А  еще? --  "Опять-таки
жест". Так говорил тот, кто лучше всех мог судить об этом, хотя сам природой
не был  предназначен для успеха  в том,  что так  восхвалял[55]. Не
странно ли, что этот дар, внешний и относящийся, скорее, к искусству актера,
ставится выше  других благородных талантов: воображения, дара речи и прочих,
и   даже  как  бы  объявляется  единственным.   Причина,  однако   ж,  ясна.
Человеческой натуре вообще  более сродни глупость, нежели мудрость; а потому
и качества, пленяющие людскую глупость, имеют наибольшую силу воздействия.
     В прочих житейских делах такую же точно силу имеет бойкость. Что нужнее
всего? -- Бойкость. А что  во-вторых и в-третьих? --  Опять-таки бойкость. А
между тем бойкость -- дитя  низости  и невежества  и не идет в  сравнение  с
другими талантами; и все же она  прельщает  и покоряет всех,  кто либо  слаб
разумом, либо робок  духом --  а таких всегда  много;  в минуты же  слабости
подчиняет  себе  и   мудрых.  Вот   почему   бойкость   творит   чудеса  при
народовластии, но меньше при сенатах и  монархах;  и всегда бойкие достигают
большего  при первом своем  появлении, чем в дальнейшем, ибо бойкость  плохо
держит свои обещания.
     Как есть шарлатаны, обещающие исцеление  телу,  так есть и шарлатаны  в
политических исцелениях. Они сулят чудеса и бывают, быть может, удачливы раз
или два, но, не зная основ  всей науки,  не могут удерживаться долго. Не раз
приходится бойким свершать чудо Магомета. Магомет уверил народ, что призовет
к себе гору и с вершины ее вознесет молитвы за правоверных. Народ  собрался.
Магомет вновь и вновь взывал к горе; когда же гора не тронулась с места, он,
ничуть не смущаясь, сказал: "Если гора  не идет к Магомету, Магомет придет к
горе". Так  и эти  люди, посулив чудеса и потерпев постыдную неудачу, умеют,
если вполне овладели искусством бойкости, ловко отвести  глаза, да на том  и
кончить дело.
     Конечно, для  людей мыслящих бойкость представляет забавное зрелище, да
и в глазах толпы она смешна; ибо если смешным почитается нелепое, то крайняя
бойкость с нелепостью почти неразлучна. Особенно забавно видеть, как  бойкий
бывает  приведен  в  смущение  и  как  лицо  его  при  этом  вытягивается  и
деревенеет; оно и неудивительно: кто  скромен,  тому не привыкать смущаться;
но на бойких в подобных  случаях находит столбняк  -- вроде пата в шахматной
игре,  когда  и  мата  нет  и  с места  сойти  нельзя.  Последнее,  впрочем,
составляет скорее предмет сатиры, нежели серьезных наблюдений.
     Надо хорошенько  помнить, что бойкость всегда  слепа: она не  различает
опасностей  и  препятствий,  а   потому  непригодна  советнику,   но   нужна
исполнителю; так  что бойких  лучше не выдвигать на первое место, но ставить
под начало других, ибо при обсуждении дела полезно видеть все его опасности,
а при выполнении лучше не видеть их, разве когда они очень уж велики.
        "XIII. О доброте и добродушии"
     Под  добротой  я  разумею  заботу  о  благе людей, называемую  у греков
"филантропией";  слово  "гуманность"  (как оно  употребляется  ныне) для нее
несколько легковесно. Добротой я называю деяние, добродушием же -- природную
склонность. Изо всех добродетелей и достоинств  доброта есть величайшее, ибо
природа ее  божественна;  без нее  человек -- лишь  суетное,  вредоносное  и
жалкое   создание,   не   лучше   пресмыкающегося.   Доброта   соответствует
евангельскому  милосердию;  излишество  в  ней  невозможно,   возможны  лишь
заблуждения.   Чрезмерное  властолюбие  привело   к  грехопадению   ангелов,
чрезмерная жажда знания --  к грехопадению человека; милосердие же не бывает
чрезмерным и не может ввести в грех ни человека, ни ангела.
     Склонность творить добро заложена глубоко в природе человеческой; когда
она не изливается на людей, то направляется на другие создания; это видим мы
у турок, народа  жестокого, который,  однако же,  добр к животным  и  подает
милостыню  собакам  и  птицам.  Как  рассказывает Бусбек[56],  дело
доходит до того, что  однажды в Константинополе христианский мальчик едва не
был побит камнями за то, что из шалости заткнул клюв птицы. Но в добродетели
милосердия,  или доброте, таится  опасность  заблуждения. Есть у  итальянцев
злая поговорка: "Tanto  buon che val niente"  -- "Так добр, что ни к чему не
годен". А один из ученых итальянцев, Никколо Макиавелли, имел дерзость прямо
написать,  что "христианская вера  делает добрых  добычею несправедливости и
тирании"[57]. Это могло быть сказано потому, что ни один закон и ни
одно учение так не превозносит доброту, как это делает христианство.
     Во избежание как подобных дерзостей, так и  указанной опасности следует
знать,  какие именно заблуждения  свойственны столь превосходному  качеству.
Стремись ко благу ближних, но не будь рабом их прихотей или притворства, ибо
это  будет всего  лишь  податливость, или  слабоволие, обращающие в  рабство
отличных людей.  Не  одаривай  также жемчугом  Эзопова  петуха[58],
когда ячменное  зерно  его более осчастливило  бы. Пред тобой пример Господа
твоего:  "Он  повелевает  солнцу  своему  восходить над  злыми и  добрыми  и
посылает дождь на праведных и  неправедных"[59];  но он не изливает
богатств и почестей  на всех без  различия. Необходимое должно быть доступно
всем, но  особые блага надлежит  распределять с разбором. Остерегайся  также
разбить оригинал, делая  слепок; оригиналом же,  согласно Писанию,  является
любовь к самому себе, а любовь к ближнему -- лишь слепком. "Все, что имеешь,
продай и раздай нищим... и приходи, последуй за мною..."[60]. Но не
продавай всего,  что  имеешь,  если не готов последовать за мной, т. е. если
нет призвания, которое позволит  тебе с малыми  средствами делать столько же
добра, сколько с большими; иначе, питая потоки, осушишь ключи.
     Впрочем, добро творится не только по разуму; в некоторых людях и даже в
природе  существует естественное  к  нему  расположение, как  существует,  с
другой  стороны, и  прирожденная злобность,  по  природе  своей не  терпящая
чужого благополучия. В более легкой степени злобность  оборачивается простой
угрюмостью, или упрямством, или склонностью  перечить; худший же  вид  ее --
зависть и злонравие. В чужом несчастье такие люди чувствуют себя как  рыбы в
воде и на  редкость умеют его отягчить; это не собаки, лизавшие язвы Лазаря,
а,  скорее,  мухи, без устали жужжащие над  открытой  раной; эти misanthropi
постоянно  заняты тем,  что  доводят  людей  до петли,  но  даже  дерева  не
припасают  им  для  этого,  как  Тимон[61].  Люди  подобного  нрава
являются поистине ошибками природы, но  вместе с  тем и наилучшим материалом
для  создания великих политиков;  это как бы  узлистое дерево, пригодное для
кораблей, предназначенных к бурным плаваниям, но не для домов, коим надлежит
стоять прочно.
     Признаки  доброты  многочисленны.  Если  человек  приветлив и  учтив  с
чужестранцами, это значит, что он гражданин мира и что сердце его не остров,
отрезанный   от  других  земель,  но  континент,  примыкающий  к  ним.  Если
сочувствует   чужому  несчастью,  это  показывает,   что  сердце   его,  как
благородное дерево,  источает бальзам из собственных ран. Если легко прощает
обиды, это значит, что дух его выше оскорблений и  не может потерпеть от них
урона. Если признателен за малые дары, это означает, что в людях ценит душу,
а не имущество. Если же он  достиг совершенства апостола Павла  и готов быть
отлученным  от   Христа  за  братьев  своих[62],  это   указует  на
божественную природу и как бы родство с самим Христом.
     XIV. О знати[63]
     О знати я намерен говорить сперва как о сословии в государстве, а затем
как об отличиях отдельных лиц.
     Монархия, где вовсе отсутствует знать, всегда бывает чистым деспотизмом
и  тиранией,  наподобие  турецкой.  Ведь  знать  умеряет  власть  монарха  и
отвлекает взоры народа от королевского дома.  Демократиям она не нужна: там,
когда нет знатных родов, обыкновенно бывает больше покоя и меньше склонности
к смутам; ибо  внимание людей  устремляется тогда  на дело,  а не на лица; а
если  на лица,  то опять-таки в поисках наиболее пригодных  для  дела, но не
ради  гербов и  родословных.  Мы видим, например, что Швейцарская республика
держится прочно, несмотря на множественность вероисповеданий и кантонов, ибо
покоится  на   принципе  полезности,  а  не  привилегий.  Преуспевают  также
благодаря своему управлению  и Соединенные Провинции; ведь, где господствует
равенство, там решения правительства  беспристрастнее, а подати и повинности
выплачиваются охотнее. Многочисленная и могущественная знать придает монарху
величие, но  ограничивает  его власть,  ободряет  народ, но  ложится на него
бременем.  Хорошо,  когда знать не более могущественна, чем это необходимо в
интересах государя  и  закона,  однако же достаточно  сильна, чтобы  служить
трону  оплотом  против  наглости черни. Многочисленная  знать  несет  стране
разорение, ибо увеличивает расходы; к тому же многие из ее числа со временем
неизбежно беднеют, создавая тем самым несоответствие состояния со званием.
     Что касается  знатности отдельных  лиц,  то мы благоговейно  взираем на
древний замок, уцелевший  от  разрушения,  или  на вековой дуб  со  здоровой
сердцевиной; а тем более -- на древний  знатный род, устоявший против волн и
бурь  времени.  Ибо  новая знать есть  дело рук монарха, старая же  --  дело
времени.  Основатели знатных родов  имели  обычно больше доблести, но меньше
добродетелей, нежели их потомки, ибо редко бывает  возвышение без того, чтоб
к заслугам не  примешивались темные дела.  Но  справедливо, чтобы  слава  их
переходила  к потомству,  а пороки  погребены были  вместе  с  ними. Знатное
рождение  обычно отвращает  от  труда;  а  кто  не  трудится,  тот  завидует
прилежанию.  К  тому же знатному  некуда возвышаться далее; а кто  застыл на
месте, когда другой подымается, тот едва ли избежит чувства зависти. Знатных
же  само  рождение  ограждает  от  зависти  других, потому  что  почести  им
полагаются. Государи, насчитывающие среди своей знати людей даровитых, могут
употребить их  на  службе с большей  пользой и удобством,  ибо люди  склонны
подчиняться тем, кто как бы рожден повелевать.
     XV. О смутах и мятежах[64]
     Пастырям народов надлежит  разбираться в предзнаменованиях политических
бурь, которые обычно  всего сильнее, когда  дело  идет о  равенстве, подобно
тому как  в природе бури всего сильнее ближе  к  равноденствию. И, как бурям
предшествует глухой шум ветра и вздымание волн, так и в государствах:
     ...Ille etiam caecos instare tumultus
     Saepe monet, fraudesque, et operta tumescere bella[65].
     Предвестниками смуты следует считать пасквили  и крамольные речи, когда
они часты и смелы, а  также ложные слухи, порочащие правительство, когда они
возникают  часто  и  охотно  подхватываются.  Вергилий в  родословной  Молвы
говорит, что она доводилась сестрою гигантам:
     Illam Terra Parens, ira irritata Deorum,
     Extreman (ut perhibent) Coeco Enceladeque sororem
     Progenuit...[66]
     Добро  бы еще молва была лишь отзвуком прошедших смут,  но она является
также и провозвестницей смут грядущих. Однако же поэтом верно подмечено, что
мятежи и  мятежные слухи  не более отличаются  друг от друга,  чем  брат  от
сестры,  мужской  пол  от  женского,  особенно  когда  уже  и  самые  благие
постановления  правительства, коим  надлежало бы вызвать всеобщее одобрение,
толкуются превратно и в дурном смысле, ибо  это показывает, что недовольство
велико.  Как  говорит  Тацит: "Conflata magna invidia,  seu bene, seu  male,
gesta  premunt"[67].  Но  из  того,  что  подобные  слухи  являются
предвестиями  смуты,  не  следует еще, что чрезмерно  суровое  их подавление
поможет избежать смуты. Для  прекращения слухов часто лучше всего пренебречь
ими, а усердные попытки пресечь их лишь продлят  им  веку. Не следует  также
доверять тому повиновению,  о котором  Тацит говорит: "Erant in officio, sed
tamen     qui    mallent    mandata     imperantium    interpretari,    quam
exequi"[68].  Обсуждения,  отговорки  и  придирки  к  распоряжениям
властей -- все это уже  попытки стряхнуть ярмо  и упражнения в неподчинении,
особенно   если  при   этом  сторонники   приказа  высказываются   робко   и
нерешительно, а противники его -- с дерзостью.
     Далее,  как  верно подмечает  Макиавелли[69],  если  государь,
обязанный быть отцом всем своим подданным,  отождествляет себя  с какой-либо
из  партий  и склоняется  к  одной  из сторон, он уподобляет свое  правление
кораблю, который опрокидывается от  неравномерного размещения  груза. Это мы
можем  видеть  на  примере  Генриха  III  Французского,  который  сперва сам
присоединился к Лиге для  истребления протестантов, а  вскоре за тем  эта же
Лига  обратилась  против  него самого.  Ибо,  когда монаршая власть окажется
подчинена партийным целям и появятся иные узы, связующие  крепче, нежели узы
подданства, монарха можно считать уже почти низложенным.
     Далее, когда распри, раздоры и столкновения партий происходят открыто и
дерзко, это признак того, что уважение к властям утрачено. Ибо движения даже
видных  людей  в  государстве  должны  быть  подобны  движениям  планет  под
воздействием  "primum mobile"[70], а это, согласно древнему учению,
означает, что каждая из них  подчиняется быстрому движению высшего порядка и
более медленно движется сама  по  себе. Поэтому, когда вельможи устремляются
собственным  путем  слишком  решительно  и,  как   хорошо  выразился  Тацит,
"liberius, quam ut imperantium meminissent"[71], это  означает, что
пришла в расстройство вся планетная система; ибо почестями государи облечены
от  самого  господа, который  сам и  грозит  лишением  их:  "Solvarn cingula
regum"[72].
     Поэтому, когда  расшатан  любой  из  четырех  столпов,  коими  держится
правление, -- религия, правосудие, совет и  казна -- людям надобно молиться,
чтобы  их миновала беда.  Но оставим  прорицания (которые,  впрочем,  станут
более  ясными  из дальнейшего)  и  посмотрим,  каковы  материальные  причины
мятежей,  какие поводы их  вызывают и, наконец, какие существуют  против них
средства. Что  касается материальных причин для мятежей,  то они заслуживают
пристального внимания, ибо вернейшим  средством предотвращения мятежа  (если
времена это позволяют) является именно устранение его материальной  причины.
Ведь  когда горючий  материал налицо, можно отовсюду  ждать  искры,  которая
воспламенит  его. Причины  же,  коими  вызываются  мятежи,  бывают  двоякие:
великий  голод и  великое  недовольство. Можно  сказать  наверное: сколько в
государстве разоренных,  столько  готовых  мятежников. Лукан отлично  описал
состояние Рима перед гражданской войною:
     Hinc usura vorax, rapidumque in tempore foenus,
     Hinc concussa fides, et multis utile bellum[73].
     Вот эта-то "multis utile bellum" и есть  верный  и безошибочный признак
того, что  государство расположено к  смутам и мятежам. А если к разорению и
оскудению знати прибавляется обнищание простого народа, опасность становится
велика и  неминуема,  ибо  мятежи,  вызываемые  брюхом, есть  наихудшие. Что
касается недовольства, то  оно  в политическом теле подобно мокротам в  теле
человека, которые  способны вызывать жар  и  воспаляться.  И  пусть ни  один
правитель не  вздумает  судить об опасности недовольства по тому,  насколько
оно   справедливо;  ибо  это   значило  бы  приписывать  народу   чрезмерное
благоразумие,  тогда как он  зачастую  противится собственному своему благу;
пусть не судит об опасности также  и по тому, сколь велики  на  деле  обиды,
вызывающие волнения,  ибо  то  недовольство  опаснее всего, в котором  страх
сильнее прочих  чувств:  "Dolendi modus,  timendi non item"[74].  К
тому  же,  когда  угнетение  действительно  велико, оно  не только  истощает
терпение народа, но  и подавляет его волю; не то бывает, когда народ охвачен
лишь страхом.  И  пусть  монархи  и  правители  пред  лицом недовольства  не
утешаются тем, что так-де бывало уже не  раз  и, однако  же, никакой беды не
случалось; ибо хотя и верно,  что не всякая туча приносит  грозу, но верно и
то, что  гроза,  много  раз пройдя стороной, наконец разражается. Как гласит
испанская  поговорка,  "Дай  срок,  и  веревка оборвется,  как  легонько  ни
дернуть".
     Причинами и  поводами к мятежам являются религиозные новшества, налоги,
изменения  законов  и  обычаев,  нарушения  привилегий, всеобщее  угнетение,
возвышение  людей  недостойных или  чужеземцев, недород,  распущенные  после
похода  солдаты, безрассудные  притязания какой-либо из  партий,  -- словом,
все, что, возбуждая недовольство, сплачивает  и  объединяет народ  на  общее
дело.
     Что касается средств против мятежей, то существуют кое-какие общие меры
предохранения,  на  которые мы и укажем, однако на каждый случай  болезни --
свое лекарство; так что здесь лучше советовать, чем предписывать.
     Первым из  лекарств будет устранение всеми  возможными  средствами  тех
материальных причин для мятежа, о которых мы уже говорили, а именно голода и
нищеты   в  стране.  Цель  эта  достигается:  открытием   торговых  путей  и
благоприятным   торговым   балансом,  поощрением   мануфактур,  искоренением
праздности, обузданием роскоши и расточительства посредством особых законов,
усовершенствованием земледелия, регулированием цен на все предметы торговли,
уменьшением налогов  и  пошлин  и  тому подобным. Вообще надобно заботиться,
чтобы население королевства (особенно, если его не косят войны) не превышало
средств к его существованию;  причем  население надлежит  измерять  не одним
лишь  числом,  ибо небольшое  число  людей, если они  потребляют  больше,  а
работают меньше, скорее  истощит  государство,  нежели большое  число таких,
которые живут скромнее, но  больше производят. Поэтому чрезмерное увеличение
знати  и других привилегированных групп по сравнению с численностью простого
народа  не  замедлит ввергнуть страну  в  нищету; к этому ведет и  чрезмерно
многочисленное духовенство, ибо оно ничего не вносит в общий запас, а  также
--  если больше людей готовить  к ученому званию, нежели  найдется  для  них
должностей.
     Поскольку обогащение страны может  происходить лишь за  счет торговли с
иноземцами (у себя  что  выгадал  на одном, то потерял  на другом), надлежит
помнить, что  одна  страна  продает  другой  лишь  три вида  товаров:  сырой
продукт, как  его дарует природа, обработанный продукт и, наконец, перевозку
и доставку. Так  что, если  вертятся  все  эти три колеса, богатство  должно
хлынуть в страну подобно вешним  водам. И зачастую случается,  что "materiam
superabit opus"[75], т.  е. работа и перевозка превосходят ценность
самого  продукта  и  больше  обогащают  государство; это  особенно видно  на
примере  жителей  Нидерландов,  владеющих  лучшей   в  мире  такой   золотой
жилой[76].
     Но  всего  более  правительству  надлежит  заботиться,  чтобы деньги  и
драгоценности не скоплялись в руках немногих;  иначе государство может иметь
большой их  запас  и  все же терпеть  нужду.  Ведь  деньги, подобно  навозу,
бесполезны, покуда не разбросаны. А для этого надо искоренять или по крайней
мере  строго  ограничивать  такие   хищнические  дела,  как  ростовщичество,
монополии, огораживания и тому подобное.
     Что касается  средств к устранению недовольства или хотя бы опасностей,
при  этом возникающих,  напомним,  что  в каждом  государстве  имеются  (как
известно) два сословия: знать и простой народ. Когда недовольно одно из них,
опасность еще  не велика, ибо простой народ не скор на подъем, если вельможи
его к  этому не возбуждают; а  те бессильны, если сам народ  не расположен к
возмущению. Опасность  тогда  велика,  когда  знать только  и  ждет смуты  в
народе, чтобы тотчас выступить  самой. Поэты рассказывают, что боги вздумали
как-то