абывать  о  приличиях  при  общении  с  незнакомыми  людьми  и
формалистами;  но   придавать   церемониям   слишком  большое   значение   и
превозносить их до  небес не  только утомительно для других,  но и подрывает
доверие к тому человеку, который придерживается таких правил.
     Ясно, что  существует эффективный способ внушения  определенных  мыслей
под видом любезности, который приносит исключительную пользу, если умело его
применять.  Находясь среди старших по положению, можно быть уверенным в том,
что столкнешься  с фамильярностью,  и вследствие этого хорошо быть чуть-чуть
сдержанным. Находясь среди низших  по  положению, будешь уверен в  том,  что
встретишь почтительное отношение, и поэтому хорошо быть немного фамильярным.
Тот, кто чрезмерен во всем,  так что им пресыщаются уже  при второй встрече,
теряет всякое уважение. Хорошо уметь приспосабливать свою личность к другим,
но это нужно делать, показывая, что поступаешь  так из  уважения к ним, а не
из  своекорыстных побуждений. Обычно, если поддерживаешь  другого  человека,
хорошо добавить  что-либо от себя;  например, если поддерживаешь его мнение,
то все же твое мнение в чем-то должно от него отличаться; если поддерживаешь
его  предложение, то  только  при определенном условии;  если  одобряешь его
совет, то выдвигаешь  какие-либо новые обоснования. Нужно остерегаться того,
чтобы быть  слишком  изощренным в любезностях; ибо даже если у  вас не будет
никаких других  недостатков, ваши завистники, безусловно, припишут вам это в
качестве недостатка в ущерб вашим  другим  более  важным добродетелям.  Если
также  придавать слишком большое значение мелочам  или всегда  быть  готовым
воспользоваться любым благоприятным  моментом и случаем, то это нанесет вред
делу. Соломон сказал: "Кто наблюдает ветер, тому  не сеять; и кто взирает на
облака,  тому  не жать"[217]. Умный  человек  создаст  себе  больше
благоприятных возможностей, чем  ему предоставит случай.  Поведение человека
должно быть подобно его одежде: не слишком  стеснять его  и  не быть слишком
изысканной, но обеспечивать свободу движения и действия.
        "LIII. О похвале"
     Похвала есть отражение добродетели,  но качество отражения  зависит  от
зеркала.  Если  зеркалом служит  толпа, то исходящая от нее  похвала  обычно
лжива  и  бесполезна и  высказывается  она, скорее,  людям  тщеславным,  чем
добродетельным. Ведь простой народ не понимает многих высших добродетелей --
низшие добродетели  вызывают  у него похвалу, средние -- его  удивление  или
изумление;  но  о  самых  высоких  добродетелях  он  не  имеет  ни малейшего
представления или вообще не воспринимает их. И лучше всего его удовлетворяет
видимость  и  "species  virtutibus similes"[218]. Безусловно, молва
подобна реке, которая несет на своей  поверхности легкие и пустые предметы и
топит  вещи  тяжелые  и  прочные.  Однако,  если  похвалу  произнесут  лица,
известные  своими суждениями  и высокими  качествами, тогда, как говорится в
Писании:  "Nomen  bonum  instar   unguenti  fragrantis"[219],   она
заполняет  все  вокруг  и ее нелегко рассеять,  ибо аромат  благовоний более
стоек, чем аромат цветов.
     В  похвале  может  содержаться  столько  лжи,  что  вполне  справедливо
относиться  к  ней с  подозрением. Некоторые  похвалы произносятся  чисто из
лести; и если это обыкновенный льстец, то у него есть некоторые общие места,
которые он может высказывать многим людям; если  же это хитрый льстец, то он
подражает  тому архильстецу,  каким является сам для себя каждый человек;  и
если кто-либо особенно кичится каким-то качеством, то льстец именно в этом и
будет  больше всего  его поддерживать;  а  если это бесстыдный льстец, то он
узнает, в чем человек наиболее уязвим  (что он и сам осознает и больше всего
из-за этого смущается), и тогда льстец своей похвалой волей-неволей вызывает
у  такого человека  состояние "spreta  conscientia"[220]. Некоторые
похвалы исходят из благих пожеланий и почтения, и это такая форма, в которой
подобает из  вежливости обращаться к  государям и великим  людям,  "laudando
praecipere"[221]; когда говорят людям,  каковы они есть, указывают,
какими они  должны  быть.  Некоторых людей хвалят злобно, чтобы уязвить их и
вызвать  зависть  и ревность по  отношению к ним: "Pessimum genus inimicorum
laudantium"[222]; так,  у  греков была поговорка, что "у того, кого
хвалят во вред, должен вскочить  прыщ на носу"; как мы говорим, что "у того,
кто  лжет,  на  языке  вскочит  волдырь".  Безусловно,   умеренная  похвала,
высказанная в подходящий момент и соответствующим образом,  приносит  пользу
тому, кого хвалят. Соломон сказал: "Кто громко хвалит друга своего с раннего
утра, будет для него проклятием"[223]. Слишком сильное возвеличение
человека или дела поистине приводит к умалению его достоинства, а со стороны
противников вызывает зависть и презрение.
     Хвалить  самого   себя  неприлично,  за  исключением  некоторых  редких
случаев; но хвалить свою должность и профессию вполне допустимо, и это можно
делать даже со своего  рода великодушием. У римских кардиналов  -- теологов,
монахов  и  схоластов  --  есть  слово,  выражающее  их  явное  презрение  и
неуважение  к гражданским делам, ибо они называют все мирские дела -- войны,
посольства,  правосудие  и  другие  занятия --  словом  "sbirrerie",  т.  е.
полицейство, как будто  все эти  дела подходят только полицейским и судебным
приставам; хотя  эти полицейские  приносят во много раз больше  пользы,  чем
высокомерные рассуждения кардиналов. Когда  св. Павел хвалил себя, он  часто
вставлял слова: "Скажу  по неразумию", но, говоря о своей миссии, он сказал:
"Magnificabo apostolatum meum"[224].
        "LIV. О тщеславии"
     Хорошо выразился Эзоп  в  одной из басен:  "Муха  села  на  ось воза  и
сказала: какую пыль я подымаю!"[225]. Таковы и некоторые тщеславные
люди,  которые, где  бы что ни двигалось само  по себе  или под воздействием
более сильных причин, думают, что  они это двигают, хотя иногда они даже  не
приложили к этому  рук. Тщеславные люди неизбежно должны вносить разногласия
и  раскол  в  любое дело,  ибо всякое тщеславие  познается в  сравнении. Они
неизбежно должны  быть  шумливыми, дабы подтвердить свое хвастовство. Они не
могут  быть  скрытными  и  поэтому  не достигают  своей  цели;  как  говорит
французская пословица: "Beaucoup de bruit, peu de fruit" -- много шума, мало
проку. Однако, безусловно, в гражданских  делах можно найти применение  даже
этому качеству; где необходимо создать мнение или прославить добродетель или
величие, эти  люди  являются хорошими трубачами.  Как заметил  Тит  Ливий  в
отношении Антиоха и этолийцев, "иногда  перекрестная ложь приводит к большим
последствиям"[226];  например,  если  какой-либо  человек,  ведущий
переговоры  между двумя  государями  с  целью  вовлечь  их  в  войну  против
третьего, действительно сверх меры преувеличивает силы каждого из  них перед
другим; а  иногда  тот,  кто имеет  дело  с двумя людьми, приобретает больше
доверия в глазах обоих, притворяясь, что он проявляет больше интереса, чем у
него  есть на  самом  деле, к  каждому  из них.  И  в этих и других подобных
случаях часто  получается  так,  что  из  ничего  создается  нечто,  ибо лжи
достаточно, чтобы породить мнение, а мнение влечет за собой действие.
     Тщеславие является важной чертой военачальников  и  солдат; ибо подобно
тому,  как  железо  заостряется  железом, так  восхвалением  мужества одного
заостряется мужество другого. В случаях, требующих большой предприимчивости,
связанных  с  нападением и риском,  сочетание тщеславных натур действительно
вдыхает жизнь в эти предприятия; а солидные и трезвые натуры, скорее, служат
балластом,  чем парусом. Что касается славы в ученом мире, то ее полет будет
медленным,  если  в ней  не будет  нескольких  перьев  хвастовства: "Qui  de
contemnenda  gloria  libros scribunt, nomen suum  inscribunt"[227].
Сократ, Аристотель,  Гален были  полны  хвастовства. Тщеславие,  безусловно,
помогает увековечить память о  человеке; и  добродетель не бывает обязана за
свое  прославление только тому,  что получает из вторых рук. Слава Цицерона,
Сенеки,  Плиния  Младшего  не  пережила  бы  их  века,  если  бы  к  ней  не
присоединилось их тщеславие,  подобно  лаку, который придает полу  не только
блеск, но и прочность.
     Но все время, пока я говорю  о тщеславии, я имею в виду не то качество,
которое  Тацит приписывает  Муциану:  "Omnium, quae dixerat feceratque  arte
quadam  ostentator"[22][8];  ибо   оно  происходит  не  от
тщеславия, а от природного  великодушия и  благоразумия, и у некоторых людей
оно  не  только благообразно, но  и грациозно.  Ибо  оправдания,  притворные
уступки,  сама скромность,  которой хорошо  владеют, есть  всего лишь приемы
хвастовства.  И  среди  этих приемов  есть один  непревзойденный,  о котором
говорит  Плиний  Младший и  который  состоит  в  том, чтобы  щедро раздавать
похвалы  другим в  отношении  того,  в  чем сам  человек  достиг какого-либо
совершенства. Ибо, как весьма остроумно замечает Плиний: "Восхваляя другого,
ты воздаешь должное самому себе; ибо тот,  кого ты хвалишь, либо превосходит
тебя  в  том,  что ты восхваляешь, либо уступает тебе  в  этом. Если он тебе
уступает и если его хвалят, то ты тем более заслуживаешь похвалы; если же он
превосходит  тебя  и  если  его  не  хвалят, то тем  менее  нужно  хвалить и
тебя"[22][9].
     Тщеславные люди возбуждают  презрение  у мудрых, восхищение  у глупцов,
становятся идолами паразитов и рабами своей собственной похвальбы.
        "LV. О почестях и славе"
     Завоевание почестей есть лишь обнаружение -- без помех  -- достоинств и
добродетелей человека. Некоторые во всех  своих деяниях стремятся к почестям
и известности. О таких обычно говорят много, но втайне думают дурно. Другие,
напротив,  не  умеют  показать  своих  достоинств,  так  что им  не  воздают
должного.
     Если  человек совершит  что-либо, что до  него не  предпринималось, или
было начато  и оставлено, или же выполнено не столь удачно,  ему  достанется
больше чести, чем за более трудное дело,  где он явится лишь последователем.
Кто сумеет так повести себя, чтобы угодить всем партиям и группировкам, того
будут славить  всего  громче.  Кто предпримет  что-либо, что  грозит большим
позором  в случае неудачи, нежели обещает  почестей при свершении, тот плохо
заботится о своей славе.  Слава, отнятая  у соперника, сверкает всего  ярче,
как граненый алмаз. Старайтесь же  превзойти  всех  соперников, поразить их,
так сказать, собственным их оружием.
     Много  содействуют  доброй  славе слуги  и приближенные,  если  они  не
болтают  лишнего.  "Omnis  fama a  domesticis  emanat"[230].  Чтобы
избежать зависти, пагубной для доброй славы, лучше всего заявлять, что целью
ваших  стремлений  является  не  слава,  но  единственно  лишь  служение,  и
приписывать  ваши  успехи  более  божественному  промыслу  и  удаче,  нежели
собственным вашим достоинствам или образу действий.
     Лиц, облеченных верховной властью,  я  разместил бы на лестнице славы в
следующем  порядке. На первом месте --  "conditores imperiorum",  основатели
государств    и    содружеств,    как    Ромул,    Кир,    Цезарь,    Осман,
Исмаил[231]. На втором -- "legislatores",  законодатели, называемые
также "вторыми  основателями"  или  "perpetui principes",  потому  что они и
после  смерти  управляют  посредством своих законов;  таковы  Ликург, Солон,
Юстиниан,   Эдгар,   Альфонсо   Кастильский    Мудрый,    создатель   "Siete
partidas"[232].  На   третьем   месте   стоят  "liberatores",   или
"salvatores",  которые кладут конец  долгим бедствиям  гражданской войны или
освобождают отечество от  чужеземного ига или тирана; таковы Цезарь  Август,
Веспасиан,   Аврелиан,   Теодорих,   Генрих   VII   Английский,   Генрих  IV
Французский[233].  На  четвертом  месте  стоят  "propagatores", или
"propugnatores  imperii"[234],   --  те,   кто   в  почетной  войне
раздвигает   границы   своих   государств   или   доблестно   защищается  от
завоевателей. На последнем месте стоят "patres patriae"[235] -- те,
кто  правит по справедливости, составляя счастье  своих подданных. Последние
две категории не нуждаются в примерах, столь они многочисленны.
     Подданные  заслуживают   почестей  в  следующем  порядке.  Вначале   --
"participes curarum", те, на кого государи возлагают главное бремя правления
и  кого называют  обычно  их  правой рукой. Далее  следуют "duces belli"  --
великие  полководцы, помощники  государей в  делах войны. На  третьем  месте
стоят "gratiosi",  фавориты,  но  только  те  из них, кто  умеет держаться в
границах и, служа  утехой государю, не причиняют  вреда народу. На четвертом
месте  стоят "negotiis  pares"  --  те,  кто  занимает  высокие должности  в
государстве  и добросовестно  их отправляет. Есть и  еще род славы, из числа
величайших,  но  редко кому  выпадающий, -- это честь пожертвовать собой  на
благо родины, как это сделали М. Регул и оба Деция[236].
     LVI. О правосудии[237]
     Судьям надлежит помнить, что их дело "jus dicere", а не  "jus dare"  --
толковать законы,  а  не создавать и издавать их. Иначе будет  похоже на  ту
власть,  какую  присваивает  себе  римская церковь,  которая  под  предлогом
толкования Писания  не  останавливается  перед добавлениями  и  изменениями,
находит   там  то,   чего   нет,   и  под  видом   охраны   старого   вводит
новое[23][8].  Судьям   подобает   более   учености,   чем
остроумия,  более  почтительности,  чем  искусности в доказательствах, более
осмотрительности, чем самоуверенности. Но главной их  добродетелью  является
неподкупность. "Проклят  нарушающий межи  ближнего своего"[239], --
гласит Писание. Кто  сдвинет межевой  знак,  достоин осуждения.  Но никто не
смещает столько межевых знаков, сколько неправедный  судья, неверно межующий
земли  и владения. Один дурной приговор пагубнее множества  дурных примеров,
ибо  последние оскверняют  поток, первые же -- самый  родник.  Так говорит и
Соломон: "Fons turbatus  et  vena corrupta est  justus  cadens in causa  sua
coram adversario"[2][40].  В  отправлении  своей должности
судьи имеют дело с тяжущимися  сторонами,  с  защищающими  их  адвокатами, с
подчиненными  им   судейскими  писцами  и  чиновниками  и  с  государем  или
правительством, которому они сами подвластны.
     Скажем сперва об отношении судей к  тяжущимся сторонам. "Есть такие, --
говорит       Писание,      --      которые       суд      превращают      в
отраву"[2][41],  а есть и такие, что превращают правосудие
в  уксус,  ибо  оно  становится  горьким от  несправедливости  и  кислым  от
проволочек.  Главная  обязанность  судьи  состоит   в  обуздании  насилия  и
плутовства,  причем насилие пагубнее, когда  оно явно, а плутовство -- когда
оно  тайно.  Добавьте к  этому  спорные  дела,  которые судам  следовало  бы
изрыгать,  не  обременяя своего чрева.  Судья должен  готовить  справедливый
приговор,  как  Бог  прокладывает свой путь,  "наполняя всякий дол и понижая
всякий  холм"[2][42]. Если с  какой-либо стороны  окажутся
произвол, насилие, хитрость, сговор, сильная заручка, искусный защитник, вот
тогда-то и должен праведный судья уравнять неравенство и как бы уравновесить
весы       правосудия.       "Qui       fortiter       emungit,       elicit
sangninem"[2][43],  и  где  винный  пресс  жмет   чересчур
сильно,  вино  получается  терпким  и  отзывается  косточками.  Пусть  судьи
остерегаются толкований в дурную сторону и натянутых выводов,  ибо нет пытки
хуже, нежели пытка  законом. Особенно в  части уголовных законов  они должны
стараться, чтобы острастка не превратилась в жестокость; и чтобы не обрушить
на  народ  того  бедствия,  о котором  говорит  Писание:  "Pluet  super  eos
laqueos"[2][4][4]; ведь суровые уголовные  законы
для народа не что  иное, как тенета и ловушки.  А потому  пусть те уголовные
законы, кои пребывали в долгой спячке или стали непригодны для новых времен,
мудрыми судьями  применяются ограниченно: "Judicis officium est, ut res, ita
tempora rerum, etc."[2][4][5]. Там же,  где  дело
идет о жизни  и смерти, судьям  надлежит (поскольку дозволяет  закон), верша
правосудие, помнить о милосердии и взирать суровым оком на дурной пример, но
милосердным -- на самого виновника.
     Скажем, далее, об отношении  судей к адвокатам, защищающим дело. Умение
выслушивать  терпеливо  и  невозмутимо  составляет  важную  часть  судейских
обязанностей;  многоречивый  судья  не  есть "кимвал  бряцающий".  Судье  не
подобает  первому  высказывать  то, что  он  может своевременно услышать  от
адвокатов, щеголять своей сметливостью, прерывая на полуслове свидетеля  или
защитника, и прерывать показания вопросами, хотя бы и уместными. Обязанности
судьи при слушании дела могут быть  сведены к четырем: направлять показания;
умерять многословие, повторения и неуместные речи; отобрать и свести воедино
наиболее существенное из сказанного и вынести решение или приговор. Все, что
сверх этого, излишне и  проистекает из тщеславия и  словоохотливости, или от
нетерпения,  или  от  беспамятности,  или  от  неумения  сосредоточить  свое
внимание.  Странно видеть,  как  может влиять на судью бессовестный адвокат;
тогда  как  судье  надлежит,  подобно  Богу,  чьим наместником он  является,
"гордым          противиться,          а           смиренным          давать
благодать"[2][4][6].  Но еще более странно, что у
судей  бывают любимцы.  Ведь это неизбежно влечет за  собой повышение  платы
адвокатам  и подозрения  в лихоимстве. Когда дело защищалось правильно  и по
чести, судья  обязан выразить адвокату известное поощрение, в особенности же
адвокату проигравшей стороны, ибо это внушает тяжущемуся доверие к  адвокату
и  колеблет его убеждение, что дело его и без того верное. С другой стороны,
когда  имеются налицо плутни, грубое небрежение, неосведомленность, давление
или наглость,  судья  обязан  публично вынести  адвокату порицание. И  пусть
адвокат на  суде не  пререкается  с  судьей и  после вынесения приговора  не
пытается вновь вмешаться в дело; но пусть и судья со своей стороны не спешит
с решением и не дает какой-либо из сторон повод жаловаться, что его защитник
или свидетели не были выслушаны.
     Скажем,  далее,  о  судейских  писцах  и  чиновниках.  Суд  есть  место
священное,  а потому  не  только судейское кресло, но и подножье  его  и все
подступы  к нему должны  быть охраняемы от соблазнов и худой славы. "Нельзя,
--       гласит       Писание,       --       собирать      виноград       с
терновника"[2][4][7]. Так  и правосудие  не может
дать своего сладостного плода среди шипов и терниев,  какими являются алчные
и  корыстные  писцы и  чиновники.  Крючкотворы  эти  встречаются  в  четырех
разновидностях. Первые из  них -- мастера плодить  тяжбы, от которых  жиреют
судьи  и беднеет  народ. Вторые -- это те, кто вовлекает суды в столкновения
по  поводу границ их юрисдикции, а  на  деле является не "amici  curiae", но
"parasiti curiae"[2][4][8],  ибо ради собственных
выгод подстрекают суды к  превышению их полномочий.  Третьи  -- это те, кого
можно назвать левой рукой правосудия:  люди, имеющие  в запасе  всевозможные
ловкие и темные плутни и ухищрения, которые мешают прямому ходу правосудия и
ведут его кривыми и запутанными путями. Четвертые -- это  вымогатели,  из-за
которых суд часто сравнивают с терновым кустом,  где овцы, ищущие убежища от
непогоды,  непременно  оставляют часть  своей  шерсти.  И  напротив,  старый
чиновник,  сведущий  в  прецедентах,  осмотрительный  в  судопроизводстве  и
опытный  во всех делах, является превосходным  руководителем и нередко может
указать путь самому судье.
     Что касается государя и государства, то здесь  судьям  надлежит  прежде
всего помнить заключительные слова римских Двенадцати  Таблиц: "Salus populi
suprema  lex"[