ги.
   - Да, друзья мои, - произнес зазывала, зловеще понизив голос,  -  вот
здесь и свершилось  правосудие  над  зловещим  оборотнем  Джо  -  Песьей
Мордой. Манекен, что вы видите  перед  собой,  сооружен  таким  образом,
чтобы вы могли видеть в точности то же, что обнаружила здесь вчера ночью
полиция.
   - Насколько я слышал, - тихо заметил человек, стоявший  перед  Джеки,
своему спутнику, - у него просто росли волосы по  всему  телу  -  словно
двухдневная щетина.
   - Неужели, милорд? - вежливо удивился спутник. Очередь двигалась мимо
экспозиции. Кукла повернулась спиной к зрителям, выставив  на  обозрение
широкую прореху на штанах, из которой торчала солома. Кто-то  засмеялся,
и Джеки услышала чей-то шепот, рассказывающий подробности пленения Джо -
Песьей Морды.
   Джеки почувствовала, как ее начинает охватывать истерика.  Видишь  ли
ты это, Колин? Этот экспонат с сельской  ярмарки?  Ты  отомщен  наконец.
Разве это не прекрасно? Разве не замечательно, что все  эти  люди  могут
полюбоваться на это? Как величественно и благородно,  как  радостно  все
это!
   Она начала всхлипывать, сама не замечая этого, и  здоровяк,  стоявший
перед ней в очереди, взял ее за локоть и подвел к воротам на улицу,  где
находился трактир "Гинея и Боб".
   - Паркер? Мою флягу! - сказал он, оказавшись на мостовой.
   - Слушаюсь, милорд, - отозвался человек, вышедший со двора следом  за
ними. Он достал из-под плаща плоскую флягу, отвинтил  пробку  и  передал
господину.
   - Давай, парень, - сказал здоровяк. -  Хлебни-ка.  Не  стоит  плакать
из-за этого дурацкого шоу в такое прекрасное рождественское утро.
   - Спасибо, - ответила Джеки, всхлипывая и утирая нос рукавом.  -  Вы,
наверно, правы. Плакать вообще не  стоит.  Ни  из-за  чего.  И  еще  раз
спасибо.
   Она дотронулась до шапки, потом сунула руки в карманы и двинулась  по
улице быстрым шагом, ибо путь до Пай-стрит предстоял неблизкий.

Глава 6

   Когда же стихла стрельба и ни одного стона не  слышно  было  более  в
Баб-эль-Аэабе,  врач-итальянец  Мохаммеда   Али   подошел   к   нему   с
поздравлениями, однако Паша не отвечал; он попросил только  пить  и  пил
жадными глотками.
   Г. Эберс

   Милях  в  семи-восьми  от  него,  на  том  берегу  освещенной   ярким
полуденным солнцем поймы Нила возвышались четкими силуэтами пирамиды,  а
ближе, всего в двух милях от Цитадели, с севера на юг протянулся  лентой
полированной  стали  в  кайме  зелени  Нил.   Несколько   столбов   дыма
поднимались в небо с острова Эль-Рода, хотя на таком  расстоянии  остров
не выделялся из окружения, а на ближнем берегу он мог разглядеть пальмы,
минареты и окна старых кварталов Каира. Некоторые  наши  гости,  подумал
он, бахриты в том числе, едут сейчас по этим улицам. И это,  несомненно,
замечательное зрелище: все мальчишки бросают работу,  чтобы  посмотреть,
собаки лают, а из-за машребия - решеток гаремов на вторых  этажах  -  на
проезжающих под ними великолепных воинов смотрят с восторженным  блеском
черные глаза. Скоро сверкающая драгоценными каменьями  процессия  выедет
из Старого города и покажется на  старой  каменной  дороге,  соединяющей
Каир с Цитаделью.
   Несмотря на жару, доктора Романелли  пробрала  легкая  дрожь,  и  он,
сощурившись, посмотрел на север - на лабиринт белых глинобитных  стен  и
на яркие изразцы куполов в новых кварталах города. И совсем как  зелень,
которая жмется  к  реке,  эти  кварталы  строились  вдоль  шоссе  Мусти,
соединявшего Цитадель с древним портом  Булак.  Большинство  сегодняшних
гостей сейчас как раз должны проезжать Мусти, подумал он.
   Ему показалось, что он видит далекую вспышку, словно солнце  блеснуло
на полированном шлеме. Да, подумал он, лет двести  назад  наличие  армии
мамелюков - бывших рабов - было оправдано,  но  в  нынешнем  Египте  они
превратились в неконтролируемую силу - только и делают, что шатаются  по
стране, сея смуту и самовольно облагая налогами  всех,  у  кого,  по  их
мнению, имеются деньги. Силу,  повинующуюся  не  закону,  а  собственным
прихотям. Этого нельзя больше терпеть - особенно сейчас, когда к  власти
пришел этот Мохаммед Али  и  весь  мир  смотрит  на  нас  и  ждет  наших
дальнейших  шагов.  Впервые  за  тысячи  лет   нам   рукой   подать   до
независимости, так что нельзя допустить, чтобы она попала в  руки  шайки
разбойников. Нам повезло, что этот Али обратился к Мастеру - через меня,
конечно, - как к главному советнику.
   "И если я вернусь в Англию, - подумал он, поворачиваясь  и  глядя  на
то, как вспотевшие рабы заряжают сигнальную  пушку,  -  так  только  для
того, чтобы изменить судьбу этой нации, так что сегодня, на  заре  новой
эпохи, нам ничто не сможет помешать. Разве что посягательства Франции  -
но и с ними мы тоже как-нибудь разберемся. Все, что нам нужно сделать, -
это восстановить знания, утерянные со смертью ка Ромени, и очень,  очень
скоро мы узнаем и их - или завершив  наши  расчеты,  или  выжав  наконец
что-нибудь ценное из этого ущербного  ка,  что  мы  вырастили  из  крови
Брендана Дойля, прежде чем тому удалось сбежать".
   Впрочем, это не так-то просто, с досадой  подумал  он,  спускаясь  по
каменным ступеням к узенькой, выжженной солнцем  улочке  перед  воротами
Эль-Азаб и припоминая на ходу последний допрос.
   Впервые за минувший месяц ка вытащили из каменной клетки в подвале, и
первые полчаса он, казалось, даже не слышал  вопросов,  которые  задавал
ему Мастер, - просто сидел  на  балконе,  пожевывая  грязную  бороду  да
иногда тихо вскрикивал, отгоняя воображаемых насекомых. В  конце  концов
он все же начал говорить, хотя это и не были ответы на вопросы.
   - Я пытаюсь остановить их, - бормотал он, - чтобы они не садились  на
этот мотоцикл, понимаете? Но каждый раз слишком поздно, и  они  выезжают
на шоссе, прежде чем я успеваю перехватить их, и я торможу, так  как  не
хочу, не могу видеть этого... но я все равно  слышу...  лязг  металла  и
скрежет  скользящего   по   асфальту   мотоцикла...   и   треск   шлема,
разлетающегося о столб...
   - Как ты попадаешь в поток времени? - в четвертый раз спросил Мастер.
   - Джеки вытащил меня, - отвечал ка. - Он набросил сеть  на  маленьких
человечков, а потом затащил меня в каноэ...
   - Нет, не в реку, во время! Как ты попадаешь туда?
   -  Это  все  равно  река,  только  вместо  верстовых  столбов  листки
календаря. Если осадка невелика, туда можно попасть через  пламя  свечи.
Река течет подо льдом - вы что, не слышали, как Дерроу  объяснял?  -  но
там ходит лодка, лодка на колесах,  разрисованная  лицами,  плывущая  по
льду под парусом... лодка может ожить  и  убить  тебя...  черная  лодка,
чернее ночи...
   Тут Мастер пришел в неописуемую ярость, так что ему пришлось говорить
не самому, а через одного из восковых ушабти,  стоявших  в  яме  на  дне
сферы.
   - Уведите его, - кричал его голос, - и не давать ему больше ни  пищи,
ни воды! Он нам больше не нужен!
   Да, это будет непросто - и все же это шанс.  В  конце  концов  в  его
бормотании промелькнули какие-то занятные обрывки информации.
   "Так или иначе, - подумал Романелли, открывая  дверь,  которую  очень
скоро запрут накрепко,  -  нам,  возможно,  даже  не  понадобятся  Врата
Анубиса. Предстоит ряд решительных политических ходов  вроде  того,  что
случится сегодня, и с таким сильным правителем, как  Мохаммед  Али,  под
мудрым  руководством  Мастера  мы  сможем  возродить  Египет,  даже   не
переписывая историю. Важно только знать, когда убирать  того  или  иного
человека, заменяя его покорным ка, а этот процесс может  растянуться  на
несколько лет".
   Прежде чем войти в зал, он оглянулся на пустынную улицу, идущую между
высоких стен. Тихо, подумал он. Пока тихо.

***

   В час пополудни на Мусти  царила  самая  толчея:  тяжело  навьюченные
верблюды с трудом шагали по запруженной народом улице, а крики  торговок
апельсинами в  чадрах  сливались  в  невообразимой  какофонии  с  пением
крысолова  -  на  широкополой  шляпе  которого  шестеро,  дрессированных
объектов охоты, каждый в собственной шапочке, выстроили живую пирамиду -
и воплями торговцев рыбой и молоком, дополняемыми  сурами  из  Корана  в
исполнении  нищих.  Однако  толпа   поспешно   расступалась,   пропуская
блестящую  процессию,  с  неспешной  торжественностью   гарцевавшую   по
середине улицы. В надежде на подачку уличный мальчишка добровольно  взял
на себя роль глашатая - в данном случае совершенно  излишнюю.  Он  бежал
почти под копытами передней лошади, крича "Риглак!" толстому  нубийскому
купцу, убравшемуся с дороги, прежде чем тот  открыл  рот,  или  "Ухруг!"
паре укутанных в чадры леди из гарема, и без того прижавшихся к стене  и
визгливыми   голосами   протестовавших   против    подобной    узурпации
общественной проезжей части.
   И все же каждый хотел хотя бы одним глазком посмотреть на кавалькаду,
и даже британские эфенди передвигали  кресла  из  пальмового  дерева  на
тротуаре перед кафе "Завийя"  так,  чтобы  мрачно  коситься  на  нее  со
стаканом питья в руке, - ибо это был настоящий парад  беев-мамелюков  во
всей своей красе. Жаркое солнце играло на самоцветах,  украшавших  ножны
мечей и рукояти седельных пистолетов, а по сравнению с яркими  одеждами,
шлемами, увенчанными перьями тюрбанами все остальное казалось тусклым  и
бесцветным. Однако при всем великолепии дорогого оружия, пышных одежд  и
арабских скакунов  в  богатой  сбруе  самым  поразительным  были  тонкие
загорелые лица с ястребиными носами, презрительно щурившие глаза  поверх
толпы.
   И никто не догадывался, что одно из этих лиц - чернобородое, в  шлеме
- принадлежало самозванцу, ибо хотя многие из тех, кто шарахался  из-под
копыт  или  выглядывал  из  окон,   отлично   знали   Эшвлиса-сапожника,
занимавшего нишу в наружной стене мечети в двух кварталах отсюда,  никто
и подумать не мог, что это он гарцует в золоченых доспехах  мамелюкского
бея Амина.
   И тем более никто не догадывался, что даже в  обычном  своем  обличье
сапожника немой Эшвлис - все равно самозванец, и что  до  того,  как  он
сменил имя и покрасил волосы и бороду в черный цвет, его  звали  Брендан
Дойль.
   За несколько последних месяцев Дойль  уже  привык  жить  как  Эшвлис,
однако сегодняшняя роль, на которую он так  беспечно  согласился  утром,
начинала изрядно смущать его, и он отворачивался всякий раз, как видел в
толпе одного из своих клиентов. Разве не преступление явиться на  пир  к
самому паше под видом одного из приглашенных? Если бы его друг  Амин  не
уверял его в  полной  безопасности  этого  предприятия,  он  бы  немедля
повернул данную ему взаймы лошадь, снял бы меч, кинжалы и дорогие одежды
и забился бы в  свою  нишу,  чтобы  созерцать  процессию  с  безопасного
расстояния.
   Они как раз проезжали мимо его ниши - он посмотрел на нее и, хотя уже
оплатил каюту на судне, которое должно было поднять якорь завтра  утром,
изрядно удивился и даже рассердился тому, что на его месте уже  восседал
другой сапожник. Ну и конкуренция, подумал  он  не  без  горечи,  стоило
пропустить одно утро - и вот на тебе...
   Перед ними открывалась площадь, на которой он впервые познакомился  с
Амином. Дойль криво усмехнулся, вспоминая то  жаркое  октябрьское  утро.
Все пошло наперекосяк с того момента, когда Хасан Бей сломал  пряжку  на
башмаке как раз во время встречи с британским губернатором.
   Это печальное событие привело к немедленной приостановке переговоров,
и Хасан со своими сводными братьями  Амином  и  Хафи  покинул  Цитадель,
направляясь к ожидавшему в Булаке судну, однако на этой самой площади  с
ними произошла еще одна неприятность: здоровенный нищий, известный  всем
как глухонемой Эшвлис, о каковом обстоятельстве извещала большая вывеска
в деревянной раме, недостаточно быстро убрался из-под копыт мамелюк-ских
лошадей, так что торчащий из рамы  гвоздь  зацепил  Хасана  за  расшитый
золотом халат  и  порвал  его,  выставив  на  всеобщее  обозрение  бедро
разгневанного мамелюка.
   Извергнув не подобающее правоверному мусульманину ругательство, Хасан
выхватил меч с рукоятью слоновой кости и замахнулся им на нищего.
   Однако Дойль со скоростью, которой позавидовал  бы  мангуст,  пал  на
четвереньки в пыль, так что меч  лишь  разрубил  вывеску,  просвистев  в
нескольких дюймах над головой, и прежде чем не ожидавший этого бей успел
занести меч еще раз, Дойль бросился на него, вытащил у него из-за  пояса
один из его собственных кинжалов и  отбил  им  следующий,  более  слабый
удар.
   Тут в дело вмешался Хафи - он осадил коня, вскинул зачехленное  ружье
на уровень бедра и, не успел Амин вмешаться, спустил курок.
   Эхо от выстрела пошло гулять взад и вперед по узкой улочке, ружье  от
отдачи вылезло из чехла. Боевой конь Хафи, приученный  к  выстрелам,  не
вскинулся  на  дыбы,  но  лишь  тряхнул  головой  и  фыркнул  от  едкого
порохового дыма. Дойль совершил обратное сальто в воздухе и  приземлился
лицом вниз на булыжную мостовую, а красная дырка  на  спине  его  халата
довольно быстро меняла очертания, так как ткань пропитывалась кровью.
   - Невежды! - вскричал Амин. - Он же нищий!
   Этот факт, в горячке ускользнувший  от  остальных,  означал,  что  на
нищего не только нельзя поднимать меч, но с точки  зрения  мусульманской
морали он еще и прямой представитель Аллаха на земле, за что и  получает
подаяние от каждого правоверного.

***

   Улица свернула налево, и  из-за  зданий  уже  показались  минареты  и
каменные стены Цитадели, вздымающиеся к небу с вершины холма Мукатам,  и
хотя повод, по которому мамелюков пригласили  в  крепость  -  назначение
одного из сыновей Мохаммеда Али пашаликом, - был совершенно  безобидным,
один вид грозного сооружения заставил Дойля обрадоваться тому, что он  и
его спутники так хорошо вооружены.
   Амин заверил его утром, что, хотя массовые аресты среди  мамелюков  и
ожидаются, они не могут произойти прямо на пиру.
   - Успокойся, Эшвлис, - говорил он Дойлю, затягивая ремни на  дорожных
сундуках и выглядывая в окно на караван  уже  навьюченных  верблюдов  во
дворе. - Али не сумасшедший. Хотя я не сомневаюсь в том, что он  намерен
урезать  непомерную  власть  мамелюков,  он  ни  за  что  не   осмелится
арестовать всех четыреста восемьдесят беев сразу, вооруженных и  готовых
драться. Мне кажется, подлинная цель  этого  пира  -  сосчитать  врагов,
удостовериться в том, что все они в городе, и этой  же  ночью,  ближе  к
рассвету, взять их под тем или иным предлогом тепленькими в  собственных
постелях. И, положа руку на сердце, я не могу сказать, чтобы  они  этого
не заслужили; впрочем, ты-то сам испытал это на собственной шкуре. Но  я
сейчас же уезжаю в Сирию, а ты  сразу  по  окончании  пира  вернешься  в
обличье Эшвлиса, а завтра и вовсе уплывешь из Каира, так что нас с тобой
это не коснется.
   В устах Амина все звучало  так  безобидно...  И  конечно,  Дойль  был
обязан ему жизнью, ибо кто, как не Амин,  приказал  отнести  истекающего
кровью нищего к ученому Мористану из Каалуна на исцеление, а спустя  два
месяца помог ему заняться сапожным делом, уговорив Хасана заплатить  ему
сотню золотых за починку сломанной башмачной пряжки. Порванный халат при
этом не упоминался; возможно, Хасан счел, что за него  уже  заплачено  -
входным и выходным отверстием от пули.
   Дойль нахмурился и с  минуту  раздумывал,  почему  ни  одно  из  этих
событий не нашло отражения в Бейлевой биографии Эшблеса. Разве не  такие
события делают биографию поэта интересной для читателя? Недолгая карьера
нищего, пуля мамелюкского военачальника, тайное  посещение  королевского
пира... Он улыбнулся: ну конечно же, он не мог рассказать Бейли об этом,
ибо рано или поздно Дойлю  предстоит  прочесть  эту  биографию.  И  как,
спросил он себя, после этого заставишь кого-то хотя бы близко подойти  к
площади, на которой, как тебе известно, в тебя будут стрелять?
   "Ну, по крайней мере мне известно, что Эшблес  отплыл  из  Египта  на
"Фаулере", рейсом Каир - Лондон, отправление - завтра  утром,  так  что,
хотя мне так и не удалось как следует познакомиться с Каиром 1811  года,
надеюсь, меня ожидает уже не слишком  много  сюрпризов,  о  которых  мне
придется умолчать в разговоре с Бейли. Я уверен, например, что больше не
попадусь в руки Романелли, который, по слухам, устроился личным  медиком
к Мохаммеду Али. Не думаю,  чтобы  он  узнал  меня  сейчас  -  с  черной
шевелюрой, темным загаром и обилием новых морщин на  лице  -  следствием
лечения без анестезии. Хорошо, хоть оба уха пока на месте..."

***

   На  парадном  плацу  перед  Цитаделью  в   ряды   мамелюков   влились
беи-бахриты, и на пятнадцать долгих минут - на протяжении которых Эшвлис
исходил потом в неслыханно дорогом халате с  чужого  плеча,  предоставив
лошади  Амина  самой  идти  за  Хафи,  -   все   четыреста   восемьдесят
беев-мамелюков  как  один,  потомки  бывших  рабов,  восставших,   чтобы
овладеть всей властью в  стране,  и  даже  в  последние  годы  почти  не
поступившихся  ею,  гарцевали  во  всей  своей  варварской   красе   под
безоблачным египетским небом.
   Мощная,  злобная   кобыла   Амина   по   кличке   Мельбус   горделиво
пританцовывала, встряхивая время  от  времени  маленькой  головой  и,  в
общем, заставляя своего седока казаться тем, кем он на деле  не  был,  -
уверенным наездником. Это было прекрасное животное, и  Амин  чрезвычайно
ею гордился, однако обстановка требовала, чтобы он бросил ее.
   До  Дойля  неожиданно  дошло,  что  ему  будет  не  хватать  Амина  -
единственного человека в Каире, знавшего, что Эшвлис на самом деле вовсе
не глухонемой. Получивший образование в Вене,  молодой  бей  знал,  что,
помимо традиционных для мамелюка войны и славы, в жизни  есть  и  другие
цели, и много жарких часов он провел, стоя у ниши сапожника и ведя с ним
разговор по-английски  об  истории,  политике,  религии...  правда,  они
всегда смолкали, стоило вблизи показаться кому-то из клиентов, ибо  Амин
слышал,  что  паша  назначил  награду  за  любую  информацию  о  рослом,
говорящем по-английски беглеце.
   На плац выехали  несколько  рядов  наемников-албанцев,  ощетинившихся
мечами, булавами, пистолетами и кремневыми ружьями длиннее их самих;  на
взгляд Эшвлиса,  они  выглядели  в  складчатых  белых  юбках  и  высоких
тюрбанах просто нелепо.
   Албанцы один за другим свернули в улочку, поднимающуюся  по  пологому
склону ко входу в Цитадель. Колонна мамелюков потянулась следом за ними,
и как раз в это время ворота Баб-эль-Азаб в верхнем конце улицы медленно
отворились.
   И хотя теперь мамелюки оказались недоступны  взглядам  зрителей,  они
продолжали шествовать  с  неизменным  достоинством  и  торжественностью,
албанцы же поспешно, смешав ряды, галопом поскакали к  открытым  верхним
воротам.
   Дойль с любопытством вертел головой, озираясь по сторонам. Улица,  по
которой они ехали, походила скорее на  ущелье;  она  явно  относилась  к
оборонительным укреплениям Цитадели, так как в массивных каменных стенах
можно было заметить лишь несколько глухих дверей, а многочисленные  окна
на самом деле вовсе и не окна,  а  узкие  вертикальные  бойницы,  ширина
которых позволяла разве что просунуть ружейный ствол.
   В пятидесяти ярдах перед ними  наемники-албанцы  втянулись  в  ворота
Баб-эль-Азаб... и Дойль с удивлением увидел, что  стоило  последнему  из
них  оказаться  внутри  Цитадели,  как  ворота  начали  закрываться.  Он
повернулся в седле, чтобы посмотреть назад, и увидел, что казавшийся уже
далеким нижний конец улицы блокирован еще одним  отрядом  наемников.  На
его глазах передний ряд их опустился на колено,  каждый  поднял  длинное
ружье и прицелился.
   Не успел он открыть рот для крика, как  ударил  пушечный  выстрел,  в
синее небо поднялся  столб  серого  дыма,  и  улица  взорвалась  шквалом
оглушительного, беспощадного ружейного огня - спереди, сзади, из каждого
окна. Воздух, казалось, весь  наполнилс