ваше высочество!
     Разделив жизнь свою на  две части -- созерцательную  и деятельную, -- я
желал бы преподнести ее величеству  и вашему высочеству скромные плоды обеих
этих  частей. Обстоятельные трактаты требуют  досуга  пишущего, равно  как и
досуга читателя,  между тем как ваше высочество заняты  своими  королевскими
делами, а  я -- постоянной службою. Это и вынудило  меня избрать иной род --
кратких очерков,  примечательных, скорее, содержанием,  нежели тщательностью
отделки, которые я назвал "Опытами". Слово это новое, сама же вещь отнюдь не
нова. Ибо послания  Сенеки к Луцилию,  если хорошенько в них разобраться, не
что иное как  "Опыты", т.  е.  отрывочные размышления,  хотя  и облеченные в
форму посланий. Я знаю, что эти мои  труды недостойны вашего высочества: ибо
что может быть вас  достойно? Но я питаю надежду,  что они, как малая толика
соли,  возбудят  в вас  аппетит, не пресыщая. И  хотя  они  касаются  вещей,
наиболее обычных  и  в жизни  людей, и  в их  сочинениях  (чего  удалось мне
достичь,  я не знаю), однако я старался избегать  в  них пошлости  и черпать
больше из опыта, нежели из  книг; так что они не являются ни повторением, ни
пустыми вымыслами. Как  бы  то ни было,  я  смиренно  прошу ваше  высочество
благосклонно принять  их  и  заключить  отсюда,  что  если я  так  стремлюсь
доказать свою преданность вашему высочеству по  собственному  своему почину,
то тем более готов я служить исполнению приказаний ваших.
     Желая вашему высочеству всех  благ вашего высокого сана, остаюсь вашего
высочества смиренным слугою.
     Фр. Сент-Албан
     ПОСВЯЩЕНИЕ
     К ИЗДАНИЮ "ОПЫТОВ" 1625 Г.
     Моему милостивому господину
     светлейшему герцогу Бэкингему, лорду-адмиралу Англии
     Милорд!
     Соломон сказал: "Добрая слава подобна драгоценному благовонию". Такова,
несомненно, будет судьба вашего имени в потомстве. Ибо вы  равно возвеличены
судьбою и собственными заслугами и посеяли много доброго,  чему суждено жить
долго. Сейчас я выпускаю в свет  мои "Опыты", которые из всех моих сочинений
получили наибольшее распространение; надо  полагать, потому, что  они  ближе
всего  к практическим делам и чувствам  людей. Я увеличил их число и улучшил
достоинство,   так  что  они   представляют  совершенно   повое   сочинение.
Преданность  моя вашей  светлости  и  милости, оказанные мне вами, побуждают
меня предпослать ему ваше  имя как в английском, так и в латинском изданиях.
Ибо  я  надеюсь, что латинское издание (будучи на языке международном) будет
жить, покуда живут книги.
     Мое "Восстановление" я  посвятил королю; мою "Историю Генриха Седьмого"
(которую я ныне тоже перевел на латинский) и части "Естественной истории" --
принцу; а эти "Опыты" -- вашей светлости. Они принадлежат к  лучшим  плодам,
которые  божьей милостью  могло  принести  мое перо. Да  сохранит  Бог  вашу
светлость!
     Вашей светлости преданный и верный слуга
     Фр. Сент-Албан
        "I. Об истине"
     "Что  есть  истина?" -- спросил насмешливо  Пилат и не  стал дожидаться
ответа.   Разумеется,   есть    люди,   которые   испытывают   восторг    от
неопределенности и головокружения и считают, что они попадут в рабство, если
станут придерживаться какого-либо неизменного убеждения, что истина повлияет
на свободу воли как  в мыслях, так и в  поступках. И хотя  секты такого рода
философов исчезли, еще  остаются  нерешительные  умы, которые  сохраняют эту
привычку, хотя  они  и не  пользуются таким влиянием,  какое имели  философы
древности. Но  ложь попадает в фавор не  только потому,  что для обнаружения
истины нужно преодолеть трудности и приложить  труд; и не потому, что, когда
истина  обнаружена,  она  налагает  ограничения на  мысли людей;  а  в  силу
естественной,  хотя и  порочной  любви ко  лжи, как таковой.  Одна из  более
поздних философских школ греков занималась этим вопросом и зашла в тупик, не
зная, что  же во  лжи есть  такого, что она  нравится людям,  хотя она и  не
доставляет  им  наслаждения,  как  поэтам,  и  не  приносит им  барыша,  как
торговцам, а просто нравится ради самой лжи.
     Но я не могу не  сказать: эта  самая  истина есть обнаженный и открытый
дневной свет,  при котором маски, представления и торжества мира  выглядят в
половину  менее  величественными  и   утонченными,  чем  при  свете  свечей.
Возможно,  истина и может по своей ценности приблизиться  к жемчугу, который
лучше всего выглядит  днем, но она никогда не поднимется до ценности  алмаза
или карбункула, которые смотрятся при самом разном освещении. Действительно,
примесь лжи  всегда увеличивает наслаждение. Разве кто-либо усомнится в том,
что если  бы  умы людей были освобождены от суетных  мнений, лестных надежд,
ложных  оценок, свободной игры воображения и тому подобного, то они у многих
людей сжались  бы и обеднели, исполнились бы меланхолии и отвращения и стали
бы  неприятны им же самим.  Один из отцов  в великой суровости назвал поэзию
"vinum daemonum"[1],  поскольку она насыщает  воображение, и все же
она является лишь тенью  лжи. Но вред приносит не та ложь, которая проходит,
не задерживаясь, сквозь ум, а та, которая пускает корни и укрепляется в нем,
т. е. такая ложь, о которой мы говорили ранее.
     Но как  бы ни представлялись  все эти вещи  в извращенных  суждениях  и
чувствах  людей,  все же  истина, которая  действительно только  сама  может
судить о себе, учит, что поиски истины, т. е. любовь  к ней и ухаживание  за
нею, знание истины, т. е. ее присутствие, и вера в истину, т. е. наслаждение
ею,  составляют  высшее благо  человеческой натуры. Первым созданием Бога, в
трудах дней его, был свет видимый, последним -- свет разума; и его субботний
труд с того  времени всегда  есть  свет  его духа. Сначала он вдохнул свет в
лицо материи,  или хаоса; затем  -- свет  в лицо  человека, и  с тех пор  он
постоянно  вдохновляет  и  вызывает свет  в  лицах  избранников  своих. Ведь
прекрасно  сказал  тот поэт,  который  украсил секту,  в  других  отношениях
уступавшую остальным: "Приятно стоять на берегу и видеть корабли,  борющиеся
с волнами; приятно стоять у окна замка и  наблюдать внизу битву  со всеми ее
превратностями; но  ни с чем  не сравнимо  то наслаждение,  когда стоишь  на
прочном основании истины (вершина, которую  ничто не может превзойти  и  где
воздух всегда свеж  и чист) и  наблюдаешь ошибки, и  блуждания, и  туманы, и
бури внизу  в долине"[2].  Это  правильно, но  всегда  это  зрелище
должно наблюдать с жалостью, а не с напыщенностью или гордостью. Разумеется,
добиться  того,  чтобы  ум  человека  действовал в  милосердии,  покоился на
провидении и опирался на столпы истины, значит достичь рая на земле.
     Если перейти от теологической и философской  истины к мирской, то  даже
те,  кто сам не  придерживается этого  правила, признают,  что  честность  и
прямота в делах составляют честь  человеческой  натуры и что  добавление лжи
подобно примеси в золотой или серебряной монете; это, быть может, и улучшает
обработку металла, но портит его чистоту.  Ибо эти  извилистые и кривые пути
суть действия змия, который бесчестно передвигается на брюхе, а не на ногах.
Нет другого порока,  который бы так покрывал человека позором, как если  его
найдут лживым и вероломным; и  поэтому очень хорошо сказал Монтень, когда он
исследовал  причину  того,  почему лживое слово  является таким бесчестьем и
таким  позорным  обвинением:  "Если  хорошенько взвесить,  то  сказать,  что
человек лжет, это значит сказать,  что он  смел перед Богом  и труслив перед
людьми"[3].  Ибо  ложь  открыта  Богу  и  ускользает  от  человека.
Безусловно, вся  преступность  лжи  и вероломства  ни в  чем не  может  быть
выражена  более  полно, как в  том, что  она будет последним трубным гласом,
который призовет род человеческий на суд божий, ибо предсказано,  что, когда
придет Христос, он не найдет веры на земле.
        "II. О смерти"
     Люди  страшатся  смерти, как  малые  дети потемок;  и как у детей  этот
врожденный страх усиливается сказками, так же точно и страх смерти. Конечно,
мысль  о  смерти  как каре за  грехи и переходе в иной  мир благочестива. Но
боязнь ее как  неизбежной дани природе есть слабость. Да и в благочестивые о
ней  размышления  примешивается  порой  доля  суетности и суеверия.  В  иных
монашеских  сочинениях  о   смертных  муках  нам  напоминают,  какова  боль,
ощущаемая человеком,  если  терзать  хотя  бы  кончик пальца  его, и каковы,
следовательно, должны быть муки смерти, когда разрушается все  тело. А между
тем смерть зачастую  менее  мучительна,  чем повреждение  одного  члена, ибо
самые  важные для  жизни органы не есть самые  чувствительные. "Pompa mortis
magis terret quam mors  ipsa"[4]  --  слова эти  заключают в себе и
философскую  и  житейскую  истину. Стоны, судороги,  мертвенный  лик,  слезы
друзей, траур, погребение и прочее -- вот отчего смерть предстает ужасной.
     Заметьте,  что  нет  в душе  человека такой даже самой слабой  страсти,
которая не побеждала бы страха смерти; а  значит, смерть не может быть столь
уж  страшным врагом, раз есть у человека целая рать,  способная  ее одолеть.
Месть торжествует над смертью; любовь ее презирает; честь призывает ее; горе
ищет в ней прибежища;  страх предвосхищает ее. А  когда  убил себя император
Отон, жалость -- это слабейшее из чувств -- многих побудила искать смерти из
сочувствия  императору  и  в  знак  верности. Сюда же Сенека  прибавляет еще
прихотливость и пресыщение: "Cogita  quamdiu  eadem feceris, mori velle  non
tantum fortis, aut  miser,  sed etiam fastidiosus potest"[5].  Ведь
человек  бывает  готов умереть, не будучи ни  храбрецом,  ни  несчастливцем,
оттого  только, что  ему  наскучит  однообразие. Заметьте  и  то,  как  мало
действует приближение смерти  на  сильных духом, ибо каждый из них до  конца
остается самим собой. Цезарь  Август  умер с любезностью на  устах:  "Livia,
conjugii  nostri memor,  vive  et  vale!"[6] Тиберий  --  продолжая
лукавить;  как   говорит   Тацит:  "Jam  Tiberium  vires,   et  corpus,  non
dissimulatio,  deserebant"[7];  Веспасиан  --  с  шуткой,  сидя  на
стульчаке:  "Ut   puto  deus  fio"[8];  Гальба  --  с   изречением,
подставляя шею убийце:  "Feri,  si  ex  re  sit populi  Romani"[9];
Септимий   Север    --    впопыхах:    "Adeste,   si   quid    mihi   restat
agendum"[10]. И так далее.
     Стоики, несомненно, уделяли смерти чрезмерно много внимания и пышными к
ней приготовлениями делали ее еще  более устрашающей. Мне  же  более по душе
тот,  "qui finem  vitae  extremum inter munera ponat  naturae"[11].
Умереть столь же естественно, как  и  родиться; а для младенца  второе, быть
может, не  менее болезненно,  чем  первое.  Кто умирает за важным  делом  --
подобен  раненному в жарком бою, поначалу едва ощущающему боль. Поэтому, кто
поглощен  благими  помыслами, тот поистине  избавлен от мук смерти. Но всего
слаще,  поверьте,  звучит гимн "Nunc  dimittis"[12],  когда человек
достиг  достойной цели  и оправдал ожидания. У  смерти  есть еще то, что она
открывает  врата доброй славы  и  унимает завистников:  "Extinctus  amabitur
idem"[13].
     III. О единой религии[14]
     Будучи  главной  связующей силой  общества, религия и сама должна  быть
скреплена силой  единства.  Религиозные  расколы  и  распри  были неизвестны
язычникам.  Причиной  было  то,  что религия их состояла  более в  обрядах и
церемониях,  нежели в твердой вере. Какого рода была эта вера,  можно видеть
из того,  что учителями  и отцами церкви были у них поэты.  Но  истинный Бог
отличается  именно  тем, что он --  Бог-ревнитель, а поэтому и служения себе
требует  безраздельного. Скажем же  несколько слов о единстве церкви: каковы
плоды его, каковы границы и каковы пути к его достижению.
     Плодами единства  -- не говоря  уж о  том, что оно угодно  Богу, а  это
превыше всего -- равно пользуются и те, кто не приобщен к церкви,  и те, кто
находится  в лоне ее. Что касается  первых, то,  несомненно, ереси и расколы
являются величайшим  соблазном,  худшим  даже, нежели развращенность нравов.
Ибо, как в теле человеческом ранение или нарушение  связей более опасны, чем
скопление испорченных  соков, так же точно и в  теле церковном. Ничто так не
отдаляет и не  отвращает людей от церкви, как нарушение  единства. А поэтому
всякий  раз,  когда  один говорит:  "Ecce  in deserto",  а другой: "Ecce  in
penetralibus"[15],  т.  e.  когда  одни  ищут  Христа  на  сборищах
еретиков, а другие -- во внешней церкви, надо, чтоб непрерывно звучал в ушах
людей    голос:    "Nolite    exire!"     --    "Не    выходите!"    Учитель
язычников[16] (чьим  призванием  была забота  о  не  приобщенных  к
церкви)  говорит: "Если вся церковь  сойдется вместе, и все  станут говорить
незнакомыми  языками,  и войдут к вам незнающие или неверующие, то не скажут
ли, что вы беснуетесь?". А ведь так оно и  есть: атеисты и нечестивцы, слыша
о  стольких разногласиях  в делах веры,  отвращаются от  церкви и  "занимают
места в собрании  развратителей"[17]. Сошлюсь  на  пример,  хотя  и
пустяшный для столь серьезного предмета, зато наглядно  рисующий уродство, о
котором я  говорю. Один мастер насмешки в свой  список книг  для вымышленной
библиотеки    включил    такое   заглавие,    как    "Мавританская    пляска
еретиков"[18]. И  действительно, каждая  секта  кривляется  на свой
лад; как же  не вызвать насмешек у нечестивцев  и развращенных  политиканов,
склонных относиться непочтительно к священным предметам?
     Для тех, кто уже находится в лоне церкви, плодом единства является мир,
таящий  в  себе неисчислимые  блага,  ибо  он  укрепляет  веру, побуждает  к
милосердию,  из мира  церковного претворяется в мир душевный;  а силы, ранее
затрачиваемые на полемические сочинения, обращаются на проповедь  смирения и
благочестия.
     В  отношении границ единства чрезвычайно важным  является правильное их
обозначение. Тут возможны две  крайности. Иным фанатикам невыносим  малейший
намек на примирение: "С миром ли? И сказал Ииуй:  что тебе  до мира? Поезжай
за  мною"[19].  Не  мир  им  важен,  но  вербовка  приверженцев.  И
напротив, иные лаодикийцы[20]  и  нерадивые полагают,  что  в делах
веры можно  сойтись  на  полпути, хитроумно  согласовав стороны и  взявши от
обеих понемногу --  словно берутся  быть судьями между Богом и людьми. Обеих
крайностей следует  избегать; а этого  можно  достичь,  если  будут просто и
понятно разъяснены два  по видимости противоречивых  положения христианского
устава, начертанного самим  Спасителем: "Кто не с нами,  тот против  нас"  и
"Кто  не против  нас,  тот  с  нами"[21],  т.  e.  если основные  и
существенные  вопросы  веры  будут  отделены  и  отграничены  от   вопросов,
касающихся  не столько веры, сколько мнений,  порядка или добрых  намерений.
Это многие могут счесть чем-то само  собой разумеющимся  и уже свершившимся.
Однако если бы оно вершилось с меньшим пристрастием, то  получило бы большее
распространение.
     Касательно этого я могу дать лишь один совет, сообразно моему скромному
разумению.  Следует остерегаться  двух  видов разногласий,  терзающих  божью
церковь.  В одном случае спорный вопрос  настолько  пуст и ничтожен, что  не
стоит  затрачиваемого на него  пыла, каковой  разжигается единственно  духом
противоречия; ибо, как замечает один из отцов церкви, "хитон Христа не  имел
швов,  одежды же  церкви были  пестры".  При  этом он добавляет:  "In  veste
varietas sit, scissura non sit"[22], ибо единство и единообразие --
вещи  различные.  В  другом  случае спор  идет  по  вопросу  серьезному,  но
доводится до чрезмерной тонкости и запутывается,  так  что становится скорее
изощренным, нежели существенным.  Человек здравых понятий и суждений, слушая
порой спор глупцов, знает про  себя, что спорящие разумеют одно и то  же, но
сами никогда не придут к согласию.  И если такова разница  в суждении  между
одним человеком и другим, нельзя разве предположить, что всевышний, читающий
в сердцах, различает в некоторых людских спорах  единое намерение и приемлет
правду обеих сторон. Природа подобных  разногласий отлично определена святым
Павлом  в  его  предостережении  против  таковых:   "Devita  profanas  vocum
novitates, et oppositiones  falsi nominis scientiae"[23]. Люди сами
создают  несуществующие  противоречия  и облекают  их в новые  слова, причем
таким  образом, что смысл,  вместо  того чтобы подчинять себе слово, сам ему
подчиняется.   Есть  также  два  вида  ложного   единения,  или  примирения:
во-первых, когда единение  зиждется  л