ледовательным и размеренным
движением. И все же эта вещь зависит от одной или двух аксиом природы.
     А если кто-либо  будет  рассматривать тонкость свободных  искусств  или
также  изощренность  в  обработке  естественных тел посредством механических
искусств и  рассмотрит вещи такого  рода,  как открытие небесных движений  в
астрономии, гармонии в музыке, алфавита (которым  до сих пор не пользуются в
государстве  китайцев)   в  грамматике,   или,  возвращаясь  к  механическим
искусствам, дела Вакха  и Цереры, т. е. приготовление вина и пива, хлеба или
даже  изысканных  яств, искусство перегонки жидкостей и  тому  подобное,  то
пусть он  хорошенько подумает, сколько же  должно было миновать времени  для
того,  чтобы  привести эти вещи  к тому совершенству, какое они теперь имеют
(ведь   все   это   --   открытия   древние,   за   исключением    перегонки
жидкостей)[33], в сколь  малой степени они получены из наблюдений и
аксиом природы (как об этом уже сказано по поводу часов) и как  легко  и как
бы  случайными  совпадениями  и  удачными  наблюдениями  все  это могло быть
открыто;  обдумав  это, он легко освободится  от всякого восхищения и скорее
пожалеет о человеческом жребии, о том, что так незначительны, бедны были  во
все века вещи  и открытия. А кроме того, упомянутые  сейчас  открытия  более
древни,  чем  философия и науки. Так что если  говорить правду, то вместе  с
началом рациональных и догматических наук этого  рода прекратилось  открытие
полезных дел.
     Если  кто-либо  обратится  от  мастерских  к  библиотекам  и  придет  в
восхищение  от  безграничного  разнообразия  книг,  которое  мы  видим,  то,
исследовав и  прилежнее  рассмотрев содержание  и  предмет самих  книг,  он,
конечно, поразится  противоположному. После того как он  заметит бесконечные
повторения и то, как люди говорят и  толкуют об одном и том же,  он перейдет
от  восхищения перед  разнообразием к удивлению перед  малочисленностью  тех
вещей, которые до сих пор владели умами людей.
     Если же  кто-либо  направит  внимание  на рассмотрение того, что  более
любопытно,  чем здраво, и глубже рассмотрит работы алхимиков и магов, то он,
пожалуй,  усомнится,  чего эти работы  более  достойны --  смеха  или  слез.
Алхимик  вечно питает  надежду, и, когда дело  не удается, он это относит  к
своим собственным ошибкам.  Он  обвиняет  себя, что недостаточно понял слова
науки  или писателей, и поэтому обращается к преданиям и  нашептываниям. Или
он думает, что ошибка в  каких-то мелких подробностях его работы,  и поэтому
до бесконечности повторяет опыт. Когда же в течение своих опытов он случайно
приходит к  чему-либо новому  по  внешности или заслуживающему  внимания  по
своей  пользе,  он  питает  душу  доказательствами  этого  рода  и  всячески
превозносит и  прославляет их, а в остальном хранит  надежду. Не следует все
же  отрицать,  что  алхимики  изобрели  немало  и  подарили  людям  полезные
открытия. Однако  к ним неплохо подходит известная сказка о старике, который
завещал  сыновьям золото,  зарытое в винограднике, но  притворился, будто не
знает точного места, где оно зарыто. Поэтому его сыновья прилежно взялись за
перекапывание виноградника, и хотя они и не нашли никакого золота, но урожай
от этой обработки стал более обильным.
     Те же, кто занимался естественной магией, те, кто все сводил к симпатии
и  антипатии  в  силу  праздных  и  беспочвенных  догадок, приписывали вещам
удивительные способности и действия. Даже если  они чего-нибудь достигли, то
эти дела более поразили своей новизной, чем принесли пользу своими плодами.
     В  суеверной  же  магии (если  о  ней  надо говорить)  следует обратить
внимание  на то, что  существуют  предметы определенного рода, общие у  всех
народов, во все века и даже во всех религиях, на которых играют и на которых
основываются науки  тайные и суеверные. Опустим  их рассмотрение, хотя вовсе
не  удивительно,  что  мнение  о  богатстве этих  наук явилось  причиной  их
бедности.
        "LXXXVI"
     Восхищение людей перед учениями и науками, само  по себе уже достаточно
наивное  и почти  детское,  преумножено еще хитростью  и уловками  тех,  кто
занимался  науками  и  преподавал  их.  Ибо  они  представляют  их  с  таким
тщеславием   и  напыщенностью   и  приводят   их   к  взору  человека  столь
преображенными  и как бы замаскированными, как если бы они были совершенны и
доведены до полной законченности.  Если посмотреть на их метод и разделы, то
может показаться, что они объемлют и  заключают в себе все,  что может  быть
отнесено к  их предмету. И хотя их части  плохо заполнены  и подобны  пустым
ящикам,  все  же для  обычного  разумения  они представляются  как  формы  и
основания целостной науки.
     Первые же  и древнейшие искатели  истины, более добросовестные  и более
удачливые, обычно те знания, которые хотели почерпнуть из созерцания вещей и
сделать пригодными для пользования,  заключали  в афоризмы, т. е. в короткие
изречения, разрозненные  и не  связанные методом;  они не притворялись,  что
владеют  всеобщей  наукой, и  не обещали этого. А  при нынешнем положении не
удивительно,  если  люди ничего  не  ищут  за пределами того,  что  им  было
передано как уже давно вполне законченное по совершенству и охвату.
        "LXXXIVII"
     Даже  древнее  стало   пользоваться   большим   почитанием  и  доверием
вследствие  суетности  и  легкомыслия  тех,   кто  предложил   новое,  --  в
особенности в действенной и  практической части естественной философии. Ведь
немало было хвастливых и сумасбродных людей, которые отчасти из легкомыслия,
отчасти  в  целях обмана  осыпали  человеческий род  такими обещаниями, как:
продление  жизни, предотвращение старости, облегчение страданий, исправление
природных  недостатков,  ублажение чувств, обуздание и возбуждение страстей,
озарение и возвышение способностей разума, превращение  вещества, усиление и
умножение движений  по  желанию,  изменение  погоды  и  климата,  управление
небесными   влияниями,   предсказания  будущего,  приближение   отдаленного,
раскрытие тайного, и обещали и  сулили  еще многое другое. Немногим ошибется
тот, кто скажет, что в  учениях философии существует такое же различие между
суетностями  этих щедрых дарителей и истинными науками,  какое  в  рассказах
истории существует между делами  Юлия Цезаря  или  Александра Македонского и
Амадиса Галльского или Артура  Британского[34]. Ведь эти славнейшие
полководцы совершили много больше, чем выдумано содеянного  теми призрачными
героями, и они совершили это способом и путем действий отнюдь не сказочным и
волшебным. Не  следует отказывать в вере истинному известию  по той причине,
что  доверие было уже обмануто сказками. При всем том совсем не удивительно,
если  есть  большое  предубеждение против  новых предложений (особенно когда
поминают и  об  их  применении  в практике)  из-за тех  обманщиков,  которые
пытались делать  нечто  подобное.  Ибо полнейшая суетность  и вызываемое  ею
отвращение разрушили ныне всякое величие попыток такого рода.
        "LXXXVIII"
     Но еще больше  нанесла наукам вреда мелочность и ничтожность тех задач,
которые  ставит  перед собой человеческая деятельность.  И притом,  что хуже
всего, эта мелочность предстает не без тщеславия и надменности.
     Прежде  всего во всех науках мы встречаем ту же ставшую обычной уловку,
что создатели  любой науки обращают  бессилие  своей науки  в клевету против
природы. И  то,  что недостижимо для  их науки, то  они  на основании той же
науки  объявляют невозможным и в самой природе. Конечно,  никакая  наука  не
может  быть  осуждена,  раз она  сама  же и судит. Так и философия,  которой
теперь располагают, содержит в своих недрах некие положения, касающиеся того
(если  рассмотреть  более  тщательно),  чтобы  совершенно  убедить  людей  в
невозможности ожидать  от  науки  или  от труда  человека  ничего  высокого,
такого, что  могло  бы повелевать  природой и подчинить ее, как это уже было
выше сказано о разнородности тепла светил и огня и о смешении. Все это, если
изучить   это   более  основательно,  представляет   несправедливую   оценку
человеческих сил и ведет к надуманному и искусственному отчаянию, которое не
только  рассеивает обнадеживающие предсказания, но и отсекает все побуждения
и  стремления к  деятельности и  уничтожает всякую возможность успеха самого
опыта. Ведь,  стремясь к тщетной и суетнейшей славе, они заботятся  только о
том, чтобы их наука расценивалась как совершенная и  чтобы все оставшееся до
сих пор не открытым или не познанным считалось вообще недоступным открытию и
познанию в  будущем. Если  же кто и  посвящает  себя этому  делу и  пытается
открыть что-либо новое, то он ставит перед собой цель отыскать и исследовать
какое-либо одно открытие, и не  больше.  Он  будет  исследовать  или природу
магнита, или прилив и отлив моря, систему  неба и тому подобное, что кажется
заключающим в себе некую  тайну и  до сих пор рассматривалось  безуспешно. А
между  тем величайшее  невежество представляет  собой  исследование  природы
какой-либо вещи в ней самой. Ибо та  же самая природа, которая в одних вещах
кажется  скрытой  и тайной, в других вещах очевидна и почти ощутима;  в этих
вещах она  возбуждает восхищение, а в  тех  даже не привлекает внимания. Так
обстоит дело с природой плотности, которую в  дереве  или камне не замечают,
довольствуясь  названием твердости и не  задаваясь вопросом  о сопротивлении
разделению  и  разрыву  непрерывности;  но   то  же  самое  явление  кажется
замечательным и замысловатым в пленке водяных пузырей, которые любопытнейшим
образом принимают форму полушария, так что на мгновение задерживается разрыв
непрерывности.
     Так то, что в одних вещах  считается  скрытым, в  других имеет явную  и
обычную  природу, и она никогда не позволит  рассмотреть себя, если  опыты и
наблюдения  людей будут  вращаться  только  в  пределах  первого.  Вообще же
обыкновенно в делах механических новыми открытиями считаются,  если кто-либо
тоньше  обработал  уже сделанное  изобретение, или  красивее убрал  его, или
соединил  и  сложил  с  чем-либо, или  удобнее  сочетал  с пользованием, или
представил работу в большем или меньшем размере, чем она была прежде, и тому
подобное.
     Поэтому   совсем  не   удивительно,   что   значительные  и   достойные
человеческого рода открытия  не извлечены на свет, если люди удовлетворяются
и восхищаются такими малыми и детскими задачами и  притом еще считают, что в
них они добиваются или достигают чего-то великого.
        "LXXXIX"
     Нельзя упускать и то, что во все  века естественная философия встречала
докучливого и тягостного противника, а именно суеверие и слепое, неумеренное
религиозное  рвение. Так,  мы  видим  у  греков,  что  те,  которые  впервые
предложили непривычному еще  человеческому слуху естественные причины молнии
и бурь, были на этом основании обвинены в неуважении к богам[35]. И
немногим лучше  отнеслись некоторые древние отцы христианской религии к тем,
кто при помощи вернейших доказательств (против которых ныне никто  в здравом
уме не станет возражать) установил, что  Земля кругла  и как следствие этого
утверждал существование антиподов[36].
     Более  того,  по теперешнему положению  дел условия  для  разговоров  о
природе стали  более  жестокими  и  опасными  по  причине учений  и  методов
схоластов. Ибо схоласты  не  только в  меру своих  сил  привели  теологию  в
порядок и  придали ей форму науки,  но  и вдобавок  еще  добились  того, что
строптивая и колючая философия Аристотеля смешалась, более чем следовало,  с
религией.
     Сюда же  (хотя  и  иным образом) относятся  и  рассуждения тех, кто  не
постеснялся  выводить  и  подкреплять  истинность  христианской  религии  из
авторитетов   философов.   Они   с   большой  пышностью  и  торжественностью
прославляют этот как  бы законный союз веры и рассудка  и стараются привлечь
души  людей приятным  разнообразием  вещей,  тогда  как недостойным  образом
смешивают  божественное и человеческое.  Но в подобном смешении  теологии  и
философии охватывается  только  то, что принято ныне  в философии, а  новое,
хотя бы и измененное к лучшему, чуть ли не изгоняется и искореняется.
     Наконец, мы видим, что по причине  невежества некоторых теологов закрыт
доступ к какой бы то ни было философии,  хотя бы и самой лучшей. Одни просто
боятся, как бы более глубокое исследование природы не перешло за дозволенные
пределы благочестия;  при  этом то, что было сказано  в священных писаниях о
божественных тайнах и против тех, кто  пытается проникнуть в тайны божества,
превратно  применяют к  скрытому  в природе,  которое  не  ограждено никаким
запрещением. Другие более находчиво заключают,  что если обычные  причины не
известны, то все можно легче приписать божественной длани и жезлу; и это они
считают в высшей степени важным для религии.  Все это есть не  что иное, как
"желание угождать  Богу ложью". Иные опасаются, как бы  движения и изменения
философии  не стали примером для религии и не положили  бы ей конец. Другие,
наконец,  очевидно,  озабочены тем, как  бы  не было  открыто в исследовании
природы  чего-нибудь, что опрокинет или  по крайней мере  поколеблет религию
(особенно  у  невежественных  людей).  Опасения  этих двух  последних  родов
кажутся  нам отдающими мудростью  животных, словно эти люди  в  отдаленных и
тайных помышлениях своего  разума не верят и сомневаются в прочности религии
и в  главенстве веры  над рассудком и поэтому  боятся, что искание истины  в
природе  навлечет на  них  опасность. Однако если  здраво обдумать дело,  то
после  слова Бога естественная философия  есть  вернейшее  лекарство  против
суеверия и тем самым  достойнейшая  пища  для веры. Поэтому  ее  справедливо
считают вернейшей служанкой религии: если  одна являет волю  Бога, то другая
-- его могущество.  Ибо не ошибся тот.  кто сказал:  "Вы блуждаете, не  зная
Писания и могущества Бога"[37],  соединив и сочетав, таким образом,
нерушимой связью  осведомление  о воле и  размышление о могуществе.  Поэтому
неудивительно, что  естественная философия была  задержана  в росте, так как
религия,  которая имеет  величайшую  власть  над  душами  людей,  вследствие
невежества и неосмотрительного рвения некоторых была уведена от естественной
философии и перешла на противоположную сторону.
        "XC"
     Кроме того, в нравах и обычаях школ, академий, коллегий и тому подобных
собраний,  которые предназначены  для пребывания  в них  ученых  людей и для
служения учености,  все  оказывается  противным  движению  наук  вперед. Ибо
чтения и упражнения расположены так, что нелегко может  кому-либо  прийти  в
голову обдумывание и созерцание того, что отличается от привычного.
     А если  тот  или  другой, возможно, отважится воспользоваться  свободой
суждения,  то он  сможет  возложить эту  работу  только  на себя одного.  От
общения с другими он не получит для себя ничего полезного. Если же он  и это
перенесет,  то  убедится все же,  что эта  деятельность и отвага  составляют
немалое препятствие в снискании  благополучия.  Ведь  в  случаях такого рода
старания  людей заключены, как  в  темнице, в писаниях некоторых  авторов. А
если кто-либо не согласится с ними, то он будет тотчас обвинен как бунтарь и
алчный  до  перемен человек.  Между тем  велико различие  между гражданскими
делами и науками: ведь опасность, происходящая от нового движения, совсем не
та, что от нового света. Действительно, в гражданских делах даже изменения к
лучшему  вызывают  опасения  смуты,  ибо   гражданские  дела   опираются  на
авторитет, единомыслие  и  общественное мнение,  а не  на доказательства.  В
науках же и искусствах, как в  рудниках, все должно шуметь новыми работами и
дальнейшим продвижением вперед. Но так должно быть согласно здравому смыслу;
в  жизни это иначе: указанный выше порядок  в руководстве науками и  учением
как тяжелое бремя издавна подавляет их рост.
        "XCI"
     Однако если бы даже  это недоброжелательство, о котором сказано выше, и
прекратилось, то и тогда достаточным  препятствием для роста наук оставалось
бы  то, что деятельность  и  усилил  этого  рода лишены  вознаграждения. Ибо
развитие  наук  и вознаграждение  зависят  не от одних  и тех же людей. Ведь
приращение наук совершается, как бы то ни было, большими талантами, а  плата
и вознаграждение за науки зависят от толпы или от знатных мужей, которые  за
редкими исключениями  едва ли достигли  средней учености. Мало  того, успехи
этого рода лишены не  только вознаграждения и благоволения людей,  но даже и
народной похвалы. Ибо они лежат выше понимания преобладающей части людей,  и
ветер  общего мнения легко  опрокидывает и погашает их. Поэтому нисколько не
удивительно, если не преуспевало то, что не было в почете.
        "XCII"
     Однако  величайшим препятствием  на  пути движения наук  и  работы  над
новыми задачами и в новых областях, бесспорно, оказывается отчаяние  людей и
предположение  невозможного.   Даже   разумные  и  твердые  мужи  совершенно
отчаиваются, когда они размышляют о непонятности природы, о краткости жизни,
об  обмане  чувств,  о  слабости суждения, о  трудностях  опытов  и  о  тому
подобном. Поэтому-то они считают, что в мировом круговращении времен и веков
у наук  бывают  некие  приливы и отливы, ибо в  одни  времена науки росли  и
процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в небрежении;
так что, достигнув известного уровня и  состояния,  науки не  способны пойти
еще дальше.
     А  если  кто-нибудь  верит  или  обещает  большее,  то   это  считается
проявлением бессилия и незрелости духа,  так как  это стремление,  радостное
вначале, становится тягостным в дальнейшем  и заканчивается замешательством.
Но поскольку такого  рода  мысли легко завладевают достойными  и выдающимися
умами, то должно позаботиться о  том, чтобы мы не  уменьшили  и  не ослабили
строгость  суждения,  увлеченные любовью к великому  и  прекрасному.  Должно
зорко наблюдать за тем,  что светится надеждой  и с какой стороны этот свет.
И, отбросив более легкие дуновения надежды, должно со всех сторон обсудить и
взвесить те, которые кажутся более верными.  Нужно даже призвать к совету  и
привлечь  на  помощь  гражданское  благоразумие,   которое,  согласно  своим
правилам, предписывает недоверие и в делах человеческих предполагает худшее.
Поэтому-то  мы  теперь  и  должны сказать  о  надежде,  тем более что  мы не
рассыпаем обещаний, и не готовим сети, и не замышляем козней против суждений
людей, а ведем людей за руку по их доброй воле. Итак, хотя могущественнейшим
средством для внушения надежды будет приведение людей к частностям, особенно
к тем,  кои  приведены в  систему  и расположены  в наших  таблицах открытия
(относящихся  отчасти  ко второй, но много  больше  к четвертой части нашего
Восстановления),  ибо это  не только  одна  надежда,  но и как бы само дело;
однако,  чтобы  все   стало  легче,  должно  продолжить  сообразно  с  нашим
намерением приуготовление человеческих умов, а в этом приуготовлении немалое
место занимает обретение надежды. Ведь, помимо надежды, все остальное больше
содействует тому, чтобы опечалить людей (т. е.  чтобы создать у них худшее и
более низкое мнение о том, что уже принято, и понимание бедственности своего
положения), а  не тому, чтобы сообщить им некую  бодрость или поощрить в них
стремление к  опыту. Итак, следует открыть и преподать те  наши соображения,
которые делают  надежду в этом деле оправданной. Мы поступаем так, как делал
перед  удивительным своим плаванием  в  Атлантическое  море Колумб,  который
привел соображения в пользу  своей надежды открыть новые земли  и континенты
помимо тех, что уже были ранее известны. Эти соображения, хотя и были сперва
отвергнуты, в дальнейшем,  однако, подтвердились опытом и стали  причинами и
начало