ину, а уже
потом они научаются  узнавать собственную  мать" ^. Точно так  же  и опыт  в
своем детском состоянии готов называть матерью любую философию, достигнув же
зрелого  возраста, он  признает  свою настоящую  мать. Будет  полезно  также
познакомиться  с  разнообразными  несогласными  друг с  другом  философскими
учениями, с  различными  толкованиями природы, из которых одно, может  быть,
ближе к истине в одном вопросе, другое -- в другом. Поэтому мне бы хотелось,
чтобы  было  создано  тщательно  продуманное  сочинение о древних философах,
включающее  сведения,  почерпнутые  из  жизнеописаний древних  философов, из
сборника Плутарха об их учениях, из цитат у Платона, из полемики Аристотеля,
наконец,  из разбросанных  и случайных упоминаний,  встречающихся  в  других
книгах христианских и языческих  писателей (Лактанция, Филона,  Филострата и
др.)  ^. Насколько мне известно, такого  сочинения до сих пор не существует.
Однако следует  предупредить о том, чтобы  каждая философская  система в  ее
составных частях  и  в  ее развитии излагалась отдельно, а не  так,  как это
сделал Плутарх, перечисляя отдельные названия и сборники. Ведь любая цельная
философская система  стоит  на собственном основании и  отдельные  ее  части
взаимно  укрепляют  и  разъясняют друг друга;  если же их  оторвать одну  от
другой, они теряют  свой смысл и становятся  непонятными.  Во  всяком случае
когда  я читаю  у  Тацита  о поступках Нерона или Клавдия,  совершаемых  при
определенных обстоятельствах, среди конкретных лиц и событий, то я не вижу в
этих поступках ничего, что было бы совершенно невероятным; а когда я читаю о
том же самом у Светония Транквилла ^, но в отрывочном  изложении, со всякого
рода  общими  местами,  вне  хронологической последовательности,  то  эти же
поступки представляются  мне чем-то чудовищным  и невероятным. Совершенно то
же самое происходит и с философией, когда в одном  случае она излагается как
цельная  система,  а  в  другом -- как разорванная  на мелкие  куски.  Я  но
исключаю из  этого  перечня философские взгляды  и новейшие теории и учения,
например  учение  Теофраста  Парацельса,  весьма  красноречиво изложенное  и
сведенное в стройную  философскую систему  датчанином Северином; или  учение
Телезия из Козенцы, который, восстановив философию Парменида, обратил оружие
перипатетиков   против   них   же   самих;   или   Патриция   Венецианского,
сублимировавшего  туманное  учение  платоников; или нашего  соотечественника
Гильберта,  пересмотревшего теорию Филолая; или  любого другого, если только
он  окажется   достойным   упоминания  ^'.  Поскольку   сочинения  последних
существуют в  полном  виде, то  из них нужно выбрать только самое  главное и
присоединить  к  остальным  учениям.  О  физике  и  ее  приложениях  сказано
достаточно.
     Перейдем  теперь  к  метафизике.  Мы  отнесли  к   ней  ^  исследование
формальных  и конечных причин. Это  могло бы показаться  бесполезным  в  той
мере, в какой это относится к формам, поскольку уже давно укрепилось твердое
мнение, что никакие  человеческие усилия  не в состоянии раскрыть сущностные
формы вещей или их истинные отличительные признаки. А между тем  это  мнение
подтверждает наше убеждение, что нахождение форм является наиболее достойной
исследования областью  во всей науке. Что  же касается возможности открытия,
то  существуют, конечно, неумные  и  ленивые  путешественники, которые, видя
перед  собой только море и  небо,  считают, что впереди  вообще  нет никакой
земли. Но в то же время прекрасно известно, что  Платон, созерцая весь мир с
высоты своего гения, как с высокой скалы, в своем учении об идеях уже видел,
что   формы  являются   истинным  объектом  науки,  хотя   он  и  не   сумел
воспользоваться  плодами  этого  в  высшей  степени  правильного  положения,
поскольку рассматривал и воспринимал  формы как нечто совершенно отвлеченное
от материи  и не  детерминированное ею. Именно по  этой причине он свернул с
правильного  пути  и  обратился  к теологическим  спекуляциям, что  наложило
отпечаток на всю его естественную философию и испортило  ее. Поэтому если мы
внимательно,  серьезно  и искренне обратимся к действию и  практике,  то без
большого труда  сможем в  результате исследований достичь  знания того,  что
собой представляют  те формы, познание которых могло бы удивительным образом
обогатить и  облагодетельствовать  человечество.  Ведь  формы субстанций (за
исключением только человека, о котором Писание говорит:  "Он создал человека
из  глины земной и  вдохнул в  облик его  дыхание  жизни", а не так, как  об
остальных видах: "Пусть произведут воды..."; "Пусть произведет земля...") ^,
я  повторяю, виды  всех  существ  (поскольку  теперь  число  их  значительно
увеличилось  благодаря  скрещиваниям  и   пересадкам)  так   перепутались  и
усложнились, что либо вообще не имеет смысла исследовать их, либо следует на
время отложить  настоящее их исследование и приняться за  него  только после
того, как  будут открыты и исследованы более простые по своей природе формы.
Ведь было бы  нелегко и совершенно  бесполезно исследовать форму того звука,
который образует какое-нибудь слово, так как сложением  и перестановкой букв
можно образовывать бесконечное множество слов; исследовать же  форму  звука,
который выражается какой-нибудь простой  буквой (т. е. исследовать  характер
артикуляции  данного звука),  -- это вполне  доступно  и даже  легко; а  как
только мы познаем эти формы букв, они тотчас же приведут нас к познанию форм
слов.  Точно так же, кто станет тратить усилия на  исследование  формы льва,
дуба,  золота или  даже  воды или  воздуха? Исследование же  формы плотного,
разреженного,   горячего,    холодного,   тяжелого,   легкого,   осязаемого,
газообразного, летучего, связанного  и тому подобных состояний  и  движений,
перечисленных нами  в  значительной  мере,  когда  мы  говорили об  изучении
физики, и обычно называемых формами первого  класса, которые (подобно буквам
алфавита) не так уж  многочисленны,  однако составляют сущности и формы всех
субстанций,  --  такое  исследование,  повторяю, и  есть  именно то,  что мы
пытаемся сделать и что составляет и определяет  ту часть метафизики, которую
мы сейчас  рассматриваем.  Это, однако, не мешает  и физике, как об этом уже
было сказано, заниматься исследованием тех  же самых свойств и состояний, но
только с точки  зрения преходящих причин. Например,  если будет  идти речь о
причине  белизны снега или  пены, то правильным будет определение,  что  это
тонкая смесь  воздуха  и  воды. Но это еще  очень далеко от того, чтобы быть
формой белизны, так как воздух, смешанный со  стеклянным порошком, точно так
же создает белизну, не чуть не хуже, чем при  соединении  с водой. Это  лишь
действующая причина,  которая  есть  не что  иное, как носитель  (vehiculum)
формы. Но если  тот  же вопрос будет исследовать  метафизика, то ответ будет
приблизительно следующий:  два  прозрачных тела, равномерно  смешанные между
собой в  мельчайших частях в простом порядке, создают белизну. Я считаю, что
эта  часть  метафизики   не  получила  еще   необходимого  развития.  И  это
неудивительно,  потому  что  с  помощью  того  метода исследования,  которым
пользуются до сих пор, никогда не удастся проникнуть  в  формы вещей. Корень
этого зла, как, впрочем, и всех остальных зол, состоит в том, что люди,  как
правило,  и  слишком  поспешно,  и  слишком  далеко  уходят   от  осмысления
практического опыта и конкретных  фактов и вещей, целиком погружаясь в  свои
чисто умозрительные размышления.
     Польза же, приносимая  этой частью метафизики, которую я отношу к числу
дисциплин, требующих  дальнейшего  развития,  исключительно  велика по  двум
причинам.  Первая  причина состоит в  том, что  вообще является обязанностью
всех  наук  и  их  подлинной силой  --  сокращать  (насколько  это допускает
требование истины)  длинные  и извилистые пути  опыта и тем  самым  находить
ответ на старинную жалобу о том, что "жизнь коротка, а путь искусства долог"
^. Лучше  всего  это  можно сделать,  собрав воедино наиболее  общие научные
аксиомы, имеющие силу по отношению к материи любой индивидуальной вещи. Ведь
науки   образуют   своеобразную  пирамиду,  единственное  основание  которой
составляют  история  и опыт,  и  поэтому  основанием  естественной философии
служит естественная  история. Ближе всего  к  основанию  расположена физика,
ближе всего к вершине -- метафизика. Что  же касается  конуса, самой верхней
точки пирамиды,  т.  е.  высшего закона  природы,  или "творения, которое от
начала до  конца есть  дело рук Бога" ^,  то я серьезно сомневаюсь, может ли
человеческое  познание проникнуть в эту тайну.  Во  всяком  случае  эти  три
области знания составляют три подлинные ступени науки; для тех, кто гордится
своим знанием  и готов подняться  против богов,  они  подобны  трем попыткам
гигантов подняться на Олимп:
     Трижды они Пелион взгромоздить на Оссу пытались,
     Оссу трижды взвалить на Олимп многолиственный... ^
     Для тех же, кто в самоуничижении во всем видит славу божью, они подобны
тройному восклицанию  "свят,  свят, свят", ибо  свят  Бог во  множестве  дел
своих, свят в  их порядке, свят в их единстве. Поэтому очень верно известное
положение  Платона  и  Парменида (хотя у  них оно было чисто умозрительным):
"Все поднимается  по некоей  лестнице к единству".  Действительно, только та
наука  превосходит остальные, которая менее других отягощает человеческий ум
множественностью.   И  совершенно   очевидно,  что  такой   наукой  является
метафизика, потому что она сосредоточивает свое внимание  главным образом на
изучении простых форм вещей, которые мы выше назвали формами первого класса,
так  как  хотя  они  и  немногочисленны,  однако  своими  количественными  и
порядковыми  соотношениями  образуют все многообразие  вещей. Второе  важное
обстоятельство,   определяющее   выдающееся  значение  раздела   метафизики,
посвященного  изучению  форм,  состоит  в  том,  что  эта  область  науки  в
наибольшей степени раскрепощает и освобождает могущество человека и  выводит
его на бескрайнее, широко открытое поле деятельности. Ведь физика направляет
человеческие усилия по  узким  и трудных  тропинкам,  повторяющим извилистые
пути  обычной  природы,  но  мудрым всюду  открыта  широкая  дорога,  ибо  у
мудрости, которую древние определяли  как "знание всех вещей, божественных и
человеческих" ^,  всегда достаточно самых разнообразных средств.  Физические
причины освещают  путь  и  дают  средства  для  новых открытий в  однородной
материи,  но  тот,  кто обладает знанием какой-либо формы, обладает  также и
знанием высшей  возможности привнесения этой природы в любую материю,  и его
действия не связаны и не ограничены  ни материальным основанием, ни условием
действующей  причины.  О таком знании  прекрасно сказано еще Соломоном, хотя
скорее в религиозном смысле: "И не будут стеснены шаги твои, и на пути своем
не встретишь ты камня преткновения"  ^'. Он подразумевает  здесь,  что  пути
мудрости не знают ни теснин, ни препятствий.
     Вторая  часть  метафизики  посвящена исследованию конечных  причин. Эту
область знания нельзя  назвать заброшенной, но она отнесена не  к той науке.
Ведь,  как  правило,  такого  рода исследования  предпринимаются  в  области
физики,  а  не  метафизики.  Впрочем, если  бы это нарушало  только  порядок
изложения,  то  этому  не следовало бы  придавать  большого  значения.  Ведь
порядок  -- это  скорее вопрос ясности  изложения, и он не имеет отношения к
самой сущности науки.  Но  в  данном случае  изменение порядка породило один
очень  серьезный недостаток и  нанесло огромный ущерб философии. Дело в том,
что рассмотрение вопроса о конечных причинах  в физике совершенно изгнало из
нее  изучение физических  причин,  так что люди к огромному ущербу для науки
успокоились  на  этих  эффектных  и  неясных  причинах, перестав  настойчиво
стремиться к исследованию реальных и подлинных физических причин. Впрочем, я
считаю,  что так поступал  не только  Платон, который всегда бросал якорь на
этом берегу, но и Аристотель, Гален и другие, которые тоже частенько садятся
на эту мель. Ведь  тот,  кто стал бы  приводить объяснения такого рода,  как
"веки  и ресницы -- это вал и  забор для  защиты глаз", или  "плотная кожа у
животных  существует  для  защиты  от  жары  и  холода", или  "кости созданы
природой как своего рода колонны и  балки, чтобы на них держалось все здание
тела", или "листья появляются на деревьях для того, чтобы предохранить плоды
от солнца  и ветра", или "облака  несутся по небу  для  того, чтобы  орошать
дождями землю", или "земля уплотнена и тверда для того, чтобы живые существа
имели возможность ходить  по ней и стоять на ней" и т. п., -- тот в  области
метафизики с успехом мог бы изучать их, в области же физики ему бы ничего не
удалось сделать. Более того,  как  мы уже отчасти  говорили  об этом,  такие
рассуждения,  подобно фантастическим  рыбам, присасывающимся  к  кораблям  и
мешающим их движению,  замедлили, так сказать,  плавание  и  прогресс  наук,
мешая им следовать своим курсом и продвигаться вперед, и уже давно привели к
тому,  что  исследование  физических  причин  в результате  пренебрежения, с
которым давно  к  нему относятся,  пришло  в  упадок  и  обходится  глубоким
молчанием.  Поэтому  естественная  философия  Демокрита  и  других,  которые
устранили  Бога и  ум (mens) из мироздания и  приписали  строение  Вселенной
бесчисленному  ряду  попыток  и  упражнений самой природы ^,  называемых ими
одним   именем  рока  или  судьбы,  и  видели   причины  отдельных  вещей  в
необходимости,  присущей  материи,  не  нуждаясь  во вмешательстве  конечных
причин, является, как нам кажется (насколько можно судить  по фрагментам  их
сочинений  и  изложениям их философии),  в  вопросе  о  физических  причинах
значительно  более основательной и глубже проникает в природу, чем философия
Аристотеля и Платона.  Единственная причина этого состоит  в том, что первые
никогда   не  тратили  сил  на  изучение   конечных  причин,   последние  же
беспрестанно рассуждали о них. И в этом отношении Аристотель заслуживает еще
большего  осуждения, чем Платон, ибо  он не упоминает об  источнике конечных
причин,  т. е. Боге, и заменяет Бога  природой; сами же конечные  причины он
излагает  скорее с точки зрения логики, чем теологии. Мы говорим  об этом не
потому,  что  эти  конечные  причины  не  являются  истинными  и  достойными
внимательного  изучения  в  метафизике,  но потому,  что, совершая набеги  и
вторжения  во  владения  физических  причин,  они  производят  там  страшные
разорения  и  опустошения. Впрочем, если  бы только их можно было удержать в
своих границах, то в этом случае было бы очень  большим заблуждением думать,
что они вступают в резкое  противоречие с физическими  причинами. Ведь когда
говорится, что  "ресницы век  ограждают глаза",  то  это, конечно,  никак не
противоречит другому  положению  о  том,  что  "волосы  обычно  вырастают во
влажных  областях": "источники, скрытые мхом" и т.  д. ^ Точно  так же когда
говорится,  что "плотная  кожа  у животных спасает их  от чрезмерного  жара,
холода, сырости  и т. д.", то это не противоречит  другому положению  о том,
"что кожа становится плотной в результате сокращения пор в  наружных  частях
тела под  воздействием холода и порывов ветра"; то  же самое можно сказать и
об  остальных  объяснениях.  Мы  видим,  что и  тот,  и  другой  род  причин
великолепно согласуется между собой, с той лишь  разницей,  что одни причины
указывают на цель, другие  же  просто называют следствие. Все это  ни в коей
мере не ставит  под сомнение божественное провидение и нисколько не  умаляет
его  значения,  наоборот,  скорее  удивительным  образом  укрепляет   его  и
превозносит.  Ведь  подобно  тому  как  в гражданских делах  тот, кто сумеет
направить усилия других людей  на достижение собственных целей и стремлений,
не  раскрывая  им, однако,  своих замыслов,  так  что они,  ни на минуту  не
подозревая  об  этом,  будут  фактически  исполнять  его   желания,  проявит
значительно более глубокую и замечательную  политическую мудрость,  чем тот,
кто поделится своими планами с их исполнителями, точно так же и божественная
мудрость  сверкает  ярче и  удивительнее,  когда  вопреки  действию  природы
провидение  приводит  к  другому  результату,  чем  когда  каждое  природное
свойство и движение  оказывается отмеченным знаком провидения. И разумеется,
Аристотель,   обременивший  природу   конечными  причинами,  утверждая,  что
"природа  ничего не  делает напрасно  и всегда исполняет свои  желания, если
только не  возникнут какие-то препятствия"  *°, и высказывавший много других
аналогичных  мыслей,  не нуждался больше в Боге. Да и атомистическое  учение
Демокрита  и  Эпикура  само по  себе  не  встречало  возражений  со  стороны
некоторых   весьма  проницательных  ученых,  однако   же  когда   они  стали
доказывать,  что все  мироздание возникло  из случайного  столкновения  этих
атомов без какого бы  то ни было участия ума, то их подняли на смех. Поэтому
утверждение о том, что познание физических причин отвлекает человека от Бога
и  провидения,  весьма  далеко  от  истины;  напротив, те философы,  которые
целиком  посвятили  себя  изучению  этих  причин, не  находя  никакого иного
выхода,  в конце  концов обращались  к  Богу  и  провидению.  Вот  все,  что
следовало сказать о метафизике. Я  не стану отрицать, что раздел этой науки,
посвященный конечным причинам, излагается  в книгах как по  физике, так и по
метафизике,  но  если  во втором  случае это правильно,  то исследовать  эти
причины в книгах по физике -- ошибочно, ибо это наносит ущерб самой физике.
        "Глава V"
     Разделение практической части учения о природе на механику и магию, что
соответствует  делению  теоретической части: механика --  физике,  магия  --
метафизике.  Реабилитация  термина  "магия".  Два приложения  к практической
части:   опись   человеческих   богатств   и   перечень   особенно  полезных
экспериментов
     Практическое естествознание по необходимости мы  также разделим  на две
части. Это деление соответствует  приведенному  выше делению  теоретического
естествознания, поскольку физика и  исследование действующих и  материальных
причин являются  основой  механики,  а  метафизика  и  исследование форм  --
основой  магии. Ибо  исследование конечных причин бесплодно и, подобно деве,
посвященной  Богу,  ничего не рождает.  Нам при  этом известно, что довольно
часто встречается  и чисто эмпирическая, практическая механика, не связанная
с физикой, но эту механику мы отнесли  к естественной истории, отделив ее от
естественной философии. Мы  говорим  здесь только о  той  механике,  которая
связана с физическими причинами. Однако встречается и такого рода  механика,
которая не является в полной  мере чисто практической, но и не соприкасается
в  собственном смысле слова с философией. Дело в  том, что  все практические
изобретения,  известные  человечеству,  либо делались случайно,  а потом уже
передавались   от   поколения  к   поколению,   либо   являются  результатом
сознательного  поиска.  Те  открытия, к которым  пришли  сознательно, в свою
очередь достигнуты либо с  помощью  того светоча, который дает  людям знание
причин и аксиом, либо путем своего рода расширения, или перенесения в другие
области,  или  сочетания между собой сделанных ранее изобретений,  а это уже
дело скорее изобретательности и практического  ума, чем  философии. Об  этом
разделе, которым  мы ни  в  коем  случае  не пренебрегаем,  речь  будет идти
несколько позже  в той  части логики,  где мы будем говорить о научном опыте
(experientia  literata). Во всяком  случае  ту  механику,  которую  мы имеем
сейчас в виду и которой беспорядочно  занимался Аристотель, Геро