о пригоден для похищения  земной
материей,  когда  он  начинает  сгущаться  и  как  бы цепенеет.  Справедливо
воздается  Прозерпине  особая  честь (какая  не  выпадает на  долю ни  одной
супруги  богов)  -- честь  стать  владычицей Дита:  ведь  тот  неограниченно
управляет всем в тех краях, а Плутон остается безучастным и даже  как  будто
не  знает ничего.  Эфир же  и  небесная  сила (изображенные  в  виде Цереры)
всячески стараются извлечь и вернуть себе этот дух. А высоко поднятый факел,
т.  е. пылающий  в  руке  Цереры светоч,  без  сомнения, обозначает  солнце,
которое, обходя вокруг земли,  освещает ее, как факел,  и оказывается  очень
важным  и необходимым для возвращения Прозерпины, если оно вообще  возможно.
Она же остается и не уходит; причина  же этого превосходно и  точно вытекает
из  соглашений Юпитера и Цереры.  Прежде  всего совершенно  несомненно,  что
существуют  два способа удержать дух  в  плотной земной  материи: первый  --
уплотнение,  или  "запирание",  его, что  является  подлинным заключением  в
тюрьму и  насилием; второй -- предоставление  ему  соответствующего питания,
что делается добровольно и охотно. Ведь после того как запертый дух начинает
есть и питаться, он не спешит улететь, но как бы закрепляется на своей земле
-- это как раз и есть тот самый гранат, который попробовала Прозерпина; если
бы этого не произошло, то Церера, ищущая ее по  всему миру со своим факелом,
уже давно  увела  бы  ее к себе.  Ведь дух, который содержится  в металлах и
минералах, связывается, вероятно, главным образом благодаря плотности массы;
тот же  дух, который  заключен  в  растениях  и живых  существах, обитает  в
пористом теле и  имеет  возможность уйти, если только он  не задержится сам,
чтобы  вкусить  "зерна  граната".  Второе же  соглашение --  о  полугодичном
пребывании  Прозерпины то у Цереры, то у Плутона --  есть не  что  иное, как
изящное описание деления на времена  года, когда этот дух, разлитый по земле
(речь идет о растительности), в течение летних  месяцев находится наверху, в
зимние же месяцы вновь скрывается под землю. Что же касается попытки Тесея и
Пирифоя  увести  Прозерпину  на  землю,  то здесь  имеется  в виду  то,  что
случается  довольно  часто:  более  тонкие  духи,  спускающиеся  к  земле во
множестве  тел,  не могут  впитать  в  себя  дух,  находящийся  под  землей,
соединиться с ним  и вывести его наружу;  наоборот, они сами  сгущаются и не
могут вновь подняться, так что благодаря им увеличивается и число подданных,
и власть Прозерпины.  Что же касается золотой ветви, то, мне  кажется, здесь
нам весьма трудно будет сдержать натиск химиков, если они обрушатся на нас с
этой  стороны:  ведь  они обещают с помощью своего знаменитого камня и  горы
золота,  и  восстановление  разрушенных природных  тел,  как  бы возвращение
обратно  из  врат  преисподней.  Тем не  менее  относительно  химии,  как  и
постоянных  притязаний этого  камня,  мы  знаем  наверняка, что теория их не
имеет  основания,  да к  тому  же  подозреваем, что  и  практика  их  лишена
каких-либо твердых  гарантий. Поэтому, оставив их  в  стороне, выскажем свое
мнение об этой последней части параболы. Нам известно наверняка на основании
многих фигуральных высказываний древних,  что  сохранение  и  восстановление
природных тел они отнюдь не считали безнадежным делом, по, скорее, трудным и
малодоступным.  То,  что они думали  именно так,  видно  из  того,  что  они
поместили  эту  ветку  среди  бесконечных  зарослей огромного, непроходимого
леса; они изобразили ее золотой, ибо золото -- символ прочности; привитой --
ибо  результата такого  рода  следует ждать только  от  искусства, а  не  от
какого-то простого и естественного средства или способа.
        "XXX. Метида, или Совет"
     Древние поэты рассказывают, что Юпитер взял в жены Метиду, имя  которой
весьма прозрачно обозначает  совет. Она забеременела от него. Когда он узнал
об этом, то не стал дожидаться  родов, но тотчас же ее проглотил,  и поэтому
сам стал беременным. Удивительны были его роды: он родил из своей головы, т.
е. из мозга, вооруженную Палладу.
     Смысл этого  чудовищного  и на первый взгляд  весьма нелепого мифа, как
мне  кажется, раскрывает тайные пружины власти. Он описывает, как ведут себя
государи по отношению к своим советникам, заботясь о том, чтобы их авторитет
и величие не только  ни в чем не пострадали, но и преумножились бы и выросли
в  глазах народа. Ведь существует правильный и  мудрый  порядок, по которому
государи крепко  связаны со  своими советниками, соединены  как  бы брачными
узами  и обсуждают с ними  важнейшие дела, вполне основательно полагая,  что
это ни в коей мере не умаляет их  величия. Когда же дело доходит до  решения
(а его можно уподобить родам), то они  не позволяют членам  совета принимать
его, дабы  не  создалось  впечатления,  что постановление зависит  от мнения
совета; наоборот, государи  обычно  (за исключением тех  случаев,  когда они
боятся навлечь на себя недоброжелательство) любое выработанное советом и как
бы выношенное во чреве решение выдают  за свое, так, чтобы казалось,  что  и
само постановление,  и его  исполнение  (а  это  последнее, поскольку всегда
связано с  проявлением власти  и  является  выражением необходимости,  очень
тонко изображается в виде вооруженной Паллады)  проистекает от них самих. Но
мало того, что все это представляется как результат авторитета государей, их
свободной, независимой, никому  не подчиняющейся  воли; государи  хотят еще,
чтобы решения  считались рожденными  из их головы, т. е. из  их  собственной
мудрости и суждения.
        "XXXI. Сирены, или Наслаждение"
     Миф  о  сиренах  правильно  истолковывается как  изображение  гибельных
соблазнов наслаждения, но делается  это весьма  примитивно. Мудрость древних
представляется нам  подобной плохо  отжатым виноградным гроздьям, из которых
хотя и выжато кое-что, однако самая лучшая часть остается и не используется.
Рассказывают,  что сирены были дочерьми Ахелоя и Терпсихоры,  одной из  Муз;
они вначале  были крылатыми, но, безрассудно вступив в состязание с Музами и
потерпев поражение, лишились крыльев. Из их  перьев Музы сделали себе венцы,
и  с  тех пор головы  у Муз  были  украшены крыльями, кроме  одной -- матери
сирен.   Сирены  жили  на  неких  прелестных  островах;  завидев  с   вышины
приближающиеся корабли, они своим пением задерживали моряков, завлекали их к
себе, а потом убивали.  И песня их была  не простой: для каждого у них  были
мелодии, которые более всего отвечали его внутренней  природе.  Они погубили
столько людей, что их острова даже  издали были хорошо видны из-за множества
белеющих костей непогребенных трупов. От этой  напасти  нашлись  только два,
совершенно непохожих  друг  на  друга  средства  избавления:  одно  придумал
Одиссей, другое --  Орфей. Одиссей приказал  всем  своим спутникам  накрепко
залепить уши воском, сам же, желая услышать их пение, но избежать опасности,
потребовал, чтобы  его привязали к  мачте корабля, предупредив, чтобы его не
отвязывали, даже если он будет просить об этом. Орфей же даже и не думал обо
всех этих веревках, но, воспевая  мощным голосом под звуки лиры хвалу богам,
заглушил голоса сирен и избежал опасности.
     Миф относится к области морали и представляется весьма прозрачной, хотя
и не  лишенной  изящества параболой.  Наслаждения  происходят от богатства и
изобилия, а также от веселого и приподнятого расположения духа. Некогда  они
своими  соблазнами  внезапно,  как  будто  на  крыльях,  увлекали  за  собой
смертных.  Наука же и  образование  привели  во  всяком случае к  тому,  что
человеческий  дух  стал  себя  немного  сдерживать  и  обдумывать  про  себя
возможный результат своих действий; тем  самым он лишил наслаждения крыльев.
Но они перешли к Музам как украшение  и знак особого почета. Ведь после того
как  на  примере  некоторых стало  ясно,  что философия  может нести с собой
презрение  к  наслаждениям,   она  сразу   же  стала  представляться  чем-то
возвышенным,  способным  поднять  и  возвысить  человеческую  душу,  как  бы
прикованную  к  земле,  и  сделать человеческие помыслы (которые  обитают  в
голове) крылатыми  и как  бы  небесными. Только одна мать сирен остается  на
земле и без крыльев; она, без сомнения, есть не что иное, как легкомысленные
науки, созданные и  используемые для развлечения, вроде тех,  которые  любил
Петроний: получив известие о смертном приговоре, он и на самом пороге смерти
продолжал  искать наслаждений, и,  желая прочитать что-нибудь утешающее,  он
(по  словам  Тацита)  пренебрег всеми теми  сочинениями,  которые  укрепляют
твердость духа, а читал лишь легкомысленные стихи, вроде следующих:
     Будем, Лесбия, жить любя друг друга!
     Пусть ворчат старики, -- что нам их ропот?
     За него не дадим монетки медной[18].
     Или таких:
     Пусть же о правом и том, что дозволено, старцы лишь судят
     Мрачные, твердо блюдя предписанья суровых законов[19].
     Такого рода науки и искусства, по-видимому, хотят  снова лишить крыльев
венцы Муз и вернуть их сиренам. Говорят,  что сирены живут на островах,  ибо
наслаждения  почти  всегда  ищут   для  себя  уединения   и  часто  избегают
многолюдья.  Пение сирен предназначено всем, но губят людей они  по-разному,
прибегая  к  различным  ухищрениям,  --  это  место вообще  не  нуждается  в
объяснении.  Более  тонко  упоминание  о  белеющих  холмах  костей,  видимых
издалека.  Это означает,  что  примеры  несчастий,  которые  несут  с  собой
наслаждения, какими  бы ясными  и  красноречивыми  они ни были, не  очень-то
помогают  против их  соблазнов.  Остается  парабола,  говорящая  о средствах
спасения  от сирен; она  совсем не сложна, однако мудра и благородна. Против
напасти,  столь  хитрой  и  столь  лютой,  предлагаются  три  средства:  два
предлагает  философия, третье -- религия. И первый  способ  избежания зла --
когда противостоят  злу  в самом зародыше  и старательно избегают всего, что
могло бы смутить  и соблазнить душу; на  это и указывает рассказ о том,  как
залепляли  уши. Это средство необходимо лишь для душ заурядных и плебейских,
таких,  какими  обладали  спутники Одиссея. Души  же возвышенные могут  даже
вращаться в самой гуще наслаждений, если только они тверды в своей решимости
противостоять им;  более того, они испытывают радость от того, что  получают
возможность  подвергнуть свою  добродетель  более  сложному  испытанию;  они
познают  все нелепости и безумия наслаждений, скорее созерцая, чем покоряясь
им.  Об  этом  заявляет  и  Соломон,  перечисляя   наслаждения,  которым  он
предавался,  и заключая  следующими словами: "Но и мудрость всегда пребывала
со  мной"[20].  Подобным  образом  люди  выдающиеся  могут остаться
непоколебимыми  среди  величайших соблазнов наслаждений и  не упасть, стоя у
самого края пропасти, однако лишь при условии, что они по примеру Одиссея не
позволят своим близким давать гибельные советы и потакать им, ибо эти советы
и потакания больше всего остального способны пошатнуть и  ослабить решимость
души.  Но самым  лучшим во  всех отношениях  является  средство, примененное
Орфеем, который, воспевая хвалы богам, заглушил и заставил замолкнуть голоса
сирен:  ведь  размышления  о  делах  божественных  побеждают  стремление   к
наслаждениям не только своей силой, но и своей сладостностью.
     О НАЧАЛАХ И ИСТОКАХ
     В СООТВЕТСТВИИ С МИФАМИ О КУПИДОНЕ И О НЕБЕ,
     ИЛИ О ФИЛОСОФИИ ПАРМЕНИДА И ТЕЛЕЗИО И ОСОБЕННО ДЕМОКРИТА
     В СВЯЗИ С МИФОМ О КУПИДОНЕ
     Сказания древних о Купидоне, или Амуре, не могут относиться к одному  и
тому  же лицу.  И  сами  древние действительно упоминают  о двух  Купидонах,
отделенных друг от друга огромным периодом времени, причем одного из них они
считают  старшим,  другого самым младшим  в семье богов. Сейчас у нас  будет
идти речь  о  старшем. Так, как  рассказывают,  этот  Амур является наиболее
древним  из  всех  богов  и,  следовательно,  из   всего  существующего,  за
исключением Хаоса, который одних  лет  с ним. Этот Амур представляется никем
не рожденным, сам же он, соединившись с Хаосом[1],  породил богов и
все существующее. По другим сказаниям, однако, он произошел из яйца, которое
снесла  Ночь.  Ему  приписываются  различные  свойства,  вроде того,  что он
остается вечным  младенцем, что он  слепой, нагой,  крылатый  и стреляет  из
лука.  Но главное  и  особенное  его свойство состоит в  соединении тел; ему
также  вверены ключи  от воздуха,  земли и  моря. В  мифах говорится также о
другом, молодом Купидоне,  сыне  Венеры,  на  которого  перенесены  свойства
древнейшего и которому сверх того приписываются многие оригинальные черты.
     Этот миф  вместе  со  следующим,  касающимся Неба, как  будто  излагает
иносказательно учение о началах вещей и об истоках мира, сходное во многом с
философией, которой  придерживался Демокрит, с  той лишь разницей,  что  оно
представляется более строгим,  трезвым и чистым.  Ибо спекуляции упомянутого
философа, остроумного и прилежного, каким  он был,  не могли ни успокоиться,
ни соблюсти надлежащей меры, ни обуздать и сдержать себя. И даже те взгляды,
которые скрываются в мифе, хотя они  и более правильны, все же не лучше, чем
все те рассуждения,  которые  порождены разумом, довлеющим самому  себе и не
опирающимся  постоянно,  при каждом своем  продвижении  вперед на  опыт,  --
недостаток, которому,  как я полагаю, были  подвержены  и первобытные  века.
Следует,  однако,  прежде всего  принять во  внимание, что  изложенное здесь
выведено и провозглашено  на основании авторитета  одного лишь человеческого
разума и в  соответствии со свидетельством чувств,  жалкие  и  несовершенные
оракулы которых по справедливости отвергаются тогда, когда нас озарит лучший
и более верный свет божественного откровения.
     Этот  Хаос,  который был  сверстником  Купидона,  означал беспорядочную
массу или собрание  материи.  Сама  же материя, а также ее сила  и природа и
вообще начала вещей были символически  изображены в образе  самого Купидона.
Он представлен как не имеющий родителей, т. е. как тот, чье существование не
обусловлено никакой причиной, ибо причина является родительницей следствия и
обозначение причины и  следствия как родительницы и дитя --  обычная и почти
неизменная фигура речи. Эта первая материя, равно как и свойственные ей сила
и действие,  не могут  иметь никакой  естественной причины  (Бога мы  всегда
исключаем), ибо до них ничего не было. Поэтому не было никакой  производящей
их  причины и ничего более первичного в природе. Следовательно,  ни рода, ни
формы.  Вот почему, что бы  ни  представляли собой  эта  материя и ее сила и
действие, она является чем-то данным и необъяснимым и должна быть взята так,
как мы ее  находим,  и  мы не  должны судить о ней на  основании какого-либо
предвзятого  понятия. Ибо хотя и можно познать способ  существования (modus)
этой материи, однако этого нельзя сделать через познание ее причины, так как
после  Бога она является  причиной всех  причин, не будучи сама  обусловлена
никакой причиной. Дело в том, что цепь причин в  природе имеет несомненный и
определенный предел и исследовать или  воображать себе  какую-нибудь причину
там, где  мы  дошли  до последней  силы  и  положительного  закона  природы,
является в  такой  же  мере  неразумной и поверхностной философией,  как  не
искать причины  в подчиненных  явлениях.  Вот почему Купидон, иносказательно
представленный древними  мудрецами как не имеющий  родителей,  т. е.  как не
имеющий причины,  -- идея немаловажного значения,  едва ли не  величайшая из
когда-либо высказанных. Ибо ничто так не способствовало искажению философии,
как эти поиски родителей Купидона, т. е. то обстоятельство,  что философы не
брали начала  вещей так,  как они открываются  в природе, воспринимая их как
положительное знание, основанное на опыте, а, скорее, выводили их из законов
спора,  из диалектических и математических умствований, из  общих понятий  и
тому подобных заскоков ума  за пределы природы. Вот почему  философствующий,
для того чтобы его  разум не  блуждал  в  дебрях  фикций,  должен  неустанно
напоминать  себе,  что Купидон  не  имеет родителей, ибо человеческий дух не
знает  удержу в такого рода общих представлениях,  искажает природу  вещей и
самого себя и,  стремясь  к  далекому,  всякий  раз  оказывается  где-нибудь
поблизости. А так как человеческий ум вследствие своей  ограниченности  чаще
всего  приводится  в  движение  наиболее близким ему и тем, что может  сразу
захватить и поразить его, то обыкновенно бывает так, что когда он доходит до
самых общих явлений опыта и все же  не может успокоиться на них, доискиваясь
как бы еще более  знакомых  явлений,  он в конце концов возвращается  к  тем
явлениям,  которые  его больше всего поразили  или которыми он  был введен в
заблуждение,  воображая,  что эти явления более способны служить причиной  и
более доказательны, чем те общие.
     Мы сказали, что  первичная сущность вещей,  сила  и  Купидон  не  имеют
причины. Нам теперь остается рассмотреть способ  существования  этого начала
(не  имеющего  причины). Он  весьма темен, и  мы предупреждены об этом самим
мифом,  именно  его  изящным вымыслом  о  возникновении  Купидона  из  яйца,
снесенного  Ночью.  Божественный  философ прямо  говорит:  "Бог  сделал  все
прекрасным в  свое время и передал мир на  их  суд,  хотя  человек  не может
постигнуть дел,  которые  Бог  творит  от  начала  до  конца"[2]. И
действительно, высший  закон бытия и природы,  действие которого сказывается
неизменно  во  всех изменениях  вещей (то, что может  быть выражено словами:
"дело, которое Бог творит от начала до конца"), т. е. сила,  вложенная Богом
в те первичные частицы, от умножения которых возникает и конституируется все
разнообразие  вещей,  есть  нечто,  на  познание  чего  человеческий   разум
претендует, но что он едва  ли может постигнуть. Что  же касается рассказа о
яйце, снесенном Ночью, то он прекрасно подходит для  демонстрации того,  как
этот  Купидон производится на свет. Ибо  то, что получено путем утверждений,
представляется детищем света, между тем как то, что выведено путем отрицаний
и исключений, как бы исторгнуто и  выведено  из  тьмы  и  ночи. Таким именно
яйцом, высиженным  Ночью, действительно является  этот  Купидон, ибо все  то
знание, которое мы о нем можем иметь, есть результат отрицаний и исключений,
а доказательство  путем исключения в отношении того, что исследуется, есть в
некотором  роде незнание  и  как бы  блуждание  во тьме.  На этом  основании
Демокрит правильно утверждал, что  атомы или семена и их свойства не  похожи
на что-либо,  что  может быть воспринято ощущением, и отмечал, что по  своей
природе они абсолютно невидимы и недоступны, говоря о них:
     ...ни с огнем у них сходства, ни с вещью
     Кроме того никакой, способною к чувствам направить
     Нашим тела и касаньем своим осязанье затронуть[3].
     И об их свойствах:
     А между тем, при созданьи вещей, ведь должны непременно
     Первоначала вносить потаенную, скрытую сущность,
     Чтоб не являлось ничто препятствием или помехой
     Всяким созданьям иметь свои самобытные свойства[4].
     Атомы поэтому  не  похожи  ни на  искры огня,  ни на капли воды, ни  на
воздушные  пузырьки, ни на пылинки, ни на частицы воздуха  или  эфира. Точно
так же и в  отношении силы и  формы они не являются ни тяжелыми, ни легкими,
ни горячими, ни холодными, ни плотными, ни редкими, ни  твердыми, ни мягкими
в  том  виде,  как  эти  качества  проявляются  в  больших  телах,  ибо  все
перечисленные качества и другие подобные им  являются продуктом соединения и
комбинаций. Подобным же образом и естественное движение атома не есть просто
движение падения, которое называют естественным, или противоположное падению
движение  (обусловленное толчком),  или движение растяжени