гим; даже  более того, в построении  всех
истинных аксиом большая сила у отрицательного довода.
        "XLVII"
     На разум человеческий больше  всего действует то, что  сразу и внезапно
может   его   поразить;  именно  это  обыкновенно  возбуждает  и   заполняет
воображение. Остальное же он незаметным образом преобразует, представляя его
себе  таким же,  как и то  немногое,  что владеет его умом. Обращаться же  к
далеким и разнородным доводам, посредством которых аксиомы испытываются, как
бы на огне, ум вообще не склонен и не способен, пока этого не предпишут  ему
суровые законы и сильная власть.
        "XLVIII"
     Жаден разум  человеческий.  Он не может ни остановиться, ни пребывать в
покое, а  порывается  все дальше.  Но тщетно! Поэтому  мысль  не в состоянии
охватить предел и конец мира, но всегда как бы по необходимости представляет
что-либо  существующим  еще  далее. Невозможно  также  мыслить, как вечность
дошла  до сегодняшнего дня.  Ибо обычное мнение, различающее бесконечность в
прошлом и  бесконечность в будущем, никоим образом  несостоятельно, так  как
отсюда  следовало  бы,   что   одна  бесконечность   больше  другой  и   что
бесконечность сокращается  и  склоняется к конечному.  Из  того же  бессилия
мысли  проистекает  ухищрение о  постоянно делимых линиях[13].  Это
бессилие ума ведет к  гораздо более вредным  результатам в раскрытии причин,
ибо,  хотя наиболее  общие начала в природе должны существовать так, как они
были найдены, и в действительности  не имеют причин, все же ум человеческий,
не зная  покоя, и здесь ищет более известного,  И вот, стремясь к  тому, что
дальше,  он  возвращается  к тому, что  ближе к нему,  а именно  к  конечным
причинам, которые имеют  своим источником скорее  природу  человека,  нежели
природу  Вселенной,  и,  исходя  из  этого  источника, удивительным  образом
исказили философию. Но  легковесно  и невежественно  философствует  тот, кто
ищет причины для всеобщего,  равно как и тот, кто  не  ищет причин низших  и
подчиненных.
        "XLIX"
     Человеческий разум не  сухой свет, его окропляют воля и  страсти, а это
порождает  в науке желательное каждому[14].  Человек скорее верит в
истинность того, что  предпочитает. Он отвергает трудное  -- потому что  нет
терпения продолжать исследование; трезвое -- ибо оно неволит надежду; высшее
в природе -- из-за  суеверия; свет опыта -- из-за надменности и  презрения к
нему,  чтобы  не  оказалось,  что ум погружается в  низменное  и  непрочное;
парадоксы -- из-за общепринятого мнения. Бесконечным числом способов, иногда
незаметных, страсти пятнают и портят разум.
        "L"
     Но  в наибольшей  степени запутанность и заблуждения человеческого  ума
происходят  от  косности,  несоответствия  и  обмана  чувств,  ибо  то,  что
возбуждает чувства,  предпочитается  тому, что  сразу чувств не  возбуждает,
хотя бы это последнее  и было лучше. Поэтому созерцание  прекращается, когда
прекращается   взгляд,  так  что  наблюдение  невидимых   вещей  оказывается
недостаточным или отсутствует вовсе. Поэтому все движение духов, заключенных
в  осязаемых  телах,  остается  скрытым  и  недоступным  людям[15].
Подобным же  образом остаются  скрытыми  более тонкие  превращения  в частях
твердых тел -- то, что принято обычно  называть изменением, тогда как это на
самом  деле перемещение  мельчайших  частиц.  Между  тем  без исследования и
выяснения  этих  двух вещей, о которых мы сказали,  нельзя достигнуть ничего
значительного  в природе  в  практическом отношении. Далее, и  сама  природа
воздуха и всех тел, которые превосходят воздух тонкостью (а их много), почти
неизвестна. Чувство само по себе  слабо  и  заблуждается,  и немногого стоят
орудия,  предназначенные  для усиления  и  обострения чувств.  Всего  вернее
истолкование  природы  достигается посредством наблюдений в соответствующих,
целесообразно поставленных опытах. Здесь чувство судит только об опыте, опыт
же -- о природе и о самой вещи.
        "LI"
     Человеческий ум по  природе своей  устремлен на  абстрактное и  текучее
мыслит  как   постоянное.  Но   лучше  рассекать  природу   на   части,  чем
абстрагироваться. Это и делала школа Демокрита, которая  глубже, чем другие,
проникла в природу. Следует больше изучать материю, ее  внутреннее состояние
и   изменение   состояния,   чистое   действие    и   закон   действия   или
движения[16], ибо формы суть выдумки человеческой души, если только
не называть формами эти законы действия.
        "LII"
     Таковы те идолы, которых  мы называем идолами рода. Они  происходят или
из единообразия субстанции человеческого духа, или из его предвзятости,  или
из  его  ограниченности, или из  неустанного его движения,  или из  внушения
страстей, или из неспособности чувств, или из способа восприятия.
        "LIII"
     Идолы  пещеры  происходят из присущих каждому свойств как  души,  так и
тела,  а  также из  воспитания, из привычек и случайностей.  Хотя  этот  род
идолов разнообразен и  многочислен, все же  укажем  на  те  из  них, которые
требуют больше  всего  осторожности  и больше  всего  способны  совращать  и
загрязнять ум.
        "LIV"
     Люди любят  или  те частные науки и  теории,  авторами и изобретателями
которых они считают себя, или те, в которые они вложили больше всего труда и
к которым они  больше всего  привыкли.  Если люди такого рода посвящают себя
философии и общим теориям, то под воздействием своих предшествующих замыслов
они искажают и  портят их. Это  больше всего  заметно  у Аристотеля, который
свою натуральную философию совершенно предал  своей логике и  тем  сделал ее
сутяжной и почти  бесполезной. Химики также на немногих опытах в лаборатории
основали свою фантастическую и малопригодную философию. Более того, Гильберт
после  усердных упражнений  в изучении  магнита тотчас  придумал  философию,
соответствующую тому, что составляло для него преобладающий интерес.
        "LV"
     Самое большое и как бы  коренное различие  умов в отношении философии и
наук состоит в следующем. Одни умы  более сильны и пригодны для  того, чтобы
замечать  различия  в  вещах, другие  --  для  того, чтобы замечать сходство
вещей.  Твердые  и   острые   умы  могут   сосредоточить  свои  размышления,
задерживаясь и останавливаясь на каждой тонкости различий. А умы возвышенные
и подвижные распознают и сопоставляют тончайшие вездеприсущие подобия вещей.
Но  и  те и  другие  умы легко  заходят  слишком  далеко  в  погоне  либо за
подразделениями вещей, либо за тенями.
        "LVI"
     Одни  умы  склонны  к почитанию древности, другие  увлечены  любовью  к
новизне. Но немногие  могут соблюсти такую меру, чтобы и не отбрасывать  то,
что  справедливо  установлено  древними,  и  не  пренебречь  тем, что  верно
предложено новыми.  Это  наносит  большой ущерб философии и наукам,  ибо это
скорее следствие увлечения древним и новым,  а не суждения о них. Истину  же
надо искать не в удачливости какого-либо времени,  которая непостоянна,  а в
свете опыта природы, который вечен.
     Поэтому нужно отказаться от  этих устремлений и смотреть за тем, как бы
они не подчинили себе ум.
        "LVII"
     Созерцания природы и тел в их простоте размельчают и расслабляют разум;
созерцания же  природы  и  тел  в  их  сложности и  конфигурации оглушают  и
парализуют разум. Это более всего заметно в школе Левкиппа и Демокрита, если
поставить ее рядом с учениями  других философов. Ибо эта школа так погружена
в части вещей, что пренебрегает их построением;  другие же так  воодушевлены
созерцанием строения вещей, что не проникают в простоту природы. Поэтому эти
созерцания  должны чередоваться и  сменять  друг  друга  с тем,  чтобы разум
сделался  одновременно  проницательным  и  восприимчивым  и  чтобы  избежать
указанных нами опасностей и тех идолов, которые из них проистекают.
        "LVIII"
     Осмотрительность в созерцаниях должна быть такова, чтобы не допустить и
изгнать  идолы  пещеры,  кои преимущественно происходят  либо  из господства
прошлого  опыта,  либо  от  избытка  сопоставления  и  разделения,  либо  из
склонности к временному,  либо из  обширности и ничтожности объектов. Вообще
пусть каждый созерцающий природу вещей считает сомнительным то, что особенно
сильно захватило  и пленило его разум. Необходима большая предосторожность в
случаях такого предпочтения, чтобы разум остался уравновешенным и чистым.
        "LIX"
     Но  тягостнее всех идолы площади, которые  проникают в разум вместе  со
словами и именами. Люди верят, что их разум повелевает словами.  Но бывает и
так,  что  слова обращают  свою силу  против  разума.  Это сделало  науки  и
философию софистическими  и бездейственными. Большая  же  часть  слов  имеет
своим  источником  обычное  мнение и разделяет  вещи  в  границах,  наиболее
очевидных  для разума толпы. Когда же  более острый разум  и более прилежное
наблюдение хотят  пересмотреть эти  границы, чтобы они более соответствовали
природе, слова  становятся  помехой.  Отсюда  и получается,  что  громкие  и
торжественные диспуты ученых часто превращаются в  споры относительно слов и
имен, а благоразумнее было бы (согласно обычаю и мудрости математиков) с них
и начать  для  того, чтобы  посредством определений  привести их в  порядок.
Однако  и  такие  определения  вещей,  природных  и материальных,  не  могут
исцелить этот недуг, ибо и сами определения состоят из слов, а слова рождают
слова, так что  было бы  необходимо дойти  до частных примеров,  их рядов  и
порядка, как  я скоро и скажу, когда перейду  к  способу и пути установления
понятий и аксиом.
        "LX"
     Идолы, которые навязываются разуму словами, бывают двух  родов. Одни --
имена несуществующих вещей (ведь подобно тому как бывают вещи, у которых нет
имени, потому что их не замечают, так бывают и имена, за которыми нет вещей,
ибо  они выражают вымысел); другие -- имена  существующих вещей, но неясные,
плохо определенные  и необдуманно и необъективно отвлеченные от вещей. Имена
первого рода:  "судьба", "перводвигатель",  "круги планет", "элемент огня" и
другие выдумки  такого  же  рода,  которые проистекают  из  пустых и  ложных
теорий.  Этот  род  идолов  отбрасывается  легче,  ибо  для  их  искоренения
достаточно постоянного опровержения и устаревания теорий.
     Но  другой род сложен и глубоко укоренился. Это тот, который происходит
из  плохих и  неумелых абстракций. Для  примера возьмем  какое-либо слово --
хотя бы  "влажность" -- и  посмотрим, согласуются ли  между  собой различные
случаи, обозначаемые этим  словом. Окажется, что слово  "влажность"  есть не
что иное, как  смутное обозначение различных  действий, которые не допускают
никакого  объединения  или   сведения.  Оно  обозначает  и   то,  что  легко
распространяется  вокруг другого  тела;  и то,  что само  по себе  не  имеет
устойчивости; и то, что движется во все стороны; и то, что легко разделяется
и рассеивается; и  то,  что легко соединяется и собирается; и то, что  легко
течет и  приходит в движение; и  то, что легко примыкает к другим телам и их
увлажняет;  и то, что легко  обращается в жидкое или  тает,  если перед  тем
пребывало  твердым.  Поэтому,  если  возникает вопрос о  применимости  этого
слова, то, взяв одно определение, получаем, что пламя влажно, а взяв  другое
--  что  воздух не  влажен. При одном -- мелкая пыль  влажна, при другом  --
стекло влажно. И  так становится  вполне ясным, что это понятие  необдуманно
отвлечено только  от воды и  от обычных  жидкостей  без какой  бы то ни было
должной проверки.
     Тем  не  менее в словах  имеют  место  различные  степени  негодности и
ошибочности. Менее порочен ряд названий субстанций, особенно низшего  вида и
хорошо очерченных (так, понятия  "мел", "глина"  хороши, а  понятие  "земля"
дурно);  более  порочный род --  такие  действия,  как производить, портить,
изменять; наиболее порочный род -- такие качества (исключая непосредственные
восприятия чувств), как  тяжелое, легкое,  тонкое, густое и т. д. Впрочем, в
каждом роде одни понятия по  необходимости должны быть немного лучше других,
смотря по тому, как воспринимается человеческими чувствами множество вещей.
        "LXI"
     Идолы  театра  не  врождены и не  проникают  в разум  тайно,  а открыто
передаются и воспринимаются из  вымышленных теорий и  из превратных  законов
доказательств. Однако попытка опровергнуть их решительно  не соответствовала
бы  тому,  что  сказано  нами. Ведь  если  мы  не  согласны ни  относительно
оснований, ни относительно  доказательств,  то невозможны никакие  доводы  к
лучшему.  Честь древних остается незатронутой,  у них  ничего не отнимается,
потому что вопрос касается  только  пути.  Как говорится, хромой,  идущий по
дороге, опережает  того, кто бежит без дороги. Очевидно и то, что, чем более
ловок и быстр бегущий по бездорожью, тем больше будут его блуждания.
     Наш же  путь открытия наук таков,  что он  немногое оставляет остроте и
силе дарований,  но почти уравнивает  их.  Подобно  тому как для  проведения
прямой  линии  или  описания  совершенного  круга  много  значат  твердость,
умелость и  испытанность  руки,  если действовать только рукой, -- мало  или
совсем ничего не  значит, если пользоваться циркулем и линейкой. Так обстоит
и с  нашим методом. Однако, хотя отдельные опровержения здесь не нужны, надо
кое-что сказать о видах и классах этого рода теорий. Затем также и о внешних
признаках  их слабости и, наконец, о причинах такого злосчастного  долгого и
всеобщего  согласия  в заблуждении,  чтобы приближение  к  истине было менее
трудным и чтобы человеческий разум охотнее очистился и отверг идолы.
        "LXII"
     Идолы театра или теорий многочисленны, и  их может  быть еще  больше, и
когда-нибудь их,  возможно,  и  будет больше. Если бы в течение многих веков
умы людей не были заняты религией и теологией  и если бы гражданские власти,
особенно монархические, не  противостояли такого рода новшествам, пусть даже
умозрительным, и, обращаясь  к этим новшествам,  люди не навлекали  на  себя
опасность  и не несли ущерба в своем благосостоянии,  не только  не  получая
наград,  но  еще и  подвергаясь  презрению и  недоброжелательству,  то,  без
сомнения,  были бы  введены еще  многие философские  и  теоретические школы,
подобные тем, которые некогда в большом  разнообразии  процветали у  греков.
Подобно  тому  как  могут  быть измышлены многие  предположения относительно
явлений небесного эфира,  точно  так же и  в еще  большей степени могут быть
образованы   и   построены  разнообразные  догматы  относительно   феноменов
философии. Вымыслам этого театра свойственно  то  же, что бывает и в театрах
поэтов,  где  рассказы, придуманные  для  сцены,  более слажены  и красивы и
скорее способны удовлетворить желания каждого, нежели правдивые рассказы  из
истории.
     Содержание  же  философии вообще образуется путем выведения  многого из
немногого  или немногого  из  многого, так что  в  обоих  случаях  философия
утверждается на слишком узкой основе опыта и  естественной истории и выносит
решения  из  меньшего, чем следует. Так,  философы рационалистического толка
выхватывают из опыта разнообразные и тривиальные факты, не  познав их точно,
не изучив и не  взвесив прилежно. Все остальное они возлагают на размышления
и деятельность ума.
     Есть ряд  других философов,  которые, усердно  и тщательно потрудившись
над  немногими  опытами,   отважились  вымышлять  и  выводить  из  них  свою
философию,  удивительным   образом   извращая   и   толкуя   все   остальное
применительно к ней.
     Существует  и  третий  род  философов,  которые  под  влиянием  веры  и
почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность некоторых
из  них  дошла до того, что они выводят  науки  от  духов  и  гениев.  Таким
образом,  корень заблуждений ложной философии троякий: софистика, эмпирика и
суеверие.
        "LXIII"
     Наиболее заметный пример первого рода являет Аристотель, который  своей
диалектикой  испортил  естественную  философию,  так  как  построил  мир  из
категорий  и  приписал человеческой  душе,  благороднейшей  субстанции,  род
устремления   второго    порядка[17];    действие    плотности    и
разреженности, посредством которых  тела получают большие  и меньшие размеры
или протяженность, он определил  безжизненным различием  акта и потенции; он
утверждал, что  каждое  тело имеет свое  собственное единственное  движение,
если  же  тело участвует в  другом  движении,  то  источник  этого  движения
находится в  другом теле;  и  неисчислимо  много другого приписал природе по
своему произволу. Он всегда больше заботился о том, чтобы иметь на все ответ
и словами высказать что-либо  положительное, чем о внутренней истине  вещей.
Это обнаруживается наилучшим образом при сравнении  его философии  с другими
философиями,  которые  славились  у греков. Действительно,  гомеомерии  -- у
Анаксагора, атомы --  у Левкиппа и  Демокрита,  земля и небо -- у Парменида,
раздор и дружба -- у Эмпедокла, разрежение тел в безразличной природе огня и
возвращение  их к плотному состоянию -- у Гераклита --  все это имеет в себе
что-либо от естественной философии, напоминает  о природе вещей, об опыте, о
телах.   В   физике  же  Аристотеля   нет  ничего  другого,  кроме  звучания
диалектических  слов. В  своей метафизике  он  это вновь повторил  под более
торжественным названием, будто бы желая разбирать вещи, а не слова. Пусть не
смутит кого-либо  то, что  и его книгах "О  животных", "Проблемы" и в других
его  трактатах часто встречается обращение  к опыту. Ибо его решение принято
заранее, и  он  не  обратился к опыту, как должно,  для  установления  своих
мнений и  аксиом; но, напротив, произвольно установив  свои утверждения,  он
притягивает к своим  мнениям искаженный  опыт, как пленника. Так что  в этом
отношении его  следует обвинить больше,  чем  его новых последователей  (род
схоластических философов), которые вовсе отказывались от опыта.
        "LXIV"
     Эмпирическая школа философов выводит еще более нелепые и невежественные
суждения, чем  школа софистов  или  рационалистов,  потому  что эти суждения
основаны не  на свете обычных понятий (кои хотя и слабы,  и поверхностны, но
все  же  некоторым образом всеобщи и относятся  ко многому), но  на узости и
смутности немногих опытов. И вот, такая философия кажется вероятной и  почти
несомненной тем,  кто  ежедневно занимается такого рода опытами и развращает
ими  свое воображение;  всем же остальным она кажется невероятной и  пустой.
Яркий пример  этого  являют  химики  и  их  учения.  У  других  это  вряд ли
встречается  теперь,  разве  только в  философии  Гильберта.  Но  пренебречь
предосторожностью  против  такого  рода философий  не  следует.  Ибо  я  уже
предчувствую и  предсказываю, что если люди, побужденные нашими указаниями и
распростившись  с  софистическими  учениями, серьезно  займутся  опытом,  то
тогда,  вследствие преждевременной и  торопливой  горячности  разума  и  его
стремления  вознестись  к  общему  и к началам  вещей,  возможно,  возникнет
большая опасность  от  философий этого рода. Это зло мы  должны предупредить
уже теперь.
        "LXV"
     Извращение философии, вызываемое примесью  суеверия или теологии,  идет
еще дальше  и приносит величайшее  зло философиям в целом и их  частям. Ведь
человеческий  разум   не  менее  подвержен  впечатлениям  от  вымысла,   чем
впечатлениям  от  обычных   понятий,  философия   сутяжная  и  софистическая
запутывает разум, другая же философия, полная вымыслов и как бы поэтическая,
больше  льстит ему. Ибо в людях не меньше честолюбия разума,  чем честолюбия
воли, особенно в глубоких и возвышенных дарованиях.
     Яркий пример этого рода мы видим у греков, в особенности у Пифагора; но
у  него  философия  смешана  с грубым и  обременительным суеверием. Тоньше и
опаснее это