ластительницы  молодых, подруги  зрелых  и
няньки стариков;  так  что мужчина  может иметь причину для женитьбы в любом
возрасте,  когда ему  захочется. Все же мудрецом  посчитали  того  человека,
который  на вопрос,  когда мужчине следует жениться, ответил:  "Молодому еще
рано, старому уже  поздно". Часто можно наблюдать, что  у плохих мужей очень
хорошие жены;  происходит  ли это из-за того,  что жены больше ценят доброту
своих  мужей, когда она  редко  проявляется,  или  же из-за  того,  что  они
гордятся  споим терпением,  но это  всегда справедливо,  если  плохие  мужья
выбраны ими самими, вопреки совету друзей, ибо тогда, конечно, им приходится
делать хорошую мину при плохой игре.
        "IX. О зависти"
     Никакая страсть так не  околдовывает человека, как любовь и зависть. Им
обеим  свойственны пламенные желания, обе во множестве порождают  вымыслы  и
соблазны,  и  обе  выражаются  во  взгляде, особенно  в  присутствии  своего
предмета; а  это всего более способствует колдовским  чарам, если они вообще
существуют. Недаром Писание говорит  о  дурном  глазе,  а астрологи называют
пагубное излучение  светил  дурными  аспектами.  Как  видно,  признано,  что
зависть проявляется в некоем излучении. Иные подметили даже, что завистливый
глаз всего опаснее, когда  созерцает свой  предмет в  час его торжества, ибо
зависть от  этого обостряется;  к тому же  в  эти  часы дух счастливца более
всего устремляется наружу и становится, таким образом, более уязвим.
     Но оставим эти диковинки (не вовсе, впрочем, недостойные рассмотрения в
надлежащем месте) и посмотрим, кто  именно склонен к зависти, кто всего чаще
становится ее предметом  и чем различается зависть в общественной  и частной
жизни.
     Человек, лишенный достоинств,  неизменно завидует им в других, ибо душа
человеческая питается либо собственным благом, либо  чужим несчастьем;  кому
не хватает первого, тот будет упиваться вторым; кто не надеется сравняться с
ближним  в  достоинствах,  старается  сквитаться  с  ним,  нанося  ущерб его
благополучию.
     Человек любопытный и докучливый  обычно также и завистлив, ибо  вряд ли
он  так  вникает в чужие дела потому, что  это касается его самого;  нет, он
дивится на чужое счастье. И напротив, кто знает лишь свои дела, мало находит
пищи для зависти. Ведь зависть -- зевака; она бродит по улицам, а дома ей не
сидится: "Non est curiosus, quin idem sit malevolus"[41].
     Люди  знатного рода замечены в зависти к людям новым при их возвышении;
ведь расстояния при этом  меняются, а им, как это бывает при обманах зрения,
кажется, будто они сами идут назад, потому только, что другие ушли вперед.
     Завистливы  уроды, евнухи, старики,  незаконнорожденные. Ибо кто  не  в
силах  помочь собственной  беде, обращает  свои усилия на то,  чтобы вредить
другому,  исключая,  впрочем,  те  случаи,  когда  в  уродливом  теле  живет
геройский дух, который  и уродство свое стремится  обратить  к своей  чести,
чтобы заставить людей  говорить: "Вот какие великие дела мог  свершить евнух
или   хромец".   Так   было    с   евнухом   Нарсесом,    с    Агесилаем   и
Тамерланом[42], которые оба были хромые.
     Завистливы люди,  перенесшие  бедствия, а также те,  кто не  в  ладу  с
временами, ибо горе других они считают возмещением за собственное.
     Неизменно завистливы те, кто из прихоти и тщеславия желает преуспеть во
всем сразу. У них всегда найдется кому позавидовать,  ибо  невозможно, чтобы
многие  хоть  в  чем-нибудь их не  превосходили.  Таков был нрав  императора
Адриана,  снедаемого завистью  к поэтам,  живописцам и всякому мастерству, в
котором он сам стремился блистать.
     Наконец,  завистливы  близкие родичи  и те, кто вместе рос  или  вместе
начинал службу,  если вчерашняя родня или ровня их  опередит. Это им как  бы
постоянный  укор;  это  им колет  глаза и нейдет из  ума, да  и людям всегда
заметно; а ведь зависть усиливается от чужих речей и похвал. Зависть Каина к
брату  Авелю  тем более гнусна, что, когда жертва Авелева  оказалась угоднее
Богу, свидетелей при этом не было. Таковы те, кто склонен к зависти.
     Обратимся теперь  к  тем, кто становится  ее предметом. Меньше завидуют
возвышению людей достойных, ибо оно  представляется лишь должным воздаянием;
а кто  же позавидует уплате долга? Завидуют только  дарам и щедротам. К тому
же в зависти  всегда таится сравнение;  а  где невозможно сравнение,  нет  и
зависти  -- вот  почему  королям  завидуют одни  короли. Следует,  однако ж,
отметить,  что недостойным больше  завидуют поначалу,  а потом  примиряются;
достойным же,  напротив, всего более завидуют тогда, когда счастье их длится
долго, ибо  с течением времени  если не самые достоинства их, то слава о них
идет на убыль, и новые люди являются им на смену.
     Менее завидуют  возвышению  высокородных, ибо оно как бы подобает им по
праву рождения, да и не столь уж много прибавляет к их благоденствию. А ведь
зависть,  как  солнечный луч, сильнее бьет по  возвышенности,  чем по ровным
местам. По той же  причине возвышение постепенное менее  возбуждает зависть,
нежели внезапное, per saltum[43].
     Менее завидуют тем,  кому почести достались  ценой тяжких трудов, забот
или опасностей; ибо эту цену люди считают  высокой и склонны таких пожалеть,
а  жалость  исцеляет  от зависти. Заметьте, что  наиболее  благоразумные  из
высоких сановников на вершине своего величия вечно жалуются  на тяжелую долю
и стонут: quanta patimur[44] -- не  потому, чтобы они на самом деле
так  думали, но  чтобы несколько  оградить  себя от зависти. Разумеется, так
говорить они  могут только  о делах, возлагаемых на них, но отнюдь не о тех,
за которые берутся  сами;  ибо ничто так не возбуждает зависть, как излишнее
честолюбивое стремление все дела  захватить в свои  руки, и  ничто так ее не
смиряет, как соблюдение  важным сановником всех прав  своих подчиненных, ибо
этим приобретает он в их лице заслоны против завистников.
     Всего более навлекают зависть те, кто в  высокой должности  держит себя
надменно  и  гордо  и никому  не дает  забыть о своем величии  либо  внешней
пышностью, либо подавлением противников и соперников; тогда как мудрый готов
приносить умягчительные жертвы зависти и для этого порой намеренно  уступает
в вещах маловажных. Впрочем,  пользуясь  высоким положением открыто и  прямо
(лишь  бы без заносчивости и чванства),  меньше возбуждаешь зависть,  нежели
пускаясь на хитрости; ибо в  последнем  случае как бы отрекаешься  от щедрот
судьбы и сознаешься в своей недостойности; а ведь это и создает завистников.
     В  заключение  этой части скажем: коль скоро зависть сродни колдовству,
то и средство против нее таково же, а именно: отвлечь злые чары  на другого.
Вот для этого-то  мудрейшие  из  великих мира всегда выдвигают рядом с собой
кого-либо, на кого  и  направляется  зависть:  иногда  чиновника  или слугу,
иногда  соратника  или  помощника;  ибо всегда  найдутся  неистовые  натуры,
которые дорогу к власти оплатят любой ценой.
     Что касается  зависти в  общественной жизни,  то в  ней  есть и хорошие
стороны --  чего  никак не  скажешь про зависть личную.  Ибо зависть в жизни
общественной есть род остракизма, поражающего тех, кто чрезмерно вознесся, и
служит поэтому уздой для облеченных властью.
     Такая  зависть по-латыни  зовется "invidia", а в новых языках именуется
недовольством;  о ней  мы еще скажем,  говоря  о  мятежах. В государстве она
подобна  моровой  язве,  ибо,  как  моровая  язва  постепенно  заражает  все
здоровое, так и зависть, раз появившись в  стране, порочит самые благие дела
и толкует их дурно. Тогда мало  пользы  и от уступок, ибо они лишь укажут на
слабость  правителей и  страх перед завистью, а от этого бывает только хуже,
опять-таки как с заразой, которую, чем больше бояться, тем легче схватить.
     Зависть  в  общественной жизни  направлена  большей частью  на  главных
чиновников  и  министров,   а  не  на   государей  и  государство.  Но  если
недовольство каким-либо чиновником сильнее, чем  он того заслуживает, или же
распространяется на все  их  сословие,  это есть  верный  признак  того, что
недовольство втайне направлено против самого государства. На этом покончим с
завистью в общественной жизни, или, иначе, недовольством, и  с отличиями  ее
от зависти в частной жизни, о которой была речь вначале.
     Вообще  же  добавим,  что  зависть  из всех  страстей  самая упорная  и
неугомонная. Для  других страстей есть  час и  время;  о зависти же  недаром
сказано: "Invidia  festos dies non agit"[45].  Замечено также,  что
любовь  и  зависть  иссушают  человека,  --  не  то,  что  другие   страсти,
действующие не столь постоянно. Зависть также есть гнуснейшая из страстей --
недаром  является  она  главной  принадлежностью  дьявола:  он  и  есть  тот
завистник,  который, "когда  люди  спали, пришел,  и  посеял  между пшеницею
плевелы, и ушел"[46]. Ибо  зависть всегда творит свое дело во мраке
и втайне, на погибель добрым посевам.
        "X. О любви"
     Сцена более  благосклонна к любви, чем человеческая жизнь. Ибо на сцене
любовь, как правило, является предметом комедий, и лишь иногда  -- трагедий;
но  в жизни она приносит много несчастий, принимая иногда вид сирены, иногда
-- фурии. Можно заметить, что среди всех великих и достойных людей, (древних
или современных, о которых сохранилась память) нет ни одного, который был бы
увлечен любовью до безумия; это говорит  о  том, что великие  умы и  великие
дела,  действительно,  не  допускают  развития  этой  страсти,  свойственной
слабым.  Тем  не  менее  необходимо  сделать  исключение  в  отношении Марка
Антония, соправителя  Рима, и Аппия  Клавдия,  децемвира  и законодателя, из
которых первый был  действительно  человеком сластолюбивым и  неумеренным, а
второй -- строгим и мудрым. А поэтому нам представляется, что любовь (хотя и
редко) может найти путь не только в сердце, для нее открытое, но и в сердце,
надежно от  нее защищенное, если не быть бдительным.  Плохо говорит  Эпикур:
"Satis  magnum  alter  alteri  theatrum  sumus"[47]  --  как  будто
человек,  созданный для созерцания небес  и всех  благородных  предметов, не
должен  делать  ничего,  как стоять на коленях перед маленьким идолом и быть
рабом, не  скажу, низменных  желаний (подобно  животным), но зрения, которое
было дано ему для более возвышенных целей.
     Интересно  отметить эксцессы, свойственные этой страсти, и то, как  она
идет  наперекор  природе  и  истинной ценности  вещей; достаточно  вспомнить
постоянное употребление гипербол в  речи, которые приличествуют только когда
говорят о любви, и  больше нигде.  И дело не только в гиперболе; ибо хотя  и
хорошо было  сказано,  что архильстецом,  в присутствии  которого все мелкие
льстецы   кажутся   разумными  людьми,  является  наше   самолюбие,  однако,
безусловно, влюбленный превосходит  и его. Ведь нет такого гордого человека,
который так до абсурда высоко думал бы о себе, как думают влюбленные о  тех,
кого они любят;  и  поэтому правильно сказано, что "невозможно любить и быть
мудрым". И нельзя сказать, что эту слабость видят только другие люди, а тот,
кого любят, ее не видит: нет,  ее  видит  прежде всего  любимый  человек, за
исключением  тех случаев, когда любовь  взаимна. Ибо истинное правило в атом
отношении состоит и том, что любовь всегда вознаграждается либо взаимностью,
либо скрытым и тайным презрением. Тем более мужчины должны остерегаться этой
страсти, из-за которой теряются не только другие  блага, но  и она сама. Что
касается до  других  потерь,  то высказывание поэта действительно хорошо  их
определяет: тот, кто предпочитает  Елену, теряет дары  Юноны и Паллады. Ведь
тот, кто слишком  высоко ценит любовную привязанность, теряет и богатство, и
мудрость.  Эта страсть достигает своей высшей  точки  в такие времена, когда
человек более  всего  слаб,  во  времена  великого  процветания  и  великого
бедствия, хотя в последнем  случае она наблюдалась меньше; оба эти состояния
возбуждают любовь, делают ее более  бурной  и тем самым показывают,  что она
есть дитя безрассудства.
     Лучше  поступает  тот,  кто,  раз  уж  невозможно  не допустить  любви,
удерживает ее в подобающем ей месте и полностью отделяет от своих  серьезных
дел  и  действий в  жизни:  ибо  если  она  однажды  вмешается  в  дела,  то
взбаламучивает  судьбы людей так сильно, что люди никак не могут  оставаться
верными своим собственным  целям.  Не знаю,  почему  военные  так  предаются
любви;  я думаю,  это  объясняется тем  же, почему они предаются  вину,  ибо
опасности обычно требуют того, чтобы их оплачивали удовольствиями. В природе
человека  есть  тайная  склонность  и стремление любить  других; если они не
расходуются   на   кого-либо   одного   или   немногих,   то,   естественно,
распространяются  на  многих  людей   и  побуждают  их   стать  гуманными  и
милосердными, что иногда и наблюдается у монахов. Супружеская любовь создаст
человеческий род,  дружеская любовь совершенствует его,  а распутная  любовь
его развращает и унижает.
        "XI. О высокой должности[48]"
     Высокая должность делает человека  слугой  трех господ: слугой государя
или государства, слугой людской молвы и слугой своего дела; он уже не хозяин
ни себе, ни  своим поступкам, ни своему времени.  Не странно ль стремиться к
власти  ценой  свободы  или  к власти  над людьми  ценой  власти  над собою?
Возвышение  стоит  трудов;  а  там  одни  тяготы  влекут  за  собой  другие,
тягчайшие;  возвышение требует порой унижения, а честь достается бесчестьем.
На высоком месте нелегко устоять, но нет и пути назад, кроме  падения или по
крайней  мере заката -- а это печальное зрелище: "Cum non sis,  qui  fueris,
non esse, cur velis vivere"49. Нет, люди  не  в силах  уйти  на покой, когда
хотели бы; не уходят они  и тогда, когда следует; уединение всем нестерпимо,
даже старости и немощам, которые надо бы укрывать в тени; так, старики вечно
сидят на пороге, хотя и предают этим свои седины на посмеяние.
     Высоким особам, чтобы считать себя счастливыми, необходимо  справляться
о мнении других, ибо сами они не могут чувствовать счастья. Им надо думать о
себе то, что  думают о  них другие, кто  охотно оказался бы  на  их месте, и
тогда они счастливы или слывут  таковыми.  Но втайне они, быть  может, иного
мнения;  ведь  они первыми узнают  о своих горестях и последними --  о своих
ошибках.  И всегда  высокие  особы -- чужие  самим  себе; в сутолоке  дел им
недосуг  позаботиться о  здоровье телесном или  душевном: "Illi  mors gravis
incubat,  qui  notus  nimis  omnibus,  ignotus  moritur  sibi"[50].
Высокая должность  позволяет творить как добро, так и зло; в этом смысле она
-- проклятие, ибо, чтобы уберечься от зла, мало не хотеть его, надо еще и не
мочь. Зато возможность делать  добро  есть подлинное  и законное  оправдание
властолюбию, ибо  добрые  помыслы, конечно, угодны Богу, но  людям от них не
более проку, чем от  сладостных снов, покуда помыслы не воплощены в дела;  а
это  невозможно  без  высокого  сана и власти,  служащих  удобной  позицией.
Заслуги  и добрые дела есть цель наших  трудов, а сознание  таковых -- венец
нашего отдыха.  Кто может, как господь Бог, созерцать свои творения, может и
почить от  трудов  своих. "Et  conversus  deus,  ut  aspiceret  opera,  quae
fecerunt manus suae, vidit quod omnia essent  bona nimis"[51] --  а
там и отдохнул в день субботний.
     В  отправлении  должности следуй  лучшим образцам,  ибо  примеры  стоят
целого сборника прописей. А спустя немного, возьми за образец себя  самого и
со  всей строгостью  выясни,  не  лучше  ли  шло  у  тебя  дело  вначале. Не
пренебрегай и примером тех, кто в той же должности выказал себя дурно  -- не
для того, чтобы порочить их  память и тем прибавлять себе  заслуг,  но чтобы
знать, чего  надлежит избегать. Итак,  вводи улучшения без  похвальбы  и без
поношения предшественников  и прежних порядков; но возьми себе за правило не
только следовать достойным примерам,  а и самому создавать  их.  Возводи все
установления  к первооснове  и старайся  проследить, в чем и как подверглись
они  искажениям;  но совета ищи  и  у  старых времен  и  у  новых:  у старых
заимствуй,  что  лучше,  у  новых  --  что пригоднее.  По  возможности  будь
последователен, дабы  люди заранее знали, чего ожидать; но не  будь чересчур
самонадеян  и  своеволен  и разъясняй  свое  поведение, если  отступаешь  от
обычных своих правил. Блюди  подобающие тебе права, но не взывай при  этом к
законам; лучше утвердиться в своем праве молча и de facto, нежели заявлять о
нем  громко и  вызывающе.  Блюди также  права своих подчиненных и считай  за
большую честь руководить  в  главном, нежели вмешиваться  во  все. Привлекай
помощников и советников и не гони за докучливость тех, кто осведомляет тебя,
но, напротив, встречай их приветливо.
     Власть  имущим присущи четыре главных порока: промедления, подкупность,
грубость  в обхождении и податливость. Чтобы не  было промедлений, облегчи к
себе доступ;  держись  назначенных сроков; не откладывай  повседневных дел и
без крайней  нужды не берись за несколько дел сразу. Чтобы не было подкупов,
свяжи  не только руки берущие -- т. е.  свои  и слуг своих, но  также и руки
дающие  -- своих  просителей. Для  первого надо  лишь быть неподкупным,  для
второго  же --  открыто  о том заявлять  и  клеймить лихоимство. Избегай  не
только проступка,  но и подозрения.  Кто переменчив  и  меняется без видимой
причины, может  быть  заподозрен в  подкупности. Поэтому всякую  перемену во
мнениях или образе действий провозглашай открыто, вместе с причинами,  к ней
побудившими, но не  вздумай утаивать. Доверенный слуга или любимец, если  по
видимости ничем не заслуживает доверия, всеми считается  обычно за пособника
в тайном лихоимстве. Что касается грубого  обхождения, то это ненужный повод
к  недовольству. Строгость рождает страх, но грубость рождает  ненависть. От
властей  и  порицание  должно быть степенным,  а не  оскорбительным. Что  до
податливости, то она  хуже  лихоимства; ибо взятки  берут лишь  от случая  к
случаю,  а  кто  поддается назойливости  или пустой  лести, того никогда  не
оставляют  в  покое.  Как говорит  Соломон: "Быть лицеприятным  -- нехорошо:
такой человек и за кусок хлеба предаст истину"[52].
     Справедлива древняя поговорка: "Место кажет человека". Только одних оно
кажет в хорошем виде, а других -- в плохом. "Omnium consensu capax  imperii,
nisi imperasset"[53], -- сказал Тацит о Гальбе;  но о Веспасиане он
говорит: "Solus  imperantium,  Vespasianus mutatus in  melius"[54].
Правда,  в первом случае речь  идет о способностях; во втором  -- о нраве  и
обхождении.  Кого  почести  изменяют к  лучшему,  тот  наверняка по  природе
великодушен.  Ибо  почести  подобают   --  или  должны  подобать  --  именно
добродетели;  и  как в природе все  движется стремительно к  своему  месту и
спокойно  -- по  достижении  его,  так  и  добродетель  стремительна,  когда
одержима  честолюбием, и  умиротворяется, когда облечена властью. На большую
высоту всегда восходят не  прямо,  но по  винтовой  лестнице; и если имеются
партии,  то  при восхождении нужно искать  опоры,  а  взойдя на  вершину  --
равновесия. К памяти предшественника будь справедлив и почтителен, ибо иначе
этот долг  наверняка отдадут  ему после  тебя. К соратникам  имей  уважение;
лучше  призвать их, когда они того не  ждут,  чем обойти, когда они надеются
быть призванными. В  личных беседах с просителями не следует слишком помнить
о своем сане или напоминать о нем;  но пусть лучше о тебе говорят: "Когда он
в должности, он совсем другой человек".
        "XII. О бойкости"
     Следующая  ходячая  школьная   притча  заслуживает,   однако,  внимания
человека  вдумчивого. Однажды  Демосфена спросили: какой  дар  всего  нужнее
оратору? Тот ответил:  "Жест". А затем?  -- "Жест".