ит предметом презрения, ибо  люди обычно склонны  вообще отвергать
истину из-за тех споров, которые ведутся вокруг нее,  и считают, что все те,
кто никогда  не  может договориться друг с  другом,  просто заблуждаются.  И
когда люди видят, как ученые сражаются друг с другом из-за вещей, не имеющих
никакого  значения,  они  сразу же  вспоминают  слова Дионисия, сицилийского
тирана: "Это  болтовня стариков, которым нечего делать"[53]. Тем не
менее совершенно очевидно, что,  если  бы схоласты в придачу к  неистребимой
жажде истины и к неутомимой деятельности  своего ума как можно больше читали
и изучали природу,  они, конечно, стали бы  великими  учеными и  в  огромной
степени  способствовали бы развитию  всех искусств  и  наук. О  втором  роде
искажения науки сказано достаточно.
     Что  же до третьего  искажения, касающегося  лжи и заблуждений, то  это
самое отвратительное из всех, потому что  оно разрушает самое природу и душу
науки,  которая есть не  что иное, как образ  истины.  Ведь  истина бытия  и
истина познания -- это одно и то же и отличаются друг от  друга не более чем
прямой и отраженный лучи.  Этот недостаток, таким  образом, является двояким
по  своему  характеру  или,  лучше  сказать,  раздвоенным  --  это  обман  и
доверчивость;  вторая  обманывается, первый обманывает;  и,  хотя  оба  этих
порока представляются противоположными  по своей  природе,  один исходит  от
какой-то  хитрости,  второй -- от простодушия, однако же  они, как  правило,
сходятся, ибо, как говорится в стихотворении,
     От любопытного прочь убегай, ибо он и болтун ведь[54].
     Эти слова дают понять, что человек любопытный  в  то же время  и пустой
человек; тот, кто  легко  верит, с удовольствием и  обманывает.  Ведь именно
так, как  известно, распространяются молва и слухи: тот, кто легко им верит,
с  равной  легкостью  их  и  распространяет. Об этом  мудро говорит  Тацит в
следующих словах: "Измышляют и сами же этому верят"[5][5],
так близки друг к другу желание обманывать и с легкостью верить.
     Эта  готовность  верить и  принимать  с легкостью  что  угодно  (подчас
подкрепленная ложным авторитетом) бывает двух родов в зависимости от объекта
веры; ведь верят либо рассказу или факту (как говорят юристы), либо какой-то
догме.  В первом  случае  мы  видим,  как  сильно повредило  это заблуждение
авторитету некоторых из церковных историй, которые  слишком  легкомысленно и
доверчиво     рассказывают    о     чудесах,     совершенных     мучениками,
монахами-отшельниками  и другими святыми,  а  также  их мощами,  гробницами,
часовнями, иконами и т. п. Точно так же мы видим, что и естественная история
включает много  несерьезного материала, взятого без всякого отбора и оценки,
как   об   этом    ясно   свидетельствуют    сочинения    Плиния,   Кардана,
Альберта[5][6]   и  большинства  арабских  авторов,  книги
которых полны  нелепых  и фантастических  рассказов,  не  только неточных  и
малообоснованных,  но  и  заведомо  лживых и явно  вымышленных,  что наносит
огромный  ущерб  авторитету естественной философии  в глазах людей строгих и
здравомыслящих. И здесь, конечно, нужно воздать должное блестящей мудрости и
добросовестности Аристотеля, который,  создав свою тщательно  обоснованную и
документированную  историю  животных,   очень  скупо  примешивает  сказочный
материал и  вымышленные  факты;  более того,  он  даже  объединяет  в особом
небольшом  сочинении все  "удивительные  слухи", которые он  счел достойными
упоминания,  разумно  полагая, что  бесспорно  истинное (которое,  составляя
прочный  базис опыта, могло бы быть положено в основу философии и  науки) не
должно  неразумно смешиваться  с вещами не  вполне  достоверными, а с другой
стороны,  редкое  и  необычное, представляющееся большинству невероятным, не
должно вообще отбрасываться, ибо не следует отнимать у  потомков возможности
узнать об этом.
     Другой  вид  легковерия,  которое  распространяется не  на историю  или
повествование, а на науки и  теорию, также двоякого  рода, т. е. речь идет о
том, что мы слишком доверяем либо  самим  наукам, либо деятелям  этой науки.
Самих  же  наук,  опирающихся  скорее на  фантазию  и веру, чем  на разум  и
доказательства, насчитывается  три: это -- астрология, естественная  магия и
алхимия. Причем  цели этих  наук  отнюдь  не  являются  неблагородными. Ведь
астрология  стремится  раскрыть  тайны  влияния  высших  сфер  на  низшие  и
господства   первых  над  вторыми.  Магия   ставит   своей  целью  направить
естественную   философию  от   созерцания   различных  объектов  к   великим
свершениям. Алхимия  пытается  отделить  и извлечь  инородные  части  вещей,
скрывающиеся   в  естественных  телах;  сами  же  тела,  загрязненные  этими
примесями,  очистить;  освободить  то, что оказывается связанным, довести до
совершенства  то, что  еще не  созрело.  Но пути  и способы, которые, по  их
мнению, ведут  к  этим целям,  как в теории этих наук,  так  и  на практике,
изобилуют  ошибками  и  всякой чепухой.  Поэтому  и обучение этим наукам  не
является,  как  правило, открытым, но обставлено  всяческими  сложностями  и
таинственностью. Алхимии, однако, мы обязаны тем, что можно прекрасно понять
из  сравнения с басней  Эзопа о  земледельце, который перед  смертью  сказал
сыновьям,  что  "он  им оставил в  винограднике богатый  клад  золота, но не
помнит точно, в каком месте закопал его". Тщательно перекопав заступами весь
виноградник, сыновья, правда, не нашли никакого  золота, но зато получили на
следующий год богатейший  урожай  винограда,  потому что  тщательно  окопали
корни  виноградных  лоз.  Подобно  этому неустанные труды и огромные  усилия
упомянутых химиков, потраченные на создание золота, как бы зажгли факел  для
множества прекрасных изобретений и  экспериментов,  весьма полезных  как для
раскрытия тайн природы, так и для практических нужд человечества.
     Та же  доверчивость, которая  наделила  известных авторов  своего  рода
диктаторскими  полномочиями и  правом  издавать законы,  а  не  полномочиями
сенаторов, лишь дающих советы, нанесла огромный ущерб науке и явилась, может
быть,  основной  причиной, которая подавила  их, лишила жизни, обескровила и
отняла  возможность какого бы то ни  было развития. Именно поэтому случилось
так, что в прикладных науках  первые изобретатели создали сравнительно мало,
а время дополнило остальное, развило и усовершенствовало, в теоретических же
науках первые авторы  продвинулись очень глубоко, время  же большую часть из
этого стерло  и испортило. Так,  мы видим, что  артиллерия, кораблестроение,
типографское искусство вначале были несовершенными, почти не оформившимися и
весьма сложными  для  тех,  кто занимался этими  искусствами, с течением  же
времени они  усовершенствовались  и сделались  более  доступными.  Напротив,
философское   учение  и  научные   теории  Аристотеля,  Платона,  Демокрита,
Гиппократа,  Эвклида, Архимеда в трудах самих этих  авторов были великолепно
изложены, но  со  временем выродились  и утратили весьма  значительную часть
своего блеска.  Причиной этого является то, что в  прикладных науках в одном
деле объединялось множество талантов,  в искусствах  же  и свободных  науках
таланты многих подчинялись одному,  однако, следуя за ним, они чаще искажали
его  учение, чем раскрывали. Ибо подобно тому, как вода не  поднимается выше
источника, из которого  она  вытекает, учение, идущее от Аристотеля, никогда
не поднимается выше учения Аристотеля. И поэтому, хотя мы и  не отказываемся
от правила: "Учащийся должен  верить",  к нему, однако, следует присоединить
другое:  "Выучившийся  должен руководствоваться  собственным  мнением". Ведь
ученики  только  временно  обязаны   верить  учителям  и  воздерживаться  от
собственного суждения, пока не постигнут до конца  науку, но  они не  должны
полностью  отрекаться от  свободы  и обрекать  на  вечное  рабство свой  ум.
Поэтому, чтобы покончить  с этим вопросом, я добавлю только следующее: пусть
великим  ученым честь воздается  таким образом,  чтобы  не лишать ее  самого
великого автора, отца истины -- Времени.
     Итак,  мы выявили три искажения или болезни науки; кроме них существуют
еще некоторые недомогания,  не столько застаревшие болезни, сколько  вредные
отеки, которые,  однако,  не  настолько  скрыты и  незаметны, чтобы не  быть
замеченными многими и не вызывать их порицания. Поэтому мы ни в  коем случае
не должны обойти их молчанием.
     Первое из них  -- это  неумеренное  стремление к  двум крайностям --  к
старому и новому, и здесь дети Времени плохо подражают своему отцу. Ведь как
Время пожирает потомков  своих, так они пожирают друг друга. Старое завидует
росту  нового, а  повое,  не  довольствуясь  тем,  что привлекает  последние
открытия,  стремится  совершенно уничтожить и  отбросить  старое.  Известный
совет  пророка должен здесь  стать  правилом:  "Встаньте  на древние  пути и
посмотрите,   который   из   них   прямой   и   правильный,   и   идите   по
нему"[5][7].  Уважение  к   старому  требует,  чтобы  люди
наконец несколько  задержались,  встали на его основание  и  стали бы искать
вокруг, какая  дорога является лучшей; когда  же путь будет  точно известен,
уже  не  следует  оставаться  на месте,  а  следует, не  зная устали, шагать
вперед.  Действительно,  правильно говорится:  "Древнее  время  -- молодость
мира".   И  конечно,  именно  паше  время  является  древним,  ибо  мир  уже
состарился,  а не  то, которое  отсчитывается в обратном порядке, начиная от
нашего времени[58].
     Другое заблуждение, вытекающее из первого, выражается в некоем сомнении
и неверии в то, что  теперь можно открыть что-то, без чего мир мог так долго
обходиться, как  будто времени  можно  сделать  тот же упрек,  какой  Лукиан
делает Юпитеру и остальным языческим богам: удивляясь, почему, родив столько
детей,  они  ни  одного  из  них  не родили  в  его  время,  он  с насмешкой
спрашивает, может быть, им уже по Семьдесят лет или, может быть, они связаны
Паппиевым законом, запрещающим  браки стариков?[5][9] Так,
очевидно, и  люди  боятся, не  стало  ли  время бесплодным  и  неспособным к
рождению потомства. Мало того, легкомыслие и непостоянство людей лучше всего
видны  из  того,  что они,  пока  какой-то  факт не  окажется совершившимся,
удивляются тому, что это вообще возможно; когда же  это все-таки произойдет,
снова удивляются  тому, как этого не произошло раньше. Так, поход Александра
в Азию  сначала  считался колоссальным  и  невероятно трудным  предприятием,
позднее  же  Ливию этот поход  казался столь нетрудным,  что он  говорил  об
Александре:     "Он     всего    лишь    осмелился     пренебречь    пустыми
слухами"[60].  То же самое  выпало на долю  Колумба в  связи  с его
плаванием на Запад.  В  науке же такие вещи  случаются значительно чаще, как
это  можно  видеть на примере многих положений Эвклида, которые до того, как
они доказаны, кажутся удивительными,  и с ними  не  так  легко  соглашаются,
после же доказательства  разум путем некоего обратного действия (ретроакции,
как говорят юристы) воспринимает их как уже очевидные и познанные.
     Еще  одно заблуждение, родственное вышеупомянутому,  -- это ошибка тех,
кто считает, что из всех древних учений и течений, если бы их восстановили и
сопоставили, всегда сохраняется наилучшее преимущественно перед  остальными.
Поэтому  они воображают,  что  если кто-нибудь заново  начнет исследование и
изучение, то  он не может не прийти к  какому-нибудь из отвергнутых, а затем
утерянных  и  забытых мнений, как будто толпа  или даже ученые,  стремящиеся
угодить  толпе,  одобряют  и принимают  в первую очередь  не  то, что  более
доступно  и легко, а то, что основательно и имеет глубокие корпи. Ведь время
подобно реке,  которая приносит к нам все легковесное и пустое, плотное же и
имеющее все поглощает своими волнами.
     Еще одно заблуждение, отличное от предыдущих, --  это преждевременное и
самонадеянное  превращение  тех  или  иных  учений  в научные  руководства и
методы. Такая поспешность по большей части приносит очень мало  пользы науке
или  оказывается совершенно  бесполезной  для нее. Действительно, ведь точно
так  же  как  юноши,  когда их тело окончательно сформировалось,  уже больше
почти не растут, так и наука, пока она существует в афоризмах и наблюдениях,
может   расти    и   развиваться,   но,   как   только    она    оказывается
систематизированной и подчиненной определенному методу, она, вероятно, может
принимать более изящный и ясный вид  или  же использоваться для практических
нужд людей, но уже не может больше развиваться и расти.
     Заблуждение, следующее за тем, которое  мы только что отметили, состоит
в  том, что сразу же  после распределения  отдельных наук  и  искусств по их
классам большинство отказывается  от обобщающего познания всей природы  и от
первой философии, а это наносит величайший вред развитию науки. Вперед можно
смотреть с башен или других возвышенных мест, и невозможно исследовать более
отдаленные и скрытые  области какой-нибудь науки, стоя  на плоской почве той
же самой  науки  и не  поднявшись как бы  на смотровую  башню  более высокой
науки.
     Следующее  заблуждение вытекает  из чрезмерного почтения и чуть  ли  не
преклонения  перед  человеческим  интеллектом, заставившего людей  отойти от
изучения  природы  и  научного  опыта  и  витать лишь в  тумане  собственных
размышлений  и фантазий. И Гераклит  правильно упрекнул этих  знакомых  всем
псевдомыслителей  и (если  можно так  сказать)  интеллектуалистов,  которые,
однако же, слывут обычно за возвышенных и божественных философов: "Люди ищут
истину  в  своих  микрокосмах,  а не  во  Вселенной"[61].  Ведь они
отвергают азбуку природы и не желают, как школьники, учиться на божественных
творениях. А если бы они  поступали  иначе,  то может  быть смогли бы шаг за
шагом, постепенно переходя от простых букв к слогам, подняться до свободного
чтения книги сущего.  Они же, напротив, непрерывными усилиями ума настойчиво
стремятся вызвать своего гения, дабы  он  пророчествовал  и изрекал оракулы,
которым они с удовольствием позволяют себя обманывать.
     Следующее заблуждение,  близкое к предыдущему, состоит в том, что  люди
весьма  часто пронизывают  свои рассуждения и учения некоторыми собственными
взглядами  и  концепциями --  теми,  которыми  они  особенно  увлечены,  или
связывают их с предметами,  которыми они специально занимаются, и  подчиняют
все  остальное  этому своему  увлечению, как бы  окрашивая им  все, хотя это
всего лишь весьма обманчивый  грим. Так,  Платон  примешал к своей философии
теологию, Аристотель -- логику, вторая школа Платона (т. е. Прокл и др.)  --
математику. Ведь именно  эти науки они особенно лелеяли и любили, как  своих
детей-первенцев. Химики же, опираясь  на небольшое  число  опытов у  очага и
плавильной  печи,  выкопали   новую   философию.   И   наш   соотечественник
Гильберт[62] извлек из изучения магнита  новое философское  учение,
Цицерон,  разбирая  различные  мнения  о  природе души  и  дойдя  до  мнения
музыканта, который утверждал,  что душа --  это гармония, остроумно заметил:
"Этот не отступил от  своего искусства"[63]. Об  этом  роде  ошибок
удачно  и умно  говорит  Аристотель: "Тот,  кто  обозревает  немногое, легко
выносит суждение"[64].
     Еще   одно  заблуждение  --  это  неспособность  к  сомнению  и  слепая
поспешность, заставляющая  принимать  решение,  не обдумав  как подобает  до
конца  свое суждение.  Ведь два пути размышления ничем не отличаются от двух
путей действия, о которых не раз упоминают древние: один, поначалу гладкий и
легкий,  в  конце  оказывается  непроходимым,  второй же, сначала трудный  и
неровный, если несколько пройти по нему вперед, становится ровным и удобным.
Точно так же и в размышлениях: если кто-нибудь отправляется от установленных
положений, он приходит под конец  к сомнению, если же  начинает с сомнений и
терпеливо справляется  с ними, через  какое-то  время приходит к правильному
выводу.
     Аналогичная  ошибка  проявляется в методе изложения  науки, который  по
большей  части  является  наставительным  и  поучающим,  а  не  свободным  и
естественным, скорее  требующим от  слушателей веры, чем  предоставляющим им
возможность размышления и оценки.  Я, пожалуй,  согласен, что  в  популярных
обобщающих книжках, предназначенных для обучения, можно сохранить этот стиль
изложения,  но в подлинных  научных  трактатах,  по-моему, следует  избегать
обеих крайностей -- и крайности эпикурейца Веллея, ничего так не боявшегося,
как показаться  в чем-нибудь сомневающимся[65], и крайности Сократа
и академиков, ставивших под сомнение все. Скорее нужно стремиться к ясности,
излагая материал с  большей или  меньшей  категоричностью, в  зависимости от
того, хорошо ли он обоснован и подкреплен доводами.
     Другие ошибки заключаются в тех целях, которые люди ставят перед  собой
и на достижение которых  они направляют все свои  усилия и  труды. Ведь в то
время,  как  наиболее добросовестные корифеи науки, казалось, должны были бы
прежде всего стремиться  сделать какое-нибудь  выдающееся открытие  в науке,
которой они занимаются, они, наоборот, считают достаточным оставаться только
на  вторых  ролях,  добиваясь   славы  тонкого  истолкователя,   сильного  и
энергичного оппонента или опытного популяризатора, т. е. тех ролей, которые,
правда, могут увеличить  кое-какие доходы и,  так  сказать, подати науки, но
которые никогда не смогут увеличить основного достояния и владений ее.
     Но наиболее серьезная  из  всех ошибок состоит в отклонении от конечной
цели  науки.  Ведь  одни  люди  стремятся  к  знанию  в  силу врожденного  и
беспредельного любопытства,  другие --  ради  удовольствия,  третьи -- чтобы
приобрести авторитет, четвертые -- чтобы одержать верх в состязании и споре,
большинство --  ради материальной выгоды и  лишь очень немногие -- для того,
чтобы данный от Бога дар  разума направить на пользу человеческому роду. Как
будто наука --  это ложе,  на котором  взволнованный и беспокойный ум мог бы
отдохнуть, или  галерея,  либо  портик,  внутри  которых ум мог  бы свободно
прогуливаться, или башня, с высоты которой гордый  и честолюбивый  ум мог бы
взирать на  все  вокруг,  или  крепость, либо  бастион, предназначенные  для
сражений и  битв,  или  доходная торговая  лавка, а  не богатое хранилище  и
сокровищница,   созданные  во  славу   творца  всего  сущего  и   в   помощь
человечеству. Ведь именно служение этой цели действительно украсило бы науку
и  подняло  бы  ее  значение,  если  бы  теория  (contemplatio)  и  практика
соединились более прочными узами, чем до  сих  пор. И это единение, конечно,
должно было бы стать таким же, каким  является союз  двух  верховных планет,
когда  Сатурн,   покровитель  спокойствия  и  созерцательного   размышления,
объединяется с Юпитером, покровителем общественного рвения  и  деятельности.
Впрочем,  когда я говорю о практике и деятельности, я никоим образом не имею
в виду науку  прикладную  и стремящуюся  к непосредственной  выгоде. Ведь  я
прекрасно понимаю, насколько это задерживало бы  развитие и прогресс науки и
напоминало бы о  золотом  яблоке, брошенном перед Аталантой: она  нагнулась,
чтобы поднять его, и это помешало ее бегу:
     И отклонилась с пути, и нагнулась за золотом жарким[66].
     Я также  не  собираюсь  делать то,  что,  как говорят,  сделал  Сократ:
"Отозвать философию  с неба, дабы обратилась она на земное"[67], т.
е.  оставить  в  стороне физику  во  имя  торжества  моральной  философии  и
политики; ведь подобно тому  как небо и  земля объединяются вместе для того,
чтобы  охранять жизнь человека и помогать ему, такова же должна  быть и цель
обеих  философий,   которые  должны,  отбросив   пустые  спекуляции  и   все
бессодержательное и бесплодное, сохранить лишь то, что прочно и плодотворн