поход  в отдаленные страны, сможет по собственному усмотрению
начать  войну против такого государства, где плохо развито военное дело, или
силы народа крайне истощены  и подорваны,  или к  счастью  для него возникли
гражданские   распри,  или  сложились  еще   какие-то  иные  обстоятельства,
благоприятствующие вторжению врага. Второй важный вывод  состоит в  том, что
всегда должна существовать справедливая, благочестивая,  вызывающая уважение
и расположение людей причина войны. А это поднимает дух как у  воинов, так и
у тех, кто несет на себе все издержки войны, помогает организовывать военные
союзы, да  и вообще приносит множество преимуществ. Среди всех  причин войны
наибольшего одобрения заслуживает желание ниспровергнуть тиранию, под гнетом
которой  страдает  обессиленный и  измученный  народ,  оцепенев,  словно под
взглядом Медузы. За такие подвиги, например, Геракл был причислен к богам, А
римляне всегда  считали  важным и  священным  делом  энергично  и  неутомимо
помогать  своим  союзникам  и  защищать  их,  если   они  вдруг  подверглись
какому-нибудь  нападению.   Кроме   того,   войны,   которые   велись   ради
справедливого  отмщения, почти всегда  были  удачными, как,  например, война
против  Брута  и  Кассия  за  убийство Цезаря,  война  Севера,  мстящего  за
Пертинакса, Юния Брута, мстящего за гибель  Лукреции ^.  Вообще  все,  кто с
оружием  в  руках  мстит за  несчастья и  страдания людей  или  старается их
облегчить,  --  воины   Персея.  Третий  вывод:  предпринимая  любую  войну,
необходимо правильно оценить силы и точно взвесить,  удастся ли благополучно
завершить  эту войну  или нет,  и  никогда  не  обольщаться слишком большими
надеждами. Ведь  Персей очень разумно среди Горгон (воплощающих собой войны)
выбрал  ту,  которая  по  своей  природе была  смертной,  и  но стремился  к
невозможному.  Вот   те   наставления,   которые   можно  вынести  из  мифа,
относительно  того,  что  следует  помнить,  предпринимая  войну.  Остальное
относится ужо, собственно, к самому ведению войны.
     Наибольшую  пользу  на войне  приносят три названных дара богов, и даже
само счастье во  многом подчиняется им и идет вслед за  ними. Действительно,
Персей получил дар  быстроты  от Меркурия, дар скрывать свои замыслы  --  от
Орка и дар предусмотрительности -- от Паллады. Глубокий аллегорический смысл
заключен в том,  что  крылья, дающие быстроту Персею (ведь быстрота имеет на
войне первостепенное  значение), прикреплены не к  плечам, а к ногам  героя:
речь идет о том, что быстрота действий требуется даже не столько при  первых
военных  столкновениях,  сколько  в последующих  операциях,  которые  должны
поддержать  первоначальный  успех,  и нет  на войне  более  распространенной
ошибки, чем неумение закрепить достигнутый успех  и развивать наступление  и
преследование противника в том же темпе, в каком начата была операция. Очень
прозрачной метафорой является шлем Плутона, делающий, как известно, человека
невидимым. Умение скрывать свои планы имеет на войне такое же первостепенное
значение, как  и  быстрота  действий, к тому  же  сама быстрота  оказывается
составной  частью этого умения,  ибо она  помогает  предотвратить  возможное
разглашение  этих  планов.  Шлем Плутона  служит  также  символом  того, что
военными действиями должен руководить один человек, обладающий всей полнотой
власти,  совещания же  и  споры  многих  начальников символизируются  скорее
султаном  шлема  Марса,  нежели  шлемом  Плутона. Он  же  выражает  собой  и
всевозможные  хитрости,  обманы,  обходные маневры,  распространение  ложных
слухов -- все то, что притупляет бдительность, отвлекает внимание и помогает
скрыть  истинные  намерения полководца. Наконец,  украшением  шлема  Плутона
служат  тщательные  меры   предосторожности  и  проверка  донесений  послов,
перебежчиков и множество других  вещей. Очень важно скрывать свои планы,  но
не  менее   важно   знать  и  замыслы  врагов.   Поэтому  к   шлему  Плутона
присоединяется зеркало  Паллады, дающее возможность  обнаружить силы  врага,
увидеть,  каковы  его недостатки, кто тайно  помогает  ему, существуют ли во
вражеском  стане разногласия  и соперничающие группы,  каковы успехи врага и
его  дальнейшие  замыслы.  Но  поскольку  на  войне  существует   так  много
случайного, что нет оснований полагаться ни на возможность скрыть свои планы
или  раскрыть вражеские, ни  даже  на  быстроту  действий,  то  прежде всего
следует  вооружиться щитом Паллады,  т. о.  предусмотрительности, чтобы  как
можно  меньше зависеть от превратностей судьбы.  А это означает прежде всего
предварительную проверку того  пути,  по  которому предстоит  идти войску, а
во-вторых, тщательное укрепление лагеря (что в современной военной  практике
почти забыто, тогда как у римлян лагерь напоминал  укрепленный город,  давая
возможность  укрыться  в нем в  случае  неудачного исхода сражения);  далее,
прочный и четкий оборонительный  строй (ибо не следует слишком полагаться на
отряды   легковооруженных  воинов  и   даже  конницы);  наконец,  все,   что
способствует  прочной  и  активной  обороне,  так  как  на  войне  при  всех
обстоятельствах щит Паллады оказывается важнее самого меча Марса. Однако как
бы хорошо ни был вооружен Персей,  как бы ни был он силен духом, ему, прежде
чем  вступить  в  открытую  борьбу,  остается  выполнить  еще  одно во  всех
отношениях чрезвычайно важное дело  -- обратиться к Грайям. Грайи  воплощают
собой измены, предательства, являющиеся сестрами войн, правда не  родными, а
несколько более низкой степени  родства. Ведь войны  по существу благородны,
предательство  же низко и омерзительно. Изображение их седыми и  старыми уже
от  рождения весьма удачно  и  символизирует  беспрерывные тревоги и  страхи
предателей.  Сущность  предательства (до тех пор пока оно  не превратилось в
открытую  измену) может быть выражена в символических образах  глаза и зуба.
Ведь  любая  обособившаяся  политическая  группировка,  готовая   к  измене,
старается все  высмотреть и  как  бы нанести укусы. Н этот глаз, и этот  зуб
могут  быть представлены  как  общие,  ибо все, что Грайям удастся  узнать и
выведать,  переходит непрерывно от  одной  к  другой.  Единственный  же  зуб
означает, что они изрыгают свои язвительные  и гнусные слова как бы из одних
и тех же уст, так что если слышишь одну из них, то слышишь и всех их вместе.
Таким образом.  Персей должен вступить в союз с этими Грайями  и привлечь их
себе на помощь и прежде всего получить  от  них глаз  и зуб;  глаз  -- чтобы
выведывать чужие тайны, зуб -- чтобы распространять ложные слухи, возбуждать
ненависть  и  вызывать  волнения  и  замешательство.  После же  того как все
приготовления  к  войне  полностью  закончены,   необходимо   прежде   всего
позаботиться о  том,  чтобы застать  Медузу  спящей,  что  и  сделал Персей.
Действительно,  всякий благоразумный полководец, начиная войну, почти всегда
нападает  на врага, когда тот не  готов к  отпору  и  считает себя в  полной
безопасности. Наконец, уже в ходе самих военных действий, во  время атаки на
врага,  необходимо  все  время  смотреть  в  зеркало  Паллады.  Очень многие
способны перед началом сражения внимательно и глубоко изучить силы врага, но
во  время  самого  сражения  либо  теряют  от  страха способность  правильно
оценивать  положение, либо слишком поспешно и прямо смотрят на стоящую перед
ними опасность и поэтому очертя голову бросаются ей  навстречу, думая лишь о
победе, но забывая о необходимой предосторожности. На деле же не должно быть
ни того,  ни  другого, и не нужно забывать о  необходимости оглядываться  на
зеркало  Паллады,  чтобы  иметь  возможность   верно  направлять   удар,  не
поддаваясь страху и не давая увлечь себя ярости.
     Результатом победоносной борьбы оказывается  рождение крылатого Пегаса,
что  совершенно  очевидно  обозначает молву,  которая  разлетается повсюду и
славит  победу, представляя прошедшую  войну как  дело  легкое  и удачливое.
Вторым  результатом является  прикрепление головы  Медузы к щиту,  и никакой
иной вид обороны не может сравниться с ним, потому что даже единственный, но
выдающийся  и   знаменательный,  счастливо  совершившийся   подвиг  способен
парализовать все действия врагов и сделать бессильной даже самое злобу.
     Третий пример философского истолкования древних мифов,
     на этот раз с точки зрения этики
     О СТРАСТИ ПО МИФУ О ДИОНИСЕ
     Рассказывают,  что  возлюбленная  Юпитера  Семела,  добившись  от  него
нерушимой клятвы исполнить любое ее желание, попросила его явиться  к ней на
свидание в том же самом облике, в  каком он является к Юноне,  и погибла, не
выдержав  божественного сияния. Ребенка  же, которого она  носила  во чреве,
отец  принял,  зашил  в  собственное   бедро  и  сам  носил  его  в  течение
необходимого  для  рождения  времени.  Из-за  этого  Юпитер  иногда  немного
прихрамывал. Мальчик, которого Юпитер носил в бедре, колол его, причиняя ему
боль, и за это получил имя Диониса. В течение  нескольких лет после рождения
он  воспитывался у Прозерпины,  а  когда вырос, то имел  весьма  женственный
облик, так что  даже трудно было определить,  к какому полу он  принадлежит.
Потом он умер  и был  погребен, но через  некоторое время воскрес.  В ранней
юности он первым создал искусство виноградарства и научил других возделывать
лозу, делать вино и пить его. Это принесло  ему великую славу, и он подчинил
себе  весь  мир  вплоть  до дальних  пределов Индии. Он ездил  на колеснице,
запряженной тиграми, а вокруг нее бежали пританцовывая безобразные демоны --
Кобал, Акрат и пр.  Но и  Музы присоединялись к его свите.  В  жены он  взял
Ариадну, покинутую Тесеем. Священным деревом его был плющ. Он считался также
создателем  обрядов   и  церемоний,   отличавшихся,  однако,  оргиастическим
характером,   разнузданностью   и   порой  жестокостью.  Он   обладал  также
способностью насылать приступы безумия. Так,  во время оргий Диониса женщины
в припадке безумия растерзали, как  говорят, двух выдающихся мужей -- Пенфея
^  и  Орфея; первого -- в  то  время как он, забравшись на дерево, хотел  из
любопытства посмотреть, что происходит на этих оргиях, второго -- когда он с
великим  искусством  сладостно играл на  своей  лире. Между  прочим, нередко
деяния этого бога смешивают с деяниями Юпитера.
     Смысл  мифа,  как мне  кажется, моральный,  и,  пожалуй,  трудно  найти
что-нибудь лучшее во  всей  философии морали.  В  образе  Вакха изображается
природа  страсти,  т. е. аффектов и  волнений души. Итак, прежде всего --  о
зарождении страсти. Источником всякой страсти, даже самой опасной,  является
не  что иное.  как кажущееся  благо.  Точно так  же как  матерью добродетели
является подлинное благо,  матерью страсти  является кажущееся благо. Первая
из  них  --  законная  супруга  Юпитера  (в   образе  которого  представлена
человеческая  душа),  вторая  -- любовница, которая, однако, подобно Семеле,
стремится   соперничать   с  Юноной  в   почестях.  Зарождается  страсть   в
недозволенном желании, которому  бездумно предаются раньше,  чем как следует
осмыслят и оценят его. А уж после того, как страсть разгорелась, ее мать (т.
е. природа и внешний облик блага) разрушается и гибнет от невыносимого жара.
Дальнейшее   же   развитие  зародившейся  страсти  таково:  ее  вскармливает
человеческий дух,  являющийся  ее родителем,  и прячет ее преимущественно  в
своей низшей части  (как в  бедре),  а она колет,  потрясает, угнетает  его,
мешает его действиям и решениям, так что он как будто хромает. И даже тогда,
когда она,  не  встречая  противодействия,  с  течением  времени окрепнет  и
выльется  в  действие  или,  пользуясь  языком  мифа, родится  по  истечении
положенного  срока на  свет,  она  все  еще  некоторое  время  находится  на
воспитании у Прозерпины, т. е. ищет  себе убежище,  остается тайной, как  бы
скрываясь под землей до тех пор, пока не сбросит с себя узду стыда и страха,
и,  призвав  себе  на  помощь  дерзость, либо  постарается  выдать  себя  за
какую-нибудь добродетель,  либо пренебрегает даже самим позором. Удивительно
верной является мысль о том, что всякий более или менее сильный аффект похож
на существо,  имеющее признаки  обоих  полов, ибо он  всегда несет в себе  и
мужскую настойчивость, и женскую слабость. Великолепен и образ воскресающего
после  смерти Вакха.  Действительно, аффекты  иной  раз  кажутся уснувшими и
мертвыми, но ни в коем случае нельзя этому  верить, даже если они погребены,
потому что, если представится повод и удобный случай, они воскреснут вновь.
     Интересна  и  метафора  открытия виноградарства. Все страсти  проявляют
удивительную изобретательность и умение в поисках для себя пищи и подходящей
среды, Но из  всего, что известно  людям,  ничто  сильнее и  действеннее  не
возбуждает и не воспламеняет какие  бы  то  ни было волнения и беспокойства,
чем вино. Да и вообще оно разжигает  все  страсти. Очень  удачно изображение
аффекта,  т.  е. страсти,  как  покорителя  чужих  земель,  предпринимающего
бесконечно далекий поход. Ведь страсть никогда не может остановиться, но все
время подстрекаемая не знающим  проделов, ненасытным желанием стремится  все
дальше  и  постоянно  жаждет  нового.  Страстям  сопутствуют  тигры  и  даже
впрягаются в их колесницу. Ибо, как только страсть перестает двигаться сама,
а взбирается на колесницу, когда она побеждает разум и торжествует над  ним.
она становится жестокой, неукротимой и  безжалостной по отношению  ко всему,
что пытается противоречить ей или бороться с ней. Остроумен и образ пляшущих
вокруг  колесницы  Вакха безобразных и  смешных  демонов. Ведь любые сильные
аффекты  порождают во взгляде,  в самом выражении лица и  во  всех движениях
человека  нечто нелепое, недостойное, суетливое и безобразное, и если иному,
может быть, покажется, что он великолепен и величествен в какой-нибудь своей
страсти  (например,  в  гневе,   гордости,  любви),  то  всем  остальным  он
представляется безобразным и смешным. В свите страсти  мы видим и Муз. Ведь,
пожалуй, нельзя  найти ни  одной страсти,  сколь бы дурной и  низкой она  ни
была,  которая  бы   не   имела  своих  защитников  и  хвалителей.  И  здесь
снисходительное  отношение к  порокам и безнравственность  писателей нанесли
огромный ущерб  величию  искусства и Муз,  которые вместо  того, чтобы  быть
путеводителями и  знаменосцами на жизненном пути (а это их долг), становятся
нередко прислужницами и угодницами страстей.
     Но особенно замечательна аллегория Вакха, полюбившего ту, которая  была
отвергнута и  покинута другим. Действительно, не может вызывать ни малейшего
сомнения,  что  страсти  добиваются  и  стремятся  к  тому,  что  уже  давно
отвергнуто  опытом.  И  пусть  все те, кто  в угоду  своим страстям,  рабами
которых они являются, безмерно высоко ценят  возможность обладания предметом
своих  желаний, будь  то почести, любовь, слава, знание или  что-нибудь еще,
знают, что они стремятся к тому, что уже  оставлено многими другими, которые
на  протяжении почти  всех  веков,  убеждаясь  на опыте  в  тщетности  своих
желаний,  отбрасывали и  отвергали их. Не  лишено  тайного смысла и  то, что
Вакху посвящен именно плющ. Здесь важны две вещи: во-первых, то,  что плющ и
зимой остается зеленым, а во-вторых, то, что он  растет, обвивая и охватывая
множество  разных  предметов  --  деревья,  стены,  здания. Первое  является
символом того, что всякая страсть,  подобно плющу  во  время зимних холодов,
растет  в результате сопротивления,  оказываемого ей,  стремясь к тому,  что
запрещено  и  в   чем  отказано,   и  набирает   силу  путем,  так  сказать,
противоборства.  Во втором  случае  речь  идет о  том,  что  любая  страсть,
господствующая в человеческой душе, подобно плющу, обвивает и  связывает все
ее действия и решения, так что едва ли можно найти в душе что-нибудь, на чем
страсть не оставила бы свой отпечаток. Нет ничего удивительного и в том, что
Вакху  приписывается  создание суеверных  обрядов, ибо  почти  все  безумные
страсти пышно  расцветают  в  ложных  религиях,  так что нечестивые  сборища
еретиков  превзошли  даже вакханалии язычников, чьи  суеверные  обряды  были
столь  же  кровавы,  сколь  и   отвратительны.  Точно  так  же   нет  ничего
удивительного и в представлении  о том, что  Вакх насылает приступы безумия,
ибо всякий  аффект в  конечном счете есть не  что иное,  как кратковременное
безумие, а  если же  он оказывает более  длительное  воздействие  на  душу и
прочно овладевает ею, то нередко приводит к тяжелому и длительному душевному
заболеванию.  Очень ясную  аллегорию  заключает  в себе рассказ о  Пенфее  и
Орфее, растерзанных во время оргий Вакха. Любой  сильный аффект  ненавидит и
не выносит две вещи: проявление интереса и любопытства к нему и желание дать
спасительный и честный  совет. И здесь не поможет даже  то, что интерес этот
чисто  созерцательный,  что в  нем нет  никакого  злого  умысла, что он лишь
проявление  любопытства, как  у  Пенфея, забравшегося на  дерево. Не поможет
здесь и то, что  наставления и  советы даются в самой мягкой форме и что они
правильны:  в любом случае оргии не  терпят ни Пенфея, ни Орфея. Наконец,  с
полным основанием можно  найти метафорический  смысл и в  смешении Юпитера и
Вакха. Ведь любое благородное и  знаменитое деяние,  любой великий и славный
подвиг  могут  иметь своим источником  как  добродетель, мудрость  и величие
духа, так и  скрытые  аффекты  и  тайную страсть (поскольку и добродетель, и
страсть  в равной мере находят  удовольствие в известности и одобрении),  и,
таким образом, не легко порой отличить деяния Диониса от деяний Юпитера.
     Но мы слишком долго задерживаемся в театре, войдем же теперь  во дворец
духа, переступать порог которого надлежит с большим уважением и вниманием.
        " * КНИГА ТРЕТЬЯ * "

        "Глава I"
     Разделение науки на  теологию и философию. Разделение философии на  три
учения:  о божестве, о природе, о человеке. Определение первой философии как
общей матери всех наук
     Вся история, великий государь, шествует по земле и скорее указывает нам
путь, чем освещает его. Поэзию же можно сравнить со сновидением  знания: она
приятна, разнообразна, хочет казаться  владеющей чем-то божественным, на что
претендуют  и   сами  сновидения.  Однако  настало  время  мне  пробудиться,
оторваться от земли и пронестись по прозрачному эфиру философии и наук.
     Знание  по его  происхождению можно уподобить воде: воды либо падают  с
неба, либо возникают из земли. Точно так же и  первоначальное деление знания
должно  исходить  из  его  источников. Одни из этих  источников находятся на
небесах,  другие -- здесь,  на  земле. Всякая наука дает нам  двоякого  рода
знание.   Одно  есть  результат   божественного   вдохновения,   второе   --
чувственного  восприятия.  Что  же касается  того  знания,  которое является
результатом  обучения,  то оно  не  первоначально,  а основывается  на ранее
полученном  знании, подобно  тому  как  это  происходит с  водными потоками,
которые питаются не только из  самих источников, но  и принимают в себя воды
других  ручейков. Таким образом, мы разделим науку на  теологию и философию.
Мы имеем здесь  в  виду боговдохновенную,  т. е. священную,  теологию, а  не
естественную  теологию, о  которой мы будем  говорить несколько позже. А эту
первую, т.  е. боговдохновенную,  мы  отнесем в  конец сочинения,  чтобы  ею
завершить наши рассуждения,  ибо  она является  гаванью  и субботой для всех
человеческих размышлений.
     У философии троякий  предмет -- Бог, природа, человек и сообразно этому
троякий путь воздействия. Природа воздействует на интеллект непосредственно,
т.  е. как бы прямыми лучами; Бог же воздействует на него через неадекватную
среду (т. е. через творения) преломленными лучами; человек же, становясь сам
объектом собственного