о   существуют
самостоятельно и  не  требуют  подтверждения со  стороны, но и не  подчинены
этому разуму,  который  выводит  из них  следствия.  Это касается не  только
религии, но и других наук, как более, так и менее важных, а именно: там, где
первые посылки берутся произвольно, а не логически обоснованно, там разум не
может  принять никакого участия.  Так,  например,  в  шахматах  или в других
аналогичных играх  исходные  правила  и законы чисто произвольны и условны и
должны приниматься такими, какими они существуют, и не подвергаться никакому
обсуждению; но, чтобы выиграть или умело провести игру, для этого необходимы
и искусство, и разум.  Точно  так  же  и в  человеческих законах  существуют
нередко так называемые  максимы -- чисто произвольные положения, опирающиеся
скорее  на  авторитет, чем на разум,  и поэтому не подлежащие обсуждению. Но
определение того, что более справедливо, не абсолютно, а относительно (т. е.
что согласуется с  этими максимами),  -- это уже дело разума и открывает нам
широкое поле для споров и рассуждений. Таким образом, речь идет о вторичном,
производном характере того разума, который имеет место в священной теологии,
основывающейся на воле божьей.
     Но точно так же как существует два пути приложения человеческого разума
в божественных предметах, мы встречаем и два рода крайностей, возникающих  в
этом случае: в  первом  случае -- это чрезмерное любопытство  в исследовании
таинства, во втором -- это попытка придать выводам такой же авторитет, каким
обладают и сами принципы. Ибо окажется учеником Никодема тот, кто настойчиво
станет повторять вопрос: "Как может родиться человек, если он  стар? "^ И ни
в коем случае нельзя назвать учеником Павла того, кто не вставляет время  от
времени в свои проповеди слова: "Это я говорю, а не господь" ^ или "По моему
мнению...",  а именно  такой  стиль,  как правило,  подобает  этим  выводам.
Поэтому мне  кажется  весьма полезным и плодотворным  разумное и  тщательное
исследование,  которое, как своего  рода  божественная  диалектика, могло бы
указать пути и границы применения человеческого разума в вопросах  теологии.
Ведь оно  бы могло  действовать так же, как  действуют препараты опиума,  не
только усыпляя пустую суету спекуляций, от которых время от времени страдает
школа,  но  и  в  какой-то  степени  успокаивая яростные споры,  потрясавшие
столько  раз  нашу церковь.  Я считаю, что такого  трактата у нас еще нет, и
предлагаю назвать его  "Софрон", или "О  правильном применении человеческого
разума в божественных предметах".
     2.  Исключительно важное значение  для  установления  религиозного мира
имело   бы   ясное   и  точное  истолкование  смысла  христианского   союза,
установленного    нашим   Спасителем    в    следующих   двух    изречениях,
представляющихся  в  какой-то мере несогласными  друг  с  другом: если  одно
утверждает: "Кто не  с нами,  тот против  нас",  то другое  гласит: "Кто  не
против нас, тот с  нами"  ".  Из  этих слов  ясно, что существуют  некоторые
положения, несогласие  с которыми неизбежно ставит человека вне этого союза,
но  что  существуют  и  другие  положения,   с  которыми  человек  может  не
соглашаться,  оставаясь  в  то  же  время  в  этом  объединении.  Ведь  узы,
связывающие христианскую общину, ~ это "один  Бог, одна вера, одно крещение"
^  и т. д.,  а не один обряд, одно мнение и т. д.  Мы знаем также, что хитон
Спасителя нашего "был  не  сшит",  но  что одеяние церкви бывает пестрое.  В
колосе нужно отделять  мякину  от зерна,  но  не  следует  срывать плевелы с
колосьев в поле.  Когда Моисей увидел египтянина, сражающегося с  евреем, он
не спросил: "Почему вы  сражаетесь?", но обнажил меч  и убил египтянина.  Но
когда он увидел двух сражавшихся евреев, то, хотя они и не  могли быть правы
оба, он обратился к ним: "Вы же братья,  почему  же вы сражаетесь?" ^  Таким
образом, все эти соображения делают  ясным, насколько  важно и полезно  дать
точное  определение  того,   что  собой  представляют  и  насколько   далеко
простираются  те  положения,  которые  отрывают   человека  от  тела  церкви
господней и исключают его из общины верующих. И если кто-нибудь  думает, что
это  уже было сделано, то пусть  он еще и еще раз подумает и скажет, было ли
это  сделано  достаточно  откровенно  и  мудро.  А между  тем  если  человек
заговорит о мире, он,  вероятно, услышит  знаменитый ответ Иеговы  на вопрос
вестника ("Это  мир, Иегова?"): "Что тебе мир? Оставь его и  следуй за мной"
^,  ибо большинство людей заботится не  о мире, а о  своих интересах. Тем не
менее я считаю правильным, чтобы среди тех сочинений, которых нам не хватает
и которые необходимо создать, был трактат "О степенях единства в государстве
божьем", ибо такой трактат весьма полезен и нужен.
     3.  Поскольку  Священное  писание  является основным  источником  наших
сведений  по  теологии, необходимо  особо  сказать  о  его толковании.  И мы
говорим  здесь  не о праве  толковать  его,  которое  полностью  принадлежит
церкви, а лишь о способах толкования.  Таких  способов  два:  методический и
свободный. Ведь и  та  божественная влага, бесконечно превосходящая воду  из
колодца Иакова, черпается и распределяется почти так  же, как это происходит
с  обыкновенной водой  из колодца. Ибо обыкновенную воду можно либо  сначала
собирать  в  водохранилища,  откуда  по  множеству  труб ее легко  и  удобно
направлять в  разные места, либо  сразу же разливать  по  кувшинам,  и затем
брать  ее из них, когда это  необходимо. Первый из  этих  способов породил в
конце концов схоластическую теологию, которая свела все теологическое учение
в единую науку, подобно  тому как вода собирается в водохранилище,  а оттуда
уже  каналы и ручейки аксиом и положений распространили его  повсюду. В свою
очередь свободный  способ несет с  собой  две опасные  крайности:  в  первом
случае  в Священном  писании  предполагается  такое  совершенство,  что  оно
рассматривается как единственный  источник любой  философии,  как  будто  бы
всякая иная философия  является чем-то безбожным и языческим. Такая  нелепая
точка  зрения особенно характерна для школы  Парацельса,  да и для некоторых
других; восходит  же  она  к раввинам  и каббалистам.  Однако все  эти  люди
добиваются  совсем  не того, чего они хотят: они не воздают честь Священному
писанию,  как  они сами полагают,  а, наоборот, унижают  и оскверняют его. В
самом  деле, всякий, кто стал бы  искать  земное небо и землю в божественном
слове, о котором сказано: "Небо и земля  исчезнут, слово же мое не исчезнет"
^, тот,  конечно, безумно искал  бы преходящее среди вечного. Ведь искать  в
философии теологию -- это то же самое, что искать живых среди мертвых, точно
так же, наоборот, искать философию в теологии -- это то же самое, что искать
мертвых  среди  живых.  Другой  способ толкования  (который мы тоже  считаем
опасной крайностью)  с  первого  взгляда  представляется вполне  разумным  и
здравым,  однако  на деле он  унижает само Писание и  наносит огромный ущерб
церкви.  Коротко говоря,  сущность его сводится к тому, что боговдохновенное
Писание пытаются объяснить теми же средствами, что и писания  самих людей. А
между  тем следует  помнить, что Богу, создателю Священного писания, открыты
две вещи, скрытые от человеческого ума: тайны помыслов и бег времени. И  так
как  слова Писания  обращены к сердцу, охватывают превратности  всех  веков,
обладают неизменным и верным предвидением всех ересей, споров, всех различий
и  перемен  в положении  церкви  как  в целом, так и в каждой  частности, их
нельзя  толковать, следуя  только  поверхностному смыслу данного места;  или
ограничиваться ими, имея в виду лишь тот  повод, по которому произнесены эти
слова; или рассматривать их  в точной связи с предшествующими и последующими
словами;  или  принимать  во  внимание   лишь  главную   цель,  которую  они
преследуют; нет, их следует толковать так, чтобы было ясно, что они содержат
в  себе, и не только  в целом,  во всей  своей совокупности, но и  в  каждой
клаузуле, в каждом отдельном  слове, бесчисленные  ручейки и каналы, которые
орошают  каждую часть церкви и  каждую душу верующих. Ведь удивительно верно
было замечено, что ответы Спасителя нашего на очень  многие из тех вопросов,
которые ему задавались, кажутся не относящимися к делу и весьма неуместными.
Это объясняется  двумя причинами: во-первых,  он постигал мысли спрашивающих
не из их слов, как это обычно делают люди, а  непосредственно из них самих и
отвечал  на  их мысли,  а не  на их слова; во-вторых, он говорил не только с
теми, кто был тогда перед ним, но и с нами, ныне живущими, и со всеми людьми
во все времена и повсюду, где только будет распространяться Евангелие. И это
также относится и к другим местам Писания.
     После  этих  предварительных  замечаний перейдем к  тому  исследованию,
которое,  по нашему  мнению, еще  должно  быть  создано. Среди теологических
сочинений слишком много полемической  литературы,  масса  книг  по теологии,
которую я  называю позитивной, общие места, специальные трактаты,  покаяния,
проповеди и  поучения, наконец,  множество пространных комментариев к книгам
Писания. Мы хотели бы иметь сочинение  того же типа, как краткое,  тщательно
продуманное и серьезное собрание заметок  и примечаний к  отдельным  текстам
Писания;  оно ни в  коем  случае не должно включать в себя общие  места  или
вызывать на спор, или стремиться систематизировать материал, но излагать его
в совершенно свободной  и естественной  манере. Мы встречаемся порой с таким
изложением в  проповедях  наиболее  образованных  теологов, как  правило  не
сохраняющихся надолго; в книгах же,  которые могли бы передать его потомкам,
такой метод  изложения  еще не  закрепился. Действительно, подобно  тому как
вино,  легко  выдавливаемое при  первом  мягком отжиме  ногами, слаще  того,
которое  выходит  из-под пресса, поскольку последнее  всегда  имеет  привкус
кожуры  и косточек винограда, точно так же наиболее  целительны и приятны те
учения,  которые свободно вытекают  из  Священного  писания, а не  стремятся
раздувать противоречия,  споры или прибегать  к  общим  местам.  Такого рода
трактат мы будем называть "Эманации Священного писания".
     Итак, я, кажется,  завершил  наконец создание этого маленького  глобуса
интеллектуального мира, стараясь  сделать его как можно точнее, обозначив  и
перечислив те его части, на  которые, по моему мнению,  не были до  сих  пор
систематически  направлены  энергия и труд  человечества и  которые  все еще
остаются  недостаточно разработанными. Если в этом труде я иной раз отступал
от мнения  древних, то всем должно быть ясно, что делал я это, желая достичь
лучшего  результата,  а  отнюдь  не  стремясь  к  каким-то  новациям  или  к
изменениям ради них самих. И я бы не смог остаться верным себе и своей теме,
если бы у  меня  не  было твердого решения  развивать,  насколько это в моих
силах,  открытия, сделанные другими, хотя мне в то же время ничуть не меньше
хотелось  бы,  чтобы и  мои  открытия  были в  будущем  превзойдены другими.
Насколько я  был  справедлив в  этом,  видно хотя  бы из того, что  я всегда
открыто выставлял свои мнения, ничем не  защищая их, и не пытался ограничить
чужую свободу резкими и  обидными возражениями. Ведь если возникнут какие-то
сомнения  и  возражения  относительно  правильности  моих  положений,  то  я
надеюсь,  что при повторном чтении ответы явятся сами собой; что же касается
тех мест, где я мог ошибиться, то я уверен, что не причинил никакого насилия
истине, прибегая к вздорным доказательствам, способным  придавать  авторитет
заблуждениям  и отнимать  его у разумных  открытий. Ведь благодаря  сомнению
заблуждение приобретает  уважение, а истина терпит поражение. Между  прочим,
мне  вспоминаются  слова  Фемистокла,  которыми  он  оборвал  возвышенную  и
высокопарную  речь посла  одного  маленького города: "Друг,  твоим словам не
хватает государства" '°. Действительно, я считаю, что  мне  с полным  правом
могут возразить, что мои  слова нуждаются в столетии,  в  целом столетии для
доказательства их истинности и  во  многих веках  для своего  осуществления.
Однако,  поскольку  любое великое  дело  обязано  своему  началу,  я  считаю
достаточным то, что я произвел посев для потомства и для бессмертного  Бога,
которого я на коленях умоляю во имя сына его и нашего Спасителя благосклонно
принять  эти и подобные им жертвы человеческого  разума, как бы  окропленные
религией и принесенные во славу его.



        Фрэнсис Бэкон.
        Великое восстановление наук. Новый Органон

---------------------------------------------------------------
     Игорь Маханьков (makh.ig@ru.net)
---------------------------------------------------------------

     ВТОРАЯ ЧАСТЬ СОЧИНЕНИЯ, НАЗЫВАЕМАЯ
     ИЛИ ИСТИННЫЕ УКАЗАНИЯ ДЛЯ ИСТОЛКОВАНИЯ ПРИРОДЫ

        "ПРЕДИСЛОВИЕ"
     Те, кто осмелился говорить о природе как об исследованном уже предмете,
-- делали ли они это из самоуверенности или из тщеславия  и привычки поучать
--  нанесли  величайший ущерб  философии  и наукам. Ибо,  насколько они были
сильны  для того, чтобы заставить верить себе, настолько же  они преуспели в
том, чтобы угасить  и  оборвать исследование. Они принесли не столько пользы
своими  способностями,  сколько   вреда  тем,  что   погубили  и   совратили
способности других. Те же, кто  вступил на противоположный путь и утверждал,
что решительно ничего нельзя познать, -- пришли  ли они к этому убеждению из
ненависти к древним софистам, либо по причине отсутствия стойкости духа, или
даже вследствие обладания некоторого рода ученостью  --  приводили  в пользу
этого  доводы, которыми, конечно, нельзя пренебречь. Однако они отправлялись
в  своем  мнении  не  от  истинных  начал  и, увлекаемые  вперед  усердием и
страстью,  решительно  превзошли  меру. Древнейшие  же  из  греков  (писания
которых  погибли) более  благоразумно  удерживались  между  самонадеянностью
окончательных  суждений и отчаянием акаталепсии. И хотя  они  довольно часто
сетовали и жаловались на трудность исследования и темноту вещей, однако, как
бы  закусив удила, не переставали  стремиться к  цели  и испытывать природу.
Они, как видно, полагали, что этот вопрос (т. е. можно  ли что-либо познать)
разрешается  не спором, а опытом. Но и  они, знакомые только с силой разума,
не обращались к правилам, но все возлагали на остроту мысли, на  подвижность
и постоянную активность ума.
     Наш же способ столь же  легок в высказывании,  сколь труден в деле. Ибо
он  состоит в том, что мы  устанавливаем степени достоверности, рассматривая
чувство в его собственных  пределах  и по большей части отбрасывая ту работу
ума,  которая следует за  чувством,  а затем открываем и прокладываем разуму
новый и  достоверный  путь  от самых  восприятий  чувств. Без сомнения,  это
понимали  и те, кто такое  же значение  придавал  диалектике.  Отсюда  ясно,
почему  они искали помощи разуму, относясь с подозрением  к прирожденному  и
самопроизвольному  движению ума.  Но слишком  поздно прилагать это средство,
когда дело уже  загублено:  после того  как ум  уже  пленен  привязанностями
повседневной жизни, ложными слухами и учениями, когда он  осажден пустейшими
идолами[1]. Итак, это искусство диалектики, поздно (как мы сказали)
становящееся на защиту разума и никоим образом  не поправляющее дело, скорее
повело   к  укреплению  заблуждений,   чем   к   открытию  истины.  Остается
единственное  спасение в  том, чтобы вся работа разума была начата сызнова и
чтобы ум уже с самого начала никоим образом не был предоставлен самому себе,
но чтобы он был постоянно управляем и дело совершалось как бы механически. В
самом деле, если бы люди взялись  за механические работы голыми  руками, без
помощи орудий, подобно  тому как в делах разума они не колеблются приступать
к работе почти  лишь только  с усилиями  ума,  то  невелики были бы те вещи,
которые они могли  бы подвинуть и преодолеть, хотя  бы  они посвятили  этому
усердные и  притом соединенные усилия. И  если угодно несколько остановиться
на этом  примере и  вглядеться в  него, как  в зеркало,  то представим  себе
обелиск значительной величины, предназначенный для ознаменования триумфа или
подобного  торжества, который должно перенести  на другое  место.  Если люди
возьмутся  за  это  голыми  руками,  то  не  признает ли  это любой  трезвый
наблюдатель проявлением  некоего  тяжкого  безумия? И не признает  ли он еще
большим безумием, если  они  увеличат число работающих  и решат,  что  таким
образом  они  сумеют  это  свершить? А если они сделают  известный  выбор, и
отделят немощных, и используют только сильных  и здоровых, и понадеются, что
таким путем они выполнят  работу,  то не скажет ли  он, что они  еще сильнее
отступают  от разума? А если, наконец, они, не  довольствуясь и  этим, решат
обратиться  к  атлетическому  искусству и  прикажут  всем  прийти  с  хорошо
умащенными и подготовленными для этого руками и мышцами, то не воскликнет ли
он, что они трудятся только для того, чтобы сумасбродствовать  по известному
правилу и умыслу? Так люди с подобным  же неразумным  рвением  и бесполезным
единодушием принимаются за дело разума, когда они возлагают большие  надежды
на  многочисленность  умов  или  на  их  превосходство  и остроту  или  даже
усиливают  крепость   ума   диалектикой  (которую  можно   почитать   некоей
атлетикой); а  между тем тому,  кто рассудит правильно, станет ясно, что при
всем их усердии и напряжении они все же не перестают применять  только голый
разум. Но ведь совершенно очевидно, что во всякой большой работе, за которую
берется человеческая рука без орудий и машин,  силы отдельных людей не могут
ни  быть вполне  напряжены каждая в  отдельности,  ни  соединены все вместе.
Итак, из установленных нами предпосылок мы  выводим две  вещи, о  которых мы
хотели  бы предупредить  людей,  чтобы  это не ускользнуло  от  их внимания.
Первая  из  них  состоит  в следующем. Мы  полагаем,  что  было  бы  хорошим
предзнаменованием,   если   для  уменьшения   и  устранения  разнотолков   и
высокомерия  как за древними  сохранились  бы нетронутыми и неущемленными их
честь  и  почитание, так и мы смогли бы свершить предназначенное,  пользуясь
при этом, однако, плодами своей скромности. Ибо если мы заявим, что мы можем
принести  лучшее, чем древние, вступив на ту же самую дорогу, что и они,  то
мы не  сможем никаким  красноречием  воспрепятствовать  тому, чтобы возникли
сравнение и спор относительно дарований, или превосходства, или способности.
Конечно, этот спор не был бы чем-то недозволенным или чем-то новым, Ибо если
бы  древние что-либо установили и открыли  неправильно,  то почему  бы мы не
могли  с  таким  же  правом,  как и все люди,  отметить и опровергнуть  это?
Однако,  хотя этот спор  и справедлив и  дозволен, все  же  он, возможно, не
соответствовал  бы мере наших  сил.  Но так  как  мы стремимся к тому, чтобы
разуму открылся совершенно  новый путь, не известный древним и не испытанный
ими,  то  дело  меняется.  Прекращаются  соревнование  и  споры  сторон.  Мы
сохраняем за собой только роль указующего путь,  что  представляет, конечно,
лишь посредственную ценность и в большей степени является делом фортуны, чем
способности и превосходства. Это предупреждение имеет отношение к личностям,
другое же -- к самим вещам.
     Мы  вовсе  не  пытаемся  ниспровергнуть  ту  философию,   которая  ныне
процветает, или какую-либо другую, которая была бы правильнее и совершеннее.
И  мы  не  препятствуем  тому,  чтобы эта  общепринятая  философия и  другие
философии этого  рода  питали  диспуты,  украшали  речи  и  прилагались  для
надобностей  преподавания  в  гражданской  жизни.  Более  того,  мы  открыто
объявляем, что  та философия, которую мы вводим, будет не  очень полезна для
таких дел.  Она  не  может  быть  с