енебрегать  нельзя,  ибо  они причиняют
много   вреда;   и  существует   немало   законов,   которыми   они   строго
караются[177].  А  причин  их  распространения можно  указать  три.
Во-первых,   людям  свойственно  замечать   лишь  те  предсказания,  которые
сбываются; так же бывает у  них и со снами. Во-вторых, смутные  предания или
догадки  подчас облекаются  в форму  пророчеств,  ибо  человеку  свойственно
стремление предугадывать  будущее и, следовательно, умозаключения обращать в
предсказания. Так было со стихами Сенеки.  Ведь тогда уже было известно, что
земная поверхность  простирается  далеко  за Атлантику,  а значит, там может
быть и суша. Вспомним также предание, рассказанное Платоном в "Тимее", и его
"Атлантика"[178];  все  это  могло  побудить  поэта   обратить  эти
сведения  в предсказание. Последняя и  главная причина состоит  в  том,  что
почти все  эти  бесчисленные  пророчества  суть  не  что  иное,  как  обман,
порождения праздных или лукавых умов, сочиненные уже после события.
        "XXXVI. О честолюбии"
     Честолюбие  подобно желчи; присутствие этой влаги  способствует в людях
живости,  проворству  и  рвению  в  делах, если не преграждать ей  выхода. В
противном случае она перегорает, обращаясь в губительный яд. Так же  точно и
с честолюбцами:  если путь перед  ними открыт, они заняты делом и не опасны;
но,   встретив   преграду   своим    стремлениям,   преисполняются   тайного
недовольства, со злобой взирают на все  и вся, но!![Author ID1: at Thu Jan 6
10:46:00 2000  ] особенно радуются, когда что-либо движется вспять, а это --
худшее качество для слуги  государя или государства. Поэтому государям, если
имеют на службе у  себя честолюбцев,  следует  стараться, чтобы они  были на
стороне прогресса, а не застоя; а раз это неизбежно сопряжено с трудностями,
то лучше и вовсе таких людей не брать. Ибо если они не смогут возвыситься на
своей службе, то приложат старания, чтобы службу принизить вместе с собой.
     Но  коль  скоро  мы   сказали,  что  не  следует  прибегать  к  услугам
честолюбцев,  кроме как  в случае необходимости,  надлежит указать,  в каких
именно  случаях они необходимы. Так, например, нельзя обойтись без даровитых
полководцев, как бы  ни были  они  честолюбивы, ибо заслуги их  искупают все
прочее; к тому же без  честолюбия воин все равно что без шпор. Велика  также
польза честолюбца, когда государю надо заслониться от опасности или зависти;
ведь  на  такую  роль  никто  не  отважится,  если  не  подобен  ослепленной
птице[179], которая взлетает все выше и  выше потому,  что не видит
ничего вокруг  себя. Честолюбцы могут пригодиться  и тогда, когда  требуется
сокрушить мощь какого-либо подданного, чрезмерно возвысившегося; так, Макрон
пригодился Тиберию для расправы над Сеяном[180].
     Поскольку  в указанных  случаях приходится  пользоваться  честолюбцами,
остается сказать,  каким  образом  держать  их в  узде,  дабы  сделать менее
опасными. Честолюбцы менее  опасны, если  они  низкого  происхождения,  а не
знатного; если они сурового нрава, а не  приветливы и любимы народом  и если
возвысились  недавно и не  постигли еще  всех  хитрых способов укрепить свое
положение. Иметь  любимцев  почитается  некоторыми  за  признак  слабости  в
государе, а между тем это наилучшее средство против мощных честолюбцев. Ибо,
когда милость  и немилость находятся  в  руках  любимца,  невозможно  никому
другому  чрезмерно возвыситься. Есть и еще средство обуздывать  их, а именно
противопоставить им других,  столь же  надменных.  Но  тогда для  равновесия
необходим  еще   советник-посредник,  ибо  без   такого   балласта   корабль
подвергнется  чересчур  сильной  качке.   Наконец,  государь  может  держать
наготове  нескольких  человек  менее  крупного  калибра,  чтобы  при  случае
натравить их на честолюбцев.
     А  если  держать  честолюбцев под  угрозой опалы,  оно,  быть  может, и
неплохо  для  тех,  кто  робкого  нрава, но  тех,  кто  поотважнее, заставит
поспешить  с их замыслами и  может оказаться  опасным.  А если интересы дела
требуют  их  сокрушить, но  сделать это  внезапно было  бы  неосторожностью,
остается  одно: непрерывно  чередовать  милости  и немилости,  чтобы  они не
знали, чего ожидать, и  были словно в лесу. В  честолюбии безвреднее тот вид
его, который состоит в стремлении побеждать в больших делах, а не в попытках
всюду поспеть, ибо это рождает путаницу и  портит дело. И все же пусть лучше
честолюбец набирает себе много  дела, чем  много сторонников.  Кто стремится
занять почетное место  среди людей способных, ставит себе трудную задачу; но
это всегда на благо обществу.  А вот кто замышляет быть единственной фигурой
среди пешек -- тот позор для своего времени.
     Высокие почести заключают в себе три  блага: возможность делать  добро,
близость к  государю  и  важным  особам  и  собственное  возвышение.  Кто  в
честолюбивых устремлениях своих преследует лучшую из этих целей, тот честный
человек; а кто из государей умеет эти цели  распознать, тот мудрый государь.
Вообще же государям и правителям надлежит избирать себе в министры тех,  кто
помышляет более о долге, чем о возвышении, и дело свое любит от  души, а  не
напоказ; а также отличать суетливость от подлинного рвения.
     XXXVII. О масках и триумфах[181]
     Предметы,  о которых пойдет речь,  представляются  лишь игрушками среди
серьезных наблюдений. Однако,  поскольку  государи желают иметь  их,  лучше,
если они изящно будут украшены, чем с большими  затратами размалеваны. Танец
под  пение  весьма  торжествен  и  доставляет  удовольствие.  Насколько  мне
известно, пение должно  осуществляться хором, расположенным на возвышении, и
сопровождаться  какой-либо  струнной  музыкой,  а  слова  песнопения  должны
подходить  к  сюжету.  Игра  актеров  во  время пения, особенно в  диалогах,
производит чрезвычайно благоприятное впечатление; я говорю игра, а  не танец
(ибо  это низко и  вульгарно);  и  голоса  диалога  должны  быть  сильными и
мужественными  (бас  и  тенор,  без  дисканта); и  слова --  возвышенными  и
трагическими,   а   не  чувствительными   и  утонченными.  Несколько  хоров,
расположенных один против другого и вступающих в пение с перерывами, как при
исполнении гимнов,  доставляют огромное удовольствие. Превращение  танцев  в
фигуру есть детская забава. И вообще заметьте, здесь я излагаю такие вещи, в
которых,  естественно,  есть  смысл, а  не те, которые  вызывают лишь легкое
удивление. Верно, что перемены  сцен, если  они  происходят спокойно  и  без
шума, очень красивы  и доставляют  большое удовольствие, ибо  они  дают пищу
глазам и в то  же время  снимают с  них усталость, освобождая от  созерцания
одних  и  тех  же  предметов.  Сцены  должны  быть  обильно  залиты  светом,
окрашенным в различные, специально подобранные и  меняющиеся  цвета; и пусть
участники  маски или другие лица, которые будут сходить  со сцены, делают на
ней определенные  движения,  прежде  чем  сойти вниз, ибо это  необыкновенно
привлекает зрение и заставляет его с удовольствием стремиться разглядеть то,
что оно не может отчетливо различить. Пение должно быть  громким и бодрым, а
не  похожим на щебетание или  писк.  Музыка также должна быть  отчетливой  и
громкой  и располагающей.  При  свечах  лучите всего смотрятся  белый и алый
цвета и  так называемый цвет морской волны, а  также  блестки, ибо, хотя они
стоят  недорого,  смотрятся лучше  многого  другого.  Что  касается  богатой
вышивки, то  она теряется и ее  почти незаметно.  Костюмы  участников должны
быть элегантны и им к лицу, даже когда сняты маски: они не  должны следовать
известным образцам одежды; не надо одеваться турками, солдатами, матросами и
т.  п.  Антимаски  не  должны быть  слишком  длинными:  обычно они  включают
глупцов, сатиров, обезьян,  дикарей,  шутов,  диких зверей,  эльфов,  ведьм,
эфиопов, пигмеев, турок, нимф, простаков селян, купидонов, движущиеся статуи
и  тому  подобное. Что касается ангелов, то представлять их как антимаску не
достаточно  смешно;  и, с другой  стороны, все, что  отвратительно, также не
подходит  для  нее,  например черти и великаны. Но главное, пусть музыка  их
будет развлекательной  и с несколько необычными  переходами. Если  во  время
представления неожиданно  возникнут  приятные  запахи,  но не  будут  падать
капли,  то   это  доставит  вспотевшей   и  запарившейся  компании   большое
удовольствие и освежит ее.  Двойные  (double) маски -- одни мужские,  другие
дамские -- увеличивают пышность и разнообразие. Но все это  ничто, если залу
не содержат в чистоте и опрятности.
     Что касается турниров конных и пеших, с барьерами и без них, то главная
их красота  заключается в колесницах, в которых соперники выезжают на арену,
особенно  если  их  везут  какие-либо  необыкновенные  животные,  как  львы,
медведи, верблюды и тому подобное;  или же в особой манере их появления; или
в великолепии их одеяний;  или  же  в красивой сбруе  их  лошадей и красивых
доспехах. Но достаточно об этих игрушках.
        "XXXVIII. О человеческой природе"
     Природа в  человеке  часто  бывает сокрыта, иногда  подавлена, но редко
истреблена. Принуждение заставляет природу жестоко  мстить за себя, поучения
несколько смиряют  ее  порывы,  но  только  привычка  может ее  переделать и
покорить.
     Кто  стремится  победить  в  себе  природу, пусть  не  ставит  себе  ни
чрезмерно  трудных, ни  слишком  легких задач,  ибо в  первом  случае  будет
удручен частыми неудачами, а во втором -- слишком мало сделает успехов, хотя
побеждать будет часто. И пусть вначале облегчает себе дело, подобно  пловцу,
прибегающему к пузырям или камышовым  связкам; а немного погодя пусть ставит
себя,  напротив, в трудные условия, как делают танцоры, упражняясь в тяжелых
башмаках.  Ибо для полного совершенства  надо, чтобы подготовка была труднее
самого дела.
     Где природа могущественна и победа, следовательно, трудна, первым шагом
к ней должно быть умение вовремя обуздать свой порыв: так,  некоторые, желая
остудить гнев,  повторяют про  себя азбуку;  затем  следует себя ограничить:
так, отучаясь от  вина, переходят от  заздравных кубков  к одному глотку  за
едой;  а  там и  совсем оставить  свою привычку. Но если хватает  у человека
стойкости и решимости покончить с ней разом, это всего лучше:
     Optimus ille animi vindex, laedentia pectus
     Vincula qui rupit, dedoluitque semel[182].
     Может пригодиться и  старое правило: гнуть природу в противную сторону,
чтобы   тем   самым  выпрямить;  но  это  лишь   тогда,  разумеется,   когда
противоположная крайность не будет пороком.
     Пусть никто  не понуждает  себя к  чему-либо беспрерывно,  но дает себе
передышку. Ибо она позволяет  набраться сил для новых попыток; а кроме того,
если  человек,  не  утвердившись  еще  в  новых  правилах, беспрестанно себя
упражняет, он заодно с хорошими упражняет и дурные свои свойства, укрепляя в
себе  к ним привычку; и помочь тут  можно лишь  своевременной передышкой.  И
пусть никто  не  верит вполне победе над  своей природой,  ибо природа может
долгое время не давать о себе знать и вновь ожить при  случае  или соблазне.
Так было с Эзоповой девицей,  превращенной из кошки в женщину: уж на что она
чинно  сидела за столом, пока  не пробежала мимо нее  мышь[183].  А
потому  пусть  человек  либо  вовсе   избегает  соблазна,  либо  почаще  ему
подвергается, дабы стать к нему нечувствительным.
     Природу  человека  всего  легче  обнаружить  в  уединении,  ибо тут  он
сбрасывает с себя все показное: в порыве страсти, ибо тогда забывает он свои
правила;  а  также  в новых обстоятельствах,  ибо  здесь покидает  его  сила
привычки.
     Счастливы те, чья природа  находится в  согласии  с их занятиями; иначе
они могут сказать:  "Multum  incola  fuit  anima  mea"[184],  когда
вынуждены заниматься  вещами,  к  которым не  питают  склонности.  Занимаясь
науками, пусть  человек  назначает часы тому, к чему  себя понуждает;  а для
того, что согласно с его природой, пусть не заботится отводить особое время,
ибо мысли  его и сами будут  к  этому обращаться, насколько  позволят другие
дела и занятия.
     В  каждом  человеке природа всходит либо  злаками,  либо сорной травой;
пусть же он своевременно поливает первые и истребляет вторую.
        "XXXIX. О привычке и воспитании"
     Люди  думают  сообразно  природным   наклонностям,   говорят  сообразно
познаниям и внушенным мнениям, но  поступают они сообразно привычке. Поэтому
верно замечает Макиавелли (хоть  и гнусный выбирает  при  этом пример),  что
нельзя  доверять  ни силе  природы,  ни  силе  красноречия,  если  к  ним но
присоединяется еще и  привычка. А  пример его состоит в том,  что для успеха
кровавого заговора не следует полагаться ни  на врожденную свирепость, ни на
выражения решимости, но выбирать  непременно такого, кто уже однажды обагрил
свои руки кровью[185]. Правда, Макиавелли не знал ни брата Клемана,
ни Равальяка[186],  ни Жореги, ни Балтазара Жерара[187]; и
все  же его правило  остается в силе: ни природа, ни словесные обязательства
не  имеют  той силы, что привычка.  Но  только суеверие  сделало  ныне такие
успехи, что  и новички  выказывают  не меньшую  твердость,  чем  закоренелый
убийца; и даже в  кровавом деле обет  сделался равносилен привычке. Во  всем
прочем  привычка  царит повсеместно, так что  диву  даешься, слыша, как люди
уверяют, заверяют, обязуются, громко  клянутся, а затем поступают точно  так
же, как и  раньше, словно все они  мертвые истуканы,  приводимые  в движение
одним лишь механизмом привычки.
     Хорошо  известно  также,  к  чему  ведет тирания  обычая[188].
Индийцы (я разумею здесь касту их мудрецов), обрекши себя в жертву, спокойно
восходят на костер, и даже жены их стремятся быть сожженными вместе с телами
мужей. Юноши древней Спарты, не дрогнув, подвергали себя бичеванию на алтаре
Дианы. Помнится,  в начале царствования Елизаветы Английской один осужденный
ирландский мятежник просил  наместника, чтобы  его удавили  не  веревкой, но
ивовой  лозой,  ибо  так именно поступали с мятежниками прежде. А  в  России
бывает, что монахи из покаяния просиживают всю ночь в бочке с водой,  покуда
совсем не  обледенеют[189].  Можно привести еще множество  примеров
всесильной власти привычки и обычая над телами и душами. И коль скоро обычай
является  главным  правителем  человеческой  жизни,  то  и надлежит все силы
устремить к установлению хороших обычаев.
     Привычка всего прочнее, когда берет  начало в юные годы; это и называем
мы  воспитанием, которое есть в сущности не что иное,  как  рано сложившиеся
привычки. Смолоду и язык при обучении чужим наречиям послушнее воспроизводит
звуки, и суставы гибче в движениях и упражнениях. А запоздалый ученик уже не
может всего  перенять, если  только не принадлежит  к  тем умам, которые  не
поддались   окостенению,   но   сохранили   восприимчивость   и   готовность
совершенствоваться; что встречается крайне редко.
     Но  если   такова  сила  привычки   у   отдельных  людей,  еще  гораздо
могущественнее сила обычая среди  людских масс. Ведь тут человека наставляет
пример, ободряют  товарищи, побуждает соревнование  и  награждает одобрение;
так что сила обычая  имеет здесь  наиболее  благоприятные для себя  условия.
Конечно,  умножение добродетели  в человеческой  натуре зависит от  хорошего
устройства  общества.   Ибо  республики   и  хорошие  правительства   лелеют
добродетель уже созревшую,  не оказывая заметного воздействия  на ее семена.
Но в том-то  и беда, что наиболее действенные средства направлены в наши дни
к целям, наименее желательным.
        "XL. О счастье"
     Нельзя отрицать того, что внешние обстоятельства во многом способствуют
счастью человека:  фавор, благоприятная возможность, смерть других,  случай,
способствующий  добродетели.  Но главным образом судьба человека находится в
его       собственных       руках.       "Faber       quisque       fortunae
suae"[19][0], -- сказал поэт.  Наиболее  же частой внешней
причиной счастья одного человека является глупость  другого, ибо нет другого
такого  способа внезапно  преуспеть,  как воспользовавшись  ошибками  других
людей.      "Serpens      nisi      serpentem     comederit      non     fit
draco"[19][1]. Открытые и  очевидные достоинства  вызывают
похвалу;  но  есть  тайные и  скрытые  достоинства, приносящие  счастье,  --
определенные  проявления  человеческой  натуры,  которые не имеют  названия.
Отчасти они выражаются испанским словом "desinvoltura", т. е. когда в натуре
человека нет  упрямства  или своенравия  и  проявления его  духа следуют  за
поворотами колеса  фортуны.  Так,  Ливий, описав Катона  Старшего следующими
словами: "In illo  viro,  tantum robur corporis et animi  fuit, ut quocunque
loco         natus        esset,        fortunam        sibi        facturus
videretur"[19][2],   отметил,  что   он  имел   "versatile
ingenium"[19][3].    Поэтому,   если   человек   посмотрит
пристально и внимательно,  то он увидит Фортуну; ибо хотя сама она  и слепа,
однако не является  невидимой. Дорога  Фортуны подобна Млечному Пути в небе,
который  есть собрание или  средоточение множества мелких  звезд, не видимых
поодиночке,   но  дающих  свет,  когда   они  собраны  воедино.   Таковы  же
незначительные и едва различимые свойства  или, скорее, способности и нравы,
которые делают людей  счастливыми. Итальянцы  отмечают среди  них  и  такие,
которые вряд ли придут в голову. Когда они говорят о ком-либо,  кто не может
ошибиться, то  к его прочим качествам они обязательно добавят,  что  у  него
есть  "pocco di matto"[19][4].  И конечно,  не  может быть
двух  более  счастливых свойств,  чем  быть  немножко глупым  и  но  слишком
честным. Поэтому-то те, кто чрезвычайно любит свою  страну или своих господ,
никогда не были счастливы;  они и  не могут быть таковыми. Ибо когда человек
устремляет свои мысли на  что-либо лежащее  вне его,  он  уже не  волен идти
своим собственным путем.
     Скороспелое счастье делает  предприимчивым  и неугомонным (у  французов
есть  более  подходящие  слова  "entreprenant"  или  "remuant");  испытанное
счастье делает опытным  и  умелым.  Счастье  надо уважать и почитать хотя бы
из-за  двух его дочерей -- уверенности и  репутации. Ведь обе они  порождают
удовлетворение: первая -- в самом человеке;  вторая -- в других по отношению
к нему. Все мудрые люди, чтобы отвести зависть к своим  успехам, достигнутым
благодаря их  добродетелям,  обычно  приписывают  эти  успехи  Провидению  и
Судьбе, ибо они таким образом могли спокойнее пользоваться своим счастьем и,
кроме того, это признак величия  человека, если о нем заботятся высшие силы.
Поэтому Цезарь сказал своему проводнику в бурю: "Caesarum portas et Fortunam
eius"[19][5].  Поэтому  Сулла   выбрал  имя  Felix,  а  не
Magnus[19][6]. Было также  замечено, что те,  кто  открыто
приписывают слишком многое своей собственной мудрости и прозорливости, плохо
кончают.  Передают,  что Тимофей Афинский, рассказывая народному собранию  о
результатах своего правления, часто  вставлял в свою  речь слова: "И к этому
Фортуна  не была причастна"; и после этого,  чтобы  он  ни предпринимал,  он
никогда  больше ни в чем  не преуспевал, Конечно, есть  и такие люди, судьбы
которых  подобны стихам Гомера,  которые  более гладки  и  легки, чем  стихи
других    поэтов,   как,    к   примеру,   Плутарх    говорил    о    судьбе
Тимолеонта[197],    противопоставляя   ее   судьбе   Агесилая   или
Эпаминонда. Но  что бы там ни говорили, несомненно,  многое здесь зависит от
самого человека.
        "XLI. О ростовщичестве"
     Много  было сказано  против ростовщичества. Говорили, что  не  подобает
отдавать дьяволу божью долю, т. е. десятину. Что  никто  более ростовщика не
нарушает дня субботнего, так как  он работает и по праздникам. Что ростовщик
и есть тот трутень, о которо