ерег к обеду.
     В  тот же  день  под  вечер  мичман Чихачев  прощался с  товарищами  на
"Оливуце".
     - Невельской совершенно  прав,- говорил он, сидя  в кают-компании среди
офицеров.- Амур сам  по себе, но надо быстро занять гавани на  юге, там, где
навигация почти круглый год!
     -  Это  прожектерство!  -  ответил   ему   старший  лейтенант  Лихачев,
круглолицый, плотный, плечистый, большого роста.-
     688
     Амур еще не наш, на Уссури Невельской  никогда не  был, а рассуждает об
этой реке так, словно он ее знает...
     Чихачев  чувствовал, что Невельской  прав,  что  планы  его  идут очень
далеко.  Он очень воодушевлен  был всем, что слышал  и что видел на косе. На
прощанье он не хотел спорить с друзьями.
     - Время покажет, господа! Я решил и остаюсь тут! Не забывайте меня!
     - Что ты, Коля! Как можно!
     - Молодая прекрасная  женщина  готова перенести здесь зимовку,- говорил
Чихачев.- А что же мы!
     - Ах, Коля! Ты безумец! - продолжал старший лейтенант.- Ты лихой моряк,
а превратишься в какого-то сухопутного бродягу.  Вместо экзотических  портов
юга будешь  сидеть  во льдах со  вшивыми гиляками... У  нас будет зимовка на
Маниле или в Китае, на Бонин Сима. А ты наслушался Невельского... Ведь  все,
что он говорит, писано вилами на воде...
     Пришел лейтенант Шлиппенбах.
     - Так ты сегодня покидаешь "Оливуцу"?
     -  Он,  господа,  влюбился в Екатерину Ивановну  и  сегодня  съезжает с
судна!
     Эта  шутка не понравилась  Чихачеву, и он так взглянул на Лихачева, что
все приумолкли.
     - Прости, если тебя обидел,- сказал Лихачев.
     На Чихачева произвела огромное впечатление мысль Невельского о порте на
юге. Чем больше он думал  об этом, тем  сильнее  ему  хотелось  видеть южное
побережье.  У  него мелькнула  мысль, что  ему самому,  быть может,  суждено
открыть  тот  порт  на  восточном побережье у корейской  границы, о  которой
говорил Невельской. Что это будет для России! Мысль  эта крепко засела в его
голове. Но он лучше дал  бы себя разрезать па куски, чем признался бы в этом
кому бы  то ни было. Он чувствовал в себе не силу, а силищу, которой  сам не
раз удивлялся и которую ему до сих пор некуда было девать.
     В кают-компанию вошел всеобщий  любимец, каштан  Сущев. Иван Николаевич
полагал, что Чихачеву полезней послужить  в экспедиции, чем на судне. Самому
лучшему  из своих офицеров он желал трудной и  самостоятельной деятельности.
Иван  Николаевич надеялся, что мичман не посрамит славной своей фамилии и со
временем будет из всех Чихачевых, быть может, самой заметной фигурой.
     "С Невельским только и служить такой молодежи. Он даст
     689
     им школу!" У Ивана Николаевича было такое чувство,  как будто  все, что
он  делал  для  Невельского  и  для  экспедиции,- делал  для  себя.  Все ему
нравилось: и Петровское, и перспективы зимовки, и исследования...
     Чихачев   -  быстрый  и  веселый,  отличный  песенник,  человек  редкой
физической силы  и  здоровья -  обычно  шутя  переносил  любые  тяготы,  еле
терпимые другими.
     - В  такой экспедиции вы будете иметь дело  с сухопутными и с  морскими
путешествиями.  Морозы,  снег,  вьюга, что-то  вроде путешествий  Франклина,
Врангеля... Это  как  раз для вас!  - сказал капитан,  сидя за  полированным
столом с красной  вазой-пепельницей и  держа  в руке сигару.  Вокруг  тесным
кругом сидели все офицеры судна.
     Подали шампанское.  Обступив Николая Матвеевича  с бокалами, все выпили
за его здоровье.
     Шлюпка  готова  была  свезти  его  на  берег. Вестовой с  вещами  ждал.
Товарищи, обступив Чихачева у трапа, пожелали ему
     успеха.
     - Ошибаемся мы в Невельском или нет, но дело его благородное,-  говорил
мичман Шлиппенбах.- Тебе предстоит тяжелый подвиг.
     Все жали Чихачеву руку, целовали его. Капитан проводил его до трапа.
     - Ну,  дорогой  Николай  Матвеевич, в добрый час...  Матросы  подходили
прощаться.
     Это  прощанье и  признанье правоты его действий  глубоко  трогало юного
офицера,  и, чтобы  не  расплакаться,  Чихачев  желал  скорей  расстаться  с
друзьями.
     Вскоре шлюпка пошла.
     С  "Оливуцы" махали Чихачеву, пока  сумрак не  скрыл уходящую по волнам
шлюпку.
     -  Почему  капитан  так  легко отпустил  его?  -  говорили между  собой
офицеры, войдя  в кают-компанию, где было  тепло, светло, чисто, пахло дымом
дорогих сигар.
     Лейтенант  Лихачев  с  особенным  удовольствием  ощущал,  что  тут,  на
корабле,  все же есть комфорт, особенно,  когда  видишь шлюпку,  на  которой
товарищ ушел в неизвестную даль.
     - А еще через пару месяцев  и мы с "Оливуцей" в Маниле, а может быть, в
Индии... Тепло, комфорт, женщины...
     Весь  вечер  на  "Оливуце"  говорили  о  Чихачеве,  об  экспедиции и  о
Невельских.
     - Да, они герои! - соглашался Лихачев.
     690
     Ему в глубине  души  тоже хотелось  бы  совершить что-то  значительное,
но... Если бы по приказу - иное дело, тогда пошел бы. А самому так рисковать
- не стоило.  Не выдержишь  - осрамишься. Да и зачем? И все же гораздо милей
попасть в колонии иностранцев, там очень недурно можно пожуировать!
     Сытое,  чуть лоснящееся  лицо  рослого  молодого лейтенанта оживает при
этой мысли. Он немного грузноват, почти как Сущев, это придает, черт возьми,
солидности!
     - Да! Я завидую! - говорил один из самых юных офицеров.- Только теперь,
когда Николай Матвеевич отправился туда, когда Иван Николаевич согласился, я
понял все значение...
     Значение экспедиции для всех было очевидным...
     А Шлиппенбах,  так одобрявший Колю  Чихачева и державший  его  сторону,
думал  сейчас, что значение экспедиции велико, но стоит ли  идти добровольно
на  каторгу.  Разве  нельзя по-человечески экспедиции снаряжать, как Коцебу,
как Крузенштерн, Литке, Врангель. Там все было обставлено как  следует и был
план  занятий и действий. А  Невельской затеял  какое-то безумие, и ничего у
него нет. Что будет, если он заморит и себя, и всех...
     Чихачев с вестовым шел  по пустынной косе  к  огонькам поста.  Ему жаль
было товарищей  и  жаль  Сущева, матросов  и  "Оливуцу". В последний миг  он
почувствовал, как глубоко они любили  его и как все признали, что он идет на
благородное
     дело.
     - С кем теперь песни петь будем? - сказал ему один из
     матросов.
     "Как тяжело, как тяжело!" - думал он.
     Матрос поставил  вещи у дома Невельских. Офицер открыл дверь  и вошел в
дом.
     -  Николай Матвеевич? - схватил его за руки Невельской, вскакивая из-за
стола.
     В голосе капитана была тревога. Чуткий человек, он уловил сегодня нотки
недоверия к  себе и своим планам у  некоторых  офицеров "Оливуцы", когда они
были тут на обеде.
     - Я с вами, Геннадий Иванович!
     - Так благослови вас бог!  -  сказал капитан.- Понесем крест вместе. Не
отчаивайтесь, что покинули судно. Наша Петровская коса и вся наша экспедиция
- это тоже судно среди бушующего океана. Я так и смотрю на свою экспедицию!
     691
     "Оливуца" ушла. Теперь в море - ни паруса.
     Гиляки убрались в свои зимние жилища и пугали русских, что  скоро водой
смоет весь пост.
     Море  бушевало  целыми  неделями. Вид его темен  и ужасен, оно  кажется
бешеным.
     Дома  за  обедом,  даже в  постели,- мысли  у  мужа о  заготовках леса,
постройках, исследованиях... И он обо всем так вдохновенно рассказывает, что
невольно заслушиваешься,  словно ото интересный  роман. Иногда у  него такой
вид, будто он решает в уме математические задачи.
     - Цель экспедиции - изучение края,- вдруг говорит он утром Чихачеву,- а
каковы силы?  Распространение влияния, а где люди? Надо  узнать  все, а наши
средства... Ничтожны!  Николай  Матвеевич! Все зависит от  нас с вами. Будем
производить исследования зимой. Не ждать же лета!
     В ночь  море загрохотало с  особенной  яростью.  Утром Катя проснулась,
услыша плеск воды. Мужа не было дома. Удары волн слышались явственно. На миг
ей показалось, что она опять на судне.
     Она оделась и вышла.
     Огромные  волны шли со стороны моря на косу; слышен был грохот, удары в
стену из песка, и каждый  раз облако брызг  и водяной  пыли, как над палубой
штормующего  судна, неслось  над  всем  постом  с его  рядами  палаток,  еще
недостроенной  казармой  и домиками офицеров, складом, пекарней,  колодцем и
сараем  для  единственной*  коровы...  Через  некоторое  время  из стланика,
просочившись сквозь зеленую нежную и плотную хвою, неслась белая  пена, а за
ней вал  задержанной там  воды. Ветер с  бешеной силой заполаскивал флаг  на
мачте.
     На посту все было спокойно. Невельской  как  ни в чем не  бывало  шагал
вдали  в  своих  сапогах. Новый удар  рушился  на  косу  и  на  стланик,  и,
перехлестнув через лес, волна неслась вместе с вывернутыми из песка корявыми
деревьями.
     Невельской   пришел,   уверяя,   что  опасности  нет,   волны  приходят
обессиленные.
     Катя,  как  и каждый день,  с утра пошла работать  с женами матросов  в
сарай. Мужчины на  постройке, они должны  скорей заканчивать  избы.  Женщины
укладывали товары. А вечером, как на корабле среди бушующего моря, Екатерина
Ивановна читала.
     Дрова  замокли.  Печь грелась  плохо. Ветер бил сквозь ставни. Не  было
пресной воды, даже в колодце она стала солоноватой. Катя куталась...
     692
     А книги были все про одно  и то же - истории скупцов, или проданных  за
богатство  девушек,  или  девушек  погибших,  никогда не узнавших любви, или
обманутых в  своих надеждах, встретивших людей ничтожных, а любивших их  как
героев.
     Разные по стилю - романтические, сентиментальные или реалистические, па
французском, английском  или  русском  языках,  эти романы, оставшиеся после
кораблекрушения,  говорили все об одном  - люди жалки, лживы и ничтожны, все
светлое гибнет, всюду  несчастья,  смерть  и  надругательство  над  светлыми
мечтами.
     Она часто думала, правда ли это? Такова ли жизнь? Разве нет иной жизни?
Разве  нельзя жить  честней? Муж ее, не зная устали,  трудился. Сама  она, в
сапогах и мужских брюках, работала целый день, как простая работница.
     А  море грохочет, идет зима, все  живое улетает и прячется.  Но  она  в
заботах рядом со своим героем.
     Волны Охотского моря не позволяют огорчаться и разочаровываться. В море
сплошной грохот, опять волны добегают до чащи колючего стланика,  в  воздухе
подымаются тучи водяной пыли, и на избе Невельских бешено полощется флаг.