ишь  на невежестве, ибо  в темноте все
цвета  сливаются;  и,  во-вторых,  когда  оно  кое-как  слажено  при  прямом
допущении  разногласий в  основных вопросах. Ибо в  таких  делах  истинное и
ложное    подобны     железу    и    глине    в    ногах    Навуходоносорова
истукана[24]: их можно смешать, но они не соединятся.
     Что  касается способов  обеспечения единства,  то  должно остерегаться,
чтобы при создании и укреплении единства церкви не уничтожить и не извратить
законов милосердия и человеческого общежития. Христиане владеют двумя мечами
-- духовным  и светским, и оба  они имеют  в  делах веры надлежащее  место и
назначение. Но  нельзя браться за третий меч -- меч Магомета и подобных ему,
т.  е.  за проповедь  религии оружием и насилование совести  путем  кровавых
преследований --  разве лишь  в случаях открытых  бесчинств,  кощунства  или
заговора против государства. Тем более  нельзя  прибегать в этих же  целях к
поощрению смуты, допускать заговоры  и мятежи, вооружать  народ или как-либо
иначе  подрывать  власть, ибо власти  установлены от  Бога.  Это  значило бы
разбивать одну скрижаль о другую  и в заботах о христианах забывать, что они
также  и  люди.  Поэт  Лукреций,  негодуя  против  Агамемнона,  допустившего
принесение в жертву собственной дочери, воскликнул:
     Tantum religio potuit suadere malorum[25].
     Что же  сказал бы  он, если бы знал о резне во Франции или о  пороховом
заговоре  в  Англии?[26]  Он  стал  бы  еще большим  эпикурейцем  и
атеистом, нежели был. Коль скоро  меч светской  власти должен лишь с великой
осторожностью извлекаться из ножен в защиту религии, то совсем уже чудовищно
вооружать  им  простой  народ.  Оставим это анабаптистам и другим  безумцам.
Великое богохульство изрек дьявол, когда сказал: "Взойду на высоты облачные,
буду  подобен  Всевышнему"[27],  но  еще  большее  богохульство  --
действовать   именем  Бога,  как  бы  заставляя  его  говорить:  "Опущусь  в
преисподнюю, буду  подобен князю тьмы".  А разве  не  это именно происходит,
когда  дело  веры  унижается до таких  жестоких и омерзительных деяний,  как
убийство  государей, избиение  целого народа,  ниспровержение  государств  и
правительств.  Поистине, это значит  ниспосылать  святого  духа  не  в  виде
голубя,  но  ворона  или коршуна и водружать  на ковчеге христианской церкви
флаг пиратов и убийц. Вот почему необходимо церкви вооружиться своим учением
и   божественными  установлениями,  государям  --  мечом,  а   богословию  и
нравственной философии  -- как бы  жезлом  Меркурия, дабы навеки  изгнать  и
предать  проклятию   все   подобные  деяния,   равно   как   и  учения,   им
способствующие,  что,  впрочем, уже в  немалой степени сделано. Поистине,  в
делах веры надлежит  руководствоваться апостольским изречением: "Ira hominis
non  implet  justitiam  dei"[28]. А  один  из  мудрых  отцов церкви
оставил следующее изречение,  примечательное своей откровенностью:  "Те, кто
проповедует  и осуществляет насилие  над  совестью, обычно  имеют  при  этом
собственные корыстные цели".
        "IV. О мести"
     Месть есть своего  рода стихийное  и  дикое  правосудие, и, чем сильнее
стремится к ней  человеческая натура, тем более закон обязан  искоренять ее.
Ибо  если первая  несправедливость лишь  нарушает  закон,  то  месть  за эту
несправедливость упраздняет закон.  В сущности, прибегая  к  мести,  человек
ставит  себя на одну доску  со своим врагом,  если же он простит  обиду,  то
возвысится над ним; ибо прощать  -- это удел царей.  И Соломон, насколько  я
знаю,   сказал:   "Слава   для   человека   --   быть   снисходительным    к
проступкам"[29]. Что прошло  --  ушло и не  вернется,  и для мудрых
людей достаточно забот о том, что есть сейчас и будет потом; поэтому те, кто
занят делами прошлого, только зря тратят время. Нет никого, кто делал бы зло
ради  него самого, но  все творят  его  ради выгоды,  или  удовольствия, или
чести, или тому подобного; почему же я  должен сердиться на  человека за то,
что он любит себя больше, чем меня? А если кто-то сделал зло просто по своей
зловредной натуре, что из этого? Ведь это похоже на шип или колючку, которые
колют и царапают, потому что по-другому не могут.
     Самым терпимым видом  мести является месть за такое  зло, для наказания
которого нет закона; но в этом случае пусть человек позаботится, чтобы месть
была такой,  за которую его  не  могли бы наказать по закону; иначе его враг
окажется в  более выгодном  положении,  ибо  пострадает  только  раз,  а сам
человек  -- два раза. Некоторые, прибегая  к мести, хотят,  чтобы их обидчик
знал,  от  кого она исходит;  это наиболее великодушно, ибо  показывает, что
удовлетворение  получают не столько от причинения боли, сколько от того, что
заставляют  обидчика  раскаяться;  бесчестные  же  и  хитрые  трусы  подобны
стрелам, летящим из темноты. У  Козимо, герцога Флорентийского[30],
есть  одно  суровое  и  скорбное  высказывание  в  отношении вероломных  или
забывчивых   друзей,  из  которого  видно,  что  эти   два  зла  он  считает
непростительными. Он говорит: "Вы прочтете,  что  мы  обязаны прощать  своих
врагов; но нигде не сказано, что мы  обязаны прощать своих друзей".  Но  Иов
высказывается все же в несколько более примирительном духе. Он говорит:  "Мы
принимаем   добро   из   рук  господа,  почему   же   не   хотим  принять  и
зло?"[31] -- это относится  в такой же мере и к друзьям. Совершенно
очевидно, что человек, замышляющий мщение, сохраняет  свои собственные  раны
открытыми, в противном  случае они бы закрылись и  полностью залечились  бы.
Мщение общества  большей  частью  совершается  удачно, как видно на  примере
мщения за смерть Цезаря, Пертинакса, Генриха III Французского[32] и
многих  других.  Но  с личной местью дело  обстоит не  так; нет, мстительные
люди, скорее, ведут жизнь ведьм, которые, причиняя  несчастья другим, и сами
кончают несчастливо.
        "V. О бедствиях"
     Есть у Сенеки возвышенное изречение, где утверждается (в духе стоиков),
что "благ процветания следует желать, а благами бедствий -- восхищаться". --
"Bona  rerum  secundarum,  optabilia;  adversarum,  mirabilia"[33].
Поистине,  если чудом мы  называем власть над  природой, то она более  всего
являет себя в бедствиях. А вот еще более возвышенное его изречение (особенно
удивительное  в  устах  язычника):  "Истинное  величие состоит в  том, чтобы
сочетать  бренность человеческую  с  безмятежностью бога". -- "Vere  magnum,
habere fragilitatem hominis, securitatem dei"[34]. Это годилось бы,
скорее, для поэзии, где преувеличения более допустимы. И действительно, тема
эта   занимала   поэтов.  Она  составляет  предмет  одного   древнего  мифа,
содержащего, видимо, некий скрытый смысл и даже кое в чем близкого  описанию
христианской  души, а именно сказания о Геракле, ради  освобождения Прометея
(который  представляет здесь  человеческую  природу) переплывшем в  глиняном
сосуде через пустыню океана; живое подобие христианской решимости -- в ладье
бренной плоти пускающейся по мирским волнам. Говоря без поэтических прикрас,
высшей  добродетелью  должно  считать:  в  благоденствии  --  умеренность, в
бедствиях же -- стойкость, наиболее героическую из добродетелей.
     Благоденствие  --  это  благословение   Ветхого  Завета;  испытания  же
ниспосылаются Новым, который есть величайшее благословение и  очевидный знак
милости божьей.  Однако даже и в  Ветхом завете, прислушавшись к звукам арфы
Давидовой, мы  услышим столько  же  скорбных напевов,  сколько  ликующих;  и
заметим, что персты Духа Святого более потрудились над изображением горестей
Иова,  нежели  радостей  Соломона.  В  благоденствии  есть  свои   страхи  и
огорчения, а беды не лишены утешений и надежд.  В вышивках и иных рукоделиях
приятнее  видеть  яркий узор  на  темном и сумрачном  поле, нежели  темный и
унылый  на светлом;  а что более радует глаз, то радует и сердце.  Поистине,
добродетель  подобна  драгоценным  веществам,  которые  благоухают  сильнее,
будучи  возжжены  или растерты:  ибо благоденствие лучше  всего обнаруживает
пороки человека, бедствия же выявляют его добродетели.
        "VI. О притворстве и лицемерии"
     Притворство  --  прибежище слабых, ибо  надобны силы  ума и духа, чтобы
знать,  когда  уместна  правдивость в  словах  и поступках. Поэтому наиболее
лицемерны слабейшие из государственных деятелей.
     Тацит сообщает,  что "Ливия была под стать хитрости мужа  и притворству
сына"[35],   приписывая,   таким   образом,   хитрость  Августу,  а
притворство Тиберию;  а Муциан[36], побуждая Веспасиана выступить с
оружием против  Вителлия, говорил: "Мы восстаем не против проницательною ума
Августа,  не  против   чрезмерной  осторожности   и   скрытности   Тиберия".
Действительно, искусства политики и лицемерие или скрытность -- вещи разные,
и их надлежит различать. Кто наделен такой проницательностью, что видит, что
должно открыть,  что  утаить, а что  обнаружить лишь отчасти и когда  и кому
(искусство, нужное  и в государственной, и в частной жизни, как  справедливо
говорит Тацит)[37],  для того лицемерие  будет лишь жалкой помехой.
Но кто  не обладает такой силой суждения, тому  остается взять скрытность  и
лицемерие за  правило.  Ибо  не  умеющему  выбирать пути  лучше  идти  путем
безопаснейшим, как  подслеповатому лучше всего ступать  потихоньку. Наиболее
даровитые  из  людей  действовали  прямо  и  откровенно  и  славились  своей
правдивостью,  но  ведь  это  потому, что  они, как выезженные кони, отлично
знали, где остановиться  или свернуть;  а когда, по  их мнению,  требовалось
притворство  и они применяли  его, прежняя  добрая слава  об  их честности и
чистосердечии никому не давала этого заметить.
     Есть три  степени того, как можно скрыть и  завуалировать свое истинное
лицо.  Первая  состоит в  молчаливости,  сдержанности  и  скрытности,  когда
человек не  дает проникнуть  в  себя и узнать,  что  он такое;  вторая --  в
притворстве, когда он знаками и намеками способствует ложному о себе мнению;
третья  будет  уже  собственно лицемерием,  когда  он  намеренно  и  усердно
притворяется не тем, что он есть.
     Что  до  первой  из  них  --   молчаливости,  то  это  лучшее  качество
исповедника.  Умеющий молчать слышит много признаний.  Ибо кто  же откроется
болтуну или  сплетнику? А кто слывет молчаливым, вызывает на  откровенность,
подобно тому  как  спертый воздух  всасывает воздух  более  редкий;  и,  как
исповедь служит  не  житейским  целям, но  облегчению души,  так  и  умеющие
молчать узнают много вещей; с ними люди не столько делятся  мыслями, сколько
отделываются от того,  что  их тяготит. Словом, скрытному открыты все тайны.
Кроме  того, нагота  неприглядна -- как телесная,  так  и  духовная; скрытые
легким покровом дела человеческие выглядят много почтеннее. Что  же касается
говорунов  и пустословов, то они обычно тщеславны  и  притом легковерны. Кто
выбалтывает, что  знает,  будет говорить  и о  том, чего не  знает. А потому
возьми себе за правило сдержанность: оно и  благоразумнее, и  пристойнее.  И
тут надобно, чтобы  лицо  не опережало язык; у кого мысли написаны  на лице,
тот  выдает себя  с  головой; ведь лицу придают  куда  больше  веры,  нежели
словам.
     Вторая степень, которая есть уже притворство, нередко следует за первой
по  необходимости.   Кто  желает   сохранить  тайну,  вынужден   отчасти   и
притворствовать, ибо люди хитры и не допустят, чтобы ты ничем себя не выдал.
Они  так будут досаждать расспросами, так выведывать и вызывать на разговор,
что, если только  не  упорствовать в нелепом  молчании, придется обнаружить,
куда  склоняешься. А если  и нет, тогда  из твоего  молчания они заключат не
меньше,  чем  из слов.  Ведь  темных  и  двусмысленных  отговорок надолго не
хватит. Вот почему нельзя быть скрытным, не позволяя себе также  и некоторой
доли притворства, которое как бы тянется следом за скрытностью.
     Что же касается третьей степени, т. е. собственно лицемерия и лживости,
это считаю я более  предосудительным  и менее благоразумным, за  исключением
чрезвычайных  и редких случаев. Привычное  лицемерие есть порок, порождаемый
либо врожденной лживостью, либо  робостью, либо  существенными нравственными
изъянами, которые человек принужден скрывать, а для этого притворяться  и во
всем другом, дабы не утратить в притворстве сноровки.
     Лицемерие  и притворство  имеют  три преимущества.  Во-первых, усыпляют
бдительность  противника и застигают  его врасплох, ибо открыто  объявленные
намерения,  подобно  сигнальному  рожку,  собирают  всех врагов.  Во-вторых,
обеспечивают отступление, ибо, связав себя открытым объявлением своих целей,
надо идти до конца  или пасть. В-третьих,  помогают выведать  чужие замыслы,
ибо тому, кто открывает себя  людям, едва  ли отвечают тем  же, но дают  ему
волю  и,  что  было бы  на  языке,  держат на  уме. Умна  поэтому  испанская
поговорка:  "Солги и узнаешь правду",  т.  е. правду  не  узнаешь  иначе как
притворством. Зато и невыгод тоже три. Первая состоит в том, что лицемерие и
притворство  указывают  обычно  на   боязливость,  а   это  во  всяком  деле
препятствует  прямому движению к цели. Вторая --  в  том, что они смущают  и
отталкивают многих,  кто  иначе, быть может, помог  бы, и оставляют человека
почти в одиночестве. А  третья и величайшая невыгода заключается в том,  что
человек лишается одного из важнейших средств успеха, а именно доверия. Лучше
всего  сочетать   добрую  славу   человека   чистосердечного,   привычку   к
сдержанности, при случае -- способность к скрытности, а в крайней нужде -- и
к притворству.
        "VII. О родителях и детях"
     Радости родителей скрыты, так же как их горести и страхи;  они не могут
открыто проявить первые и  не  хотят обнаруживать вторые. Дети делают  труды
более приятными, а несчастья, напротив, еще более горькими; они  увеличивают
тяготы  жизни,  но  и смягчают мысль о смерти. Продолжение  рода свойственно
всем животным; сохранение же памяти, достоинств и благородных дел характерно
только  для человека.  Ведь, разумеется, всякому  должно быть  известно, что
самые благородные  дела  и начинания происходят от тех людей,  у которых нет
детей и которые стремятся оставить потомкам образы своего духа, раз уж им не
удалось оставить им  образы своего тела; так что забота о потомстве  сильнее
всего у тех,  кто не имеет потомства. Те,  кто первым прославляет свой  род,
наиболее снисходительно относятся к  своим детям,  считая их продолжением не
только  своего рода,  но и  своего  дела,  т.  е.  не  только  детьми, но  и
творениями.
     Отношение родителей к своим детям, если их несколько, во многих случаях
но одинаково; а иногда родители, особенно мать, любят и недостойных. Соломон
сказал однажды:  "Разумный  сын радует отца,  глупый  же -- приносит  печаль
матери"[38].  В  доме,  полном детей, можно  видеть, что одного или
двух  старших  уважают, а  самых  младших  балуют; однако из средних  детей,
которых  как  бы забывают,  не  раз  между тем выходили  самые  лучшие люди.
Скупость  родителей  в содержании детей является вредной ошибкой; она делает
детей  бесчестными, толкает  их на хитрости, вынуждает связываться с  дурной
компанией и заставляет больше  предаваться излишествам, когда они становятся
богатыми.  И  поэтому  лучший  результат  достигается тогда,  когда родители
больше заботятся о своем авторитете у детей, а не о кошельке.
     У  людей  (родителей,  школьных  учителей  и слуг)  есть глупый  обычай
вызывать и поддерживать соревнование  между  братьями в пору их детства, что
много раз приводило к ссорам, когда  они  становились взрослыми, и  нарушало
спокойствие семей.  Итальянцы почти не делают различия между своими детьми и
племянниками  или другими ближайшими кровными родственниками; им  все равно,
являются они порождением их собственной плоти или нет, раз они принадлежат к
одному роду. И  если говорить правду, в природе дело обстоит очень похоже на
это, причем до такой  степени,  что, иногда случается,  мы видим племянника,
более похожего на  дядю или на другого близкого родственника, чем  на своего
собственного  родителя.  Пусть  родители заблаговременно  выберут занятия  и
карьеру, которым, по их мнению, должны посвятить себя их дети, ибо тогда они
наиболее  податливы; и  пусть они  не слишком  руководствуются наклонностями
своих детей,  полагая, что  они  лучше всего  привяжутся к  тому, к чему они
более всего расположены.  Правда, если дети проявляют какие-либо необычайные
склонности,  или способности,  тогда правильно будет не противоречить им; но
обычно хороша  та заповедь: "Optimum  elige,  suave et  facile illud  faciet
consuetudo"[39]. Младшие братья обычно более удачливы, но редко или
никогда там, где старшие братья лишены наследства.
        "VIII. О браке и безбрачии"
     Тот,  у кого  есть жена и  дети, отдал  заложников  судьбе,  ибо  семья
является помехой  на пути свершения великих предприятий, как добродетельных,
так  и  злонамеренных. Несомненно, что  самые  лучшие  начинания,  принесшие
наибольшую пользу обществу, исходили от неженатых и бездетных людей, которые
и своими  привязанностями,  и своим  богатством как бы слились с обществом и
одарили  его. И  все же есть  серьезное основание полагать, что  тем, у кого
есть дети,  более всех необходимо  заботиться о  будущем, которому, как  они
знают, они  должны  передать  свои самые  дорогие  заклады.  Есть  и  такие,
которые,  хотя и ведут одинокую жизнь,  тем не менее думают только о себе  и
считают,  что будущее  их  никак не  касается.  Есть даже и  такие,  которые
считают жену и детей  только платежными счетами.  Более того, есть некоторые
глупые богатые скряги, которые гордятся, что у них нет детей, с тем чтобы их
считали  еще  богаче,  ибо, возможно, они где-то слышали  разговоры примерно
такого рода:  "Такой-то человек очень богат", на что следовало  продолжение:
"Да, но у  него на попечении много детей"; как будто  его богатство от этого
уменьшается.
     Но  самой  распространенной  причиной  безбрачия является стремление  к
свободе, особенно у некоторых самодовольных и  привередливых людей,  которые
настолько чувствительны ко всякому  стеснению, что готовы  даже свои пояса и
подвязки считать  оковами  и кандалами. Холостые мужчины --  лучшие  друзья,
лучшие хозяева, лучшие  слуги; но не всегда лучшие подданные, ибо они скорее
готовы  покинуть свою страну,  и  почти  все беженцы относятся именно к этой
категории людей.  Безбрачие хорошо подходит  церковникам, ибо милостыня вряд
ли оросит землю  там, где  сначала она  должна  заполнить пруд.  Для судей и
исполнителей  власти  не имеет значения, состоят ли они в браке или нет, ибо
если они  будут уступчивы  и продажны, то у них будет слуга в пять раз хуже,
чем жена.  Что  касается  солдат,  то  известно, что  военачальники  в своих
призывах напоминают солдатам об их женах и детях; и я думаю, что презрение к
браку, распространенное  среди турок, делает этих грубых  солдат  еще  более
низкими.
     Несомненно, жена  и дети являются своего  рода  школой человечности;  а
одинокие,  хотя они  во  много  раз  щедрее женатых,  ибо обладают  большими
возможностями  делать   милость,  вместе  с  тем  все  же  более  жестоки  и
бесчувственны (из них выходят суровые инквизиторы), потому что к их нежности
не так  часто взывают. Серьезные натуры,  руководствующиеся обычаем и потому
постоянные, обычно  являются любящими мужьями;  как  было сказано об Улиссе:
"Vetulam suam praetulit immortalitate"[40].
     Целомудренные женщины  часто  бывают горды и  высокомерны,  они слишком
злоупотребляют  этим  достоинством -- своим целомудрием. Если  жена  считает
своего  мужа мудрым,  то  она привязывается к  нему самыми  лучшими узами --
узами целомудрия и послушания, чего не будет,  если  она  обнаружит,  что он
ревнив.  Жены -- это любовницы и в