до тех пор,  пока в  универсальной  материи раздор
сильнее и могущественнее согласия,  изменения неизбежно происходят всюду,  и
даже в самом целокупном здании мира. Так вещи производились до тех пор, пока
Сатурн не был оскоплен. Вслед за тем этот способ порождения сменился другим,
введенным благодаря Венере: тогда созрело и приобрело силу согласие вещей, и
изменения стали происходить только в отдельных частях, оставляя неизменным и
незыблемым само мироздание. Рассказывают,  однако, что Сатурн был низвергнут
и изгнан,  но не  погиб  и  не уничтожен; поэтому, по  мнению Демокрита, мир
может  снова  впасть  в  первоначальное состояние  хаоса и безвластия, чего,
кстати, Лукреций боялся для своего времени:
     Да отвратит испытанье такое судьбины кормило!
     И не на деле уж лучше уверимся мы, а рассудком,
     Что уничтожиться все с ужасающим грохотом может[9].
     И даже тогда, когда мир установился во всей своей массе и силе,  все же
вначале не  было  еще  покоя.  Потому  что последовали значительные сдвиги в
небесных  сферах, остановленные,  однако,  силой  солнца, господствующего на
небе,  с  тем чтобы мир сохранил устойчивое состояние.  А затем то же  самое
произошло  и  на  земле:  когда  наводнения,  бури,  ураганы,  землетрясения
улеглись,  наступил  наконец более длительный  и  более спокойный  и  мирный
период согласия вещей.  Но об  этом  мифе  можно говорить по-разному:  можно
утверждать, что миф этот имеет философское содержание,  и,  наоборот,  можно
сказать, что философия заключает в  себе миф. Ведь, согласно вере, мы знаем,
что все это не что иное,  как пророчества, уже  давно утратившие свой смысл,
ибо и материя, и строение мира на самом деле суть творения создателя.
        "XIII. Протей, или Материя"
     Поэты  рассказывают, что Протей  был пастухом у  Нептуна,  что  он  был
стариком   и  обладал   пророческим   даром;   предсказателем  же   он   был
замечательным, как говорят, "трижды великим". Ибо знал он не только будущее,
но и прошлое, и настоящее, так что помимо предсказания будущего он знал все,
что случилось в прошедшем, и все тайны настоящего. Жил он в огромной пещере.
У него было обычаем около полудня пересчитывать  свое стадо тюленей и только
потом засыпать. Тот,  кто хотел  воспользоваться его  помощью в каком-нибудь
деле, мог добиться этого единственным путем: связав  его и сковав  цепями. А
Протей, чтобы освободиться, превращался в разнообразные и удивительные формы
--  в огонь, воду, зверей, пока наконец не возвращался в свой первоначальный
облик.
     Смысл  мифа,  как  мне  кажется, касается  глубочайших  тайн природы  и
свойств материи (conditiones materiae).  В лице Протея изображается материя,
древнейшее  из  всего сущего после  бога. Материя располагается  под  сводом
неба,  как бы под  сводом  пещеры. Протей --  раб Нептуна, потому что всякое
действие и всякое  распределение происходят в жидком состоянии. Скот же, или
стадо  Протея,  как  мне  кажется, есть не  что  иное,  как  виды  животных,
растений, минералов, в которых материя как бы разливается и тратит себя, так
что, после того  как она завершает создание этих видов (как бы исполнив свою
работу),  она спокойно засыпает,  и  уже, по-видимому,  больше  не  пытается
создать  другие  виды. Это как  раз  и  означает пересчет  стада Протеем,  и
наступающий  за ним  сон. Все  это  происходит в  полдень,  а  не утром  или
вечером,  т.  е.  когда  наступает  подходящее, как бы  законное  время  для
создания   и   формирования  видов  из  должным  образом  подготовленной   и
предрасположенной материи; время  это  приходится на период между их первыми
зачатками и их упадком. Мы достаточно хорошо знаем из священной истории, что
материя находилась в таком состоянии как  раз перед самым моментом творения;
тогда-то в силу того божественного  глагола "Да произведет!" материя по воле
создателя, а не собственными кружными  путями внезапно слилась воедино и, до
конца доведя свое дело, установила виды. На этом миф завершает повествование
о   свободном  и  несвязанном  Протее  и  его  стаде.  Ибо  Вселенная  с  ее
естественными структурами и системами видов  есть облик материи несвязанной,
свободной --  так сказать,  стада материальных творений. Тем не менее,  если
какой-нибудь опытный служитель природы  применит насилие к материи  и начнет
мучить и терзать ее, будто он поставил своей целью уничтожить ее, то материя
в  свою  очередь (поскольку уничтожение  или  подлинная гибель материи может
совершиться только всемогущим Господом), оказавшись в столь  затруднительном
положении,  претерпевает  удивительные   превращения,   принимает  различные
образы, переходя от одного изменения  к другому, до тех пор пока не совершит
весь круговорот и не возвратится в прежнее состояние, если только продолжает
испытывать воздействие этой  силы. Способ связывания, или обуздания, материи
при этом более легок и удобен, когда  материя заключается в наручники, т. е.
в свои крайние  пределы.  Рассказ же о том,  что Протей был предсказателем и
знал  настоящее,  прошедшее  и  будущее,  прекрасно  согласуется с  природой
материи. Ведь  для  того  чтобы познать претерпевания  и  процессы  материи,
необходимо понимание в целом всего сущего  -- и того, что было,  и того, что
есть, и  того,  что  будет,  хотя  бы  знание  это и  не распространялось на
отдельные частности.
        "XIV. Мемнон, или Скороспелый"
     Поэты говорят,  что  Мемнон  был  сыном  Авроры.  Он  носил  прекрасные
доспехи,  его прославляла  народная молва.  Придя  к  стенам  Трои, он, горя
нетерпеливым желанием  великих  подвигов,  вступил  в  поединок  с  Ахиллом,
храбрейшим из греков, и пал от его руки. Юпитер, скорбя о нем, послал  птиц,
чтобы  они  беспрерывными  заунывными  кликами  сопровождали  его  похороны.
Говорят также,  что  его  статуя, когда ее озаряли лучи восходящего  солнца,
издавала жалобный стон.
     Мне  кажется, что миф  рассказывает о несчастных исходах великих надежд
юношества. Ведь они  подобны  сыновьям  Авроры:  чванясь пустой видимостью и
чисто внешними вещами, они  часто дерзают на то,  что  превосходит их  силы,
идут на  могучих героев,  вызывают их на бой и гибнут в неравной борьбе.  Их
смерть всегда вызывает  безграничную скорбь, ибо нет  ничего печальнее среди
человеческих  судеб, чем безвременно скошенный цвет доблести. Ведь молодость
их оборвалась, они не насытились жизнью и еще  не  возбудили к себе зависти,
которая была бы способна смягчить скорбь  кончины  или умерить  сострадание.
Более того, не только вокруг их  погребальных костров, подобно этим зловещим
птицам, летают стенания и плач;  нет, эта печаль и скорбь длятся и дальше; и
особенно остро возрождается тоска  по  ним, когда начинаются новые движения,
когда замышляются великие деяния, подобные утренним лучам солнца.
        "XV. Титон, или Пресыщение"
     Изящный миф  существует  о Титоне.  Его  любила Аврора,  которая, желая
вечно быть с ним,  попросила Юпитера, чтобы  Титон никогда не умирал,  но по
женскому легкомыслию она забыла попросить также и о том, чтобы он никогда не
состарился.  Итак,  он был избавлен  от смерти, но  его настигла  страшная и
жалкая  старость,  как  это естественно должно  было  случиться с  тем, кому
отказано  в смерти, а сам  он с годами  все больше и больше дряхлел. В конце
концов Юпитер, сжалившись над его жалкой судьбой, превратил его в цикаду.
     Этот гениальный  миф  представляется  мне  аллегорическим  изображением
наслаждения.  Оно сначала (как  бы на  заре жизни)  так  приятно,  что  люди
желают, чтобы эти радости никогда их не покидали и были бы вечными, забыв  о
том,  что пресыщение и отвращение  незаметно подкрадываются к  ним,  подобно
старости. И наконец, когда люди уже физически не могут получать наслаждения,
а  желание  и  страсти продолжают  жить в  них,  они  обычно утешаются  лишь
разговорами  и   воспоминаниями  о  том,   что  в  молодости  доставляло  им
наслаждение. Мы видим это на примере двух категорий людей --  сластолюбцев и
военных. Первые  любят  рассказывать непристойности,  вторые --  перечислять
свои былые подвиги,  подобно  цикадам,  вся сила которых  заключена только в
голосе.
        "XVI. Жених Юноны, или Непристойность"
     Поэты  рассказывают, что Юпитер, желая овладеть тем  или иным предметом
своей любви, принимал различные облики: быка, орла,  лебедя, золотого дождя.
Добиваясь же  любви  Юноны, он  принял облик  самый недостойный,  вызывающий
презрение и  насмешки: он превратился в жалкую кукушку, мокрую  и трясущуюся
от дождя и непогоды, еле живую.
     Это  мудрый  и нравственно глубокий  миф. Смысл же его  таков:  люди не
должны слишком любоваться собой, полагая, что  их достоинства могут  сделать
их приятными и дорогими каждому. Ведь все зависит от природы и нравственного
облика тех, за кем они ухаживают и кому хотят понравиться: если это люди, не
отмеченные  сами  никакими  талантами и  достоинствами,  а  лишь  наделенные
заносчивым и злобным правом (то, что представлено в образе  Юноны), то -- да
будет известно таким  женихам -- им необходимо полностью отрешиться от  всех
тех  своих черт,  которые несут в себе  хоть малейший намек на достоинство и
красоту,  и  они  глубоко ошибаются,  если выбирают какой-либо иной путь.  И
здесь мало одного лишь отвратительного угодничества: они ничего не достигнут
до  тех  пор, пока  не  превратятся  во  что-то совершенно  отталкивающее  и
мерзкое.
        "XVII. Купидон, или Атом"
     То, что поэтами рассказано о Купидоне, или Амуре,  собственно, не может
быть отнесено  к одному и  тому же лицу. Все  же это расхождение таково, что
можно,  не смешивая этих персонажей, говорить об их  сходстве. Рассказывают,
что  Амур  был самым древним  из  богов и даже из всех вещей, за исключением
Хаоса,  который  изображается  его ровесником.  Однако  древние  никогда  не
причисляли Хаоса к числу богов и не называли его богом. У этого Амура вообще
не  было родителей;  правда, некоторые  говорят, что  он  родился  из  яйца,
порожденного Ночью. Сам же он из Хаоса произвел и богов, и все сущее. У него
четыре  атрибута: он  вечный младенец, он слепой, нагой,  вооружен стрелами.
Был  и  другой  Амур,  самый  младший  из  богов, сын  Венеры,  на  которого
переносили атрибуты более старшего и на которого он был вообще чем-то похож.
     Миф  рассказывает о самой колыбели, самых  истоках  природы. Этот Амур,
как мне  кажется, есть стремление, или побуждение, первичной  материи,  или,
чтобы яснее выразиться, естественное движение атома. Ведь это та самая сила,
первоначальная  и единственная,  которая создает и формирует  из материи все
сущее. Она вообще не  имеет родителя, т. е. не имеет причины, ибо причина --
это как бы родитель следствий, а у этой силы вообще  не может быть в природе
никакой  причины (мы не говорим здесь о Боге). Ведь  нет ничего, что было бы
раньше  ее  самой, следовательно, никакого производящего начала;  нет ничего
более близкого природе -- следовательно, ни  рода, ни формы. Поэтому, какова
бы  она ни была, она положительна и невыразима (surda). И даже если возможно
познать способ ее существования (modus) и ее  движение (processus), она  тем
не менее не может быть познана  через причину, так как,  являясь после  Бога
причиной  причин, она сама  не  имеет  причины. И  быть  может,  не  следует
надеяться,  что человеческое  познание полностью охватит ее, поэтому  полное
основание имеет упоминание о яйце, порожденном Ночью. По крайней мере святой
философ  заявляет  так: "Все он сделал прекрасным в свое время и передал мир
на  их  суд, хотя человек  не  может  постигнуть  дел, которые Бог творит от
начала до конца"[10].  Ведь общий закон  природы,  или  сила  этого
Купидона,  приданная  Богом первичным  частицам  вещей, которая собирает  их
вместе и, повторяясь и умножаясь, производит все разнообразие вещей, -- этот
общий  закон может лишь коснуться мышления  смертных, но  едва ли может быть
схвачен им. Философия греков, внимательная и  проницательная в  исследовании
материальных начал вещей, в исследовании начал движения (в которых заключена
сила всякого действия),  оказывается небрежной  и  бессильной. Ну  а  в  той
области,  о которой мы говорим здесь,  она оказывается и вовсе  слепой и  не
может  произнести  ни одного  внятного  слова,  ибо  мнение перипатетиков  о
лишении  как стимуле  материи  по существу не  идет  дальше слов  и, скорее,
называет  явление,  чем объясняет его. Те же,  кто  все  это относит к Богу,
поступают, конечно, прекрасно, но они поднимаются к цели одним скачком, а не
постепенно,  шаг  за шагом. Ведь несомненно,  единственный  и  общий  закон,
которому  подчиняется  природа,  является  субститутом  Бога; это тот  самый
закон,  о котором  в  только  что  цитированном  тексте  говорится  словами:
"Содеянное   Богом   от  начала  до  конца".  Демокрит  же,  который  глубже
рассматривает  предмет,  наделяет  атом определенными размерами  и формой  и
приписывает  ему  только  этого  Купидона,  или первоначальное  движение  --
простое и  абсолютное  и вторичное  --  относительное. Ведь он,  собственно,
считал, что все движется к центру мира; и  то, что обладает  большим  весом,
движется к центру быстрее, и, сталкиваясь с тем, что обладает меньшим весом,
отбрасывает его, и толкает в  противоположном направлении. Однако эта теория
слишком узка и  неприменима ко многим случаям. Ведь по-видимому, ни круговое
движение  небесных  тел,  ни  сжатие  и  расширение  объемов  не  могут быть
подведены  под  этот  принцип.  Мнение же  Эпикура  об  отклонении  атома  и
произвольном  движении  --  это  чистейшие  пустяки,  оно  свидетельствует о
незнании предмета. Поэтому слишком верно (больше, чем нам хотелось бы),  что
этот Купидон окутан ночью.
     А теперь  рассмотрим  его атрибуты. Изящно  изображение Купидона в виде
вечного крохотного младенца:  ведь вещи  сложны  и  велики и  имеют возраст;
первоначальные  же  семена вещей,  т.  е.  атомы, малы и остаются  в  вечном
младенчестве.  Очень верно  и  то, что  он изображается обнаженным,  ибо все
сложное  для  правильно мыслящего  представляется как  бы  замаскированным и
одетым и, строго говоря, ничто не является обнаженным, кроме  первоначальных
элементов вещей.  Очень  мудрая аллегория заключена в слепоте Купидона. Ведь
этот  Купидон  (каким  бы  он  ни  был),  по-видимому,  почти  совсем  лишен
способности  предвидения  и  продвигается вперед, следуя  тому,  на  что  он
наталкивается,  на ощупь,  как  это обычно делают слепые. И тем удивительнее
высшее  божественное  провидение,  поскольку  из  вещей, полиостью  лишенных
способности  предвидения  и  как  бы слепых, оно, однако,  по  определенному
судьбой  закону создает  весь этот прекрасный порядок мира. Наконец, Купидон
вооружен стрелами,  т.  е.  сила его такова, что  действует на расстоянии. А
все, что действует  на  расстоянии, представляется как  бы пускающим стрелы.
Ведь всякий, кто признает атом  и пустоту (хотя бы он  и  считал эту пустоту
смешанной с атомами, а  не существующей отдельно), неизбежно должен признать
силу атома,  действующую  на расстоянии, ибо если исключить такую  силу,  то
невозможно  было бы никакое движение  (из-за пустоты, разделяющей их) и  все
оставалось бы  в полной неподвижности  и  оцепенении. Что же  касается того,
младшего Купидона,  то вполне  закономерно он  считается  самым  младшим  из
богов, так как он не мог обрести силу, до того  как были установлены виды. В
его изображении аллегория носит уже  моральный характер. Но есть,  однако, и
определенное сходство его с древним Купидоном.  Венера возбуждает стремление
к соединению и порождению потомства вообще; Купидон же, ее сын, внушает этот
аффект индивидууму. Таким  образом, Венера дает  общее влечение, Купидон  же
возбуждает  более  конкретное чувство  симпатии;  первое  исходит  из  более
близких причин, второе  -- из принципов более глубоких и фатальных и  как бы
от того древнего Купидона, от которого зависит любая тончайшая симпатия.
        "XVIII. Диомед, или Фанатик"
     Паллада  побуждала  своего  любимца Диомеда,  пользовавшегося  великой,
исключительной славой, ни за что не щадить Венеру,  если он встретится с ней
в сражении. Он, и сам готовый к этому, повиновался ей, ранив Венеру в правую
руку. Некоторое  время  этот  проступок его  оставался  безнаказанным, и он,
покрытый славой своих деяний, вернулся на родину. Дома ему пришлось испытать
немало бед,  и он бежал на чужбину,  в Италию. Там  вначале  также  все  шло
достаточно благополучно:  он  пользовался щедрым гостеприимством царя Давна,
получал от него богатые дары, по всей стране были воздвигнуты его статуи. Но
первое же  несчастье, которое обрушилось на  народ, среди которого он  нашел
приют, сразу же заставило Давна подумать о том, что он  привел под свой кров
человека  нечестивого,  ненавистного богам,  вступившего  в  борьбу  с ними,
напавшего с оружием и ранившего богиню, само прикосновение к которой было бы
святотатством. Поэтому, чтобы освободить свою родину от скверны, он, презрев
закон гостеприимства, ибо закон религии представлялся ему важнее, неожиданно
убивает Диомеда,  уничтожает  его  статуи  и  отменяет  все  оказываемые ему
почести.  Никто не смел даже выразить сочувствие  столь печальному исходу, а
сподвижники и друзья его за то, что они оплакивали смерть своего вождя и все
наполняли своими стенаниями, были превращены и каких-то  птиц вроде лебедей,
которые перед своей смертью издают нежные жалобные звуки.
     Предмет этого мифа  редкий и чуть ли не единственный в своем роде. Ведь
ни  в  одном  другом  мифе не говорится,  чтобы кто-либо  из  героев,  кроме
Диомеда, с оружием в руках нападал на кого-либо  из богов. Во  всяком случае
мне представляется,  что  этот  миф  рисует  в  лице Диомеда судьбу  и образ
человека,  открыто провозглашающего  целью всех своих действий преследование
силой   оружия   и  насильственное   уничтожение   какого-либо   культа  или
какой-нибудь религиозной секты, хотя бы даже пустой и незначительной. И хотя
древним  были неизвестны кровавые религиозные распри (ибо языческим богам не
знакомо религиозное  рвение,  являющееся атрибутом истинного  Бога),  однако
мудрость прошлого оказывается столь глубокой  и всеобъемлющей,  что то, чего
они не знали на опыте, они постигали силой своего мышления и  воображения. И
вот те, кто стремится не исправить и убедить силой разума и науки, святостью
образа жизни,  весомостью примеров  и авторитета какую-то религиозную секту,
хотя бы и пустую,  извращенную и бесславную (то,  что  изображается в образе
Венеры),  а огнем и  мечом, жестокими  казнями желают уничтожить и истребить
ее, -- те,  вероятно, побуждаются  к этому Палладой,  т.  е. некоей жестокой
мудростью и суровостью  суждения, которые помогают им вскрыть обманчивость и
лживость такого рода  заблуждений;  ими движет ненависть к неправому делу  и
похвальное  рвение.  На  время они  достигают громкой славы,  и  толпа  (для
которой не  может быть приемлема никакая умеренность) прославляет  и чуть ли
не  обожает их как  единственных  защитников  истины и  религии  (тогда  как
остальные  кажутся  ей  нерешительными  и  трусливыми).  Однако слава эта  и
счастье  редко длятся до конца; ведь почти  всякое насилие, если  даже из-за
превратности вещей и избежит скорой гибели, в конце концов терпит поражение.
Так  что,   если   случится   обстоятельствам   измениться  и   эта   секта,
подвергавшаяся преследованиям и гонениям, вновь обретет силы и поднимется на
борьбу,  тогда-то  рвение  подобных  людей  и  их  настойчивость  становятся
предметом осуждения,  само имя их вызывает ненависть, и все былые их почести
сменяются   презрением.   А   то,  что  Диомед  был  убит  своим  другом   и
гостеприимцем, указывает  на то, что религиозные раздоры порождают коварство
и предательство даже среди самых близких  друзей. Рассказ  же о  том, что не