огнул. Не было на  свете никого, кто мог  бы
разубедить его  или  отменить  его  открытие. Он верил себе  и  готов был ко
всему.
     - Я согласен с комитетом министров! - грозно повторил царь.- Ты матрос!
Говорят, ты убеждаешь всех, что  порт, которому я повелел быть на  Камчатке,
должен быть на Амуре?
     Теперь  он посмотрел на Невельского, как будто перед ним был не ученый,
а ловко пойманный и выдранный за уши давно известный всем проказник.
     - Но ты...-  громко  сказал царь  и выдержал паузу, испытующе  глядя на
офицера и  ожидая,  что  его  стеклянный, как бы  помертвевший  взор  начнет
оживать,-  описал устье  Амура. За  это ты  мичман! Подойди  сюда!  - быстро
сказал царь,  сверкнув голубыми глазами, и,  не  давая  опомниться  офицеру,
показал на стол.
     607
     Невельской увидел там карту, на ней что-то сверкало. Это была знакомая,
вычерченная  им самим карта устьев Амура. На самом  устье лежал Владимирский
крест.
     Сердце его  болезненно дрогнуло и  разжалось, словно отнялась  давившая
его рука.
     - Ты открыл  и  описал  пролив между  Сахалином  и Татарским  берегом,-
быстро сказал царь,- и доказал, что Сахалин остров! За это ты лейтенант!
     Невельской побледнел. Глаза его горели.
     - Ты основал Петровское зимовье! За это ты капитан-лейтенант! -  быстро
продолжал царь.- Ты вошел в  устье реки и действовал благородно, молодецки и
патриотически, за это ты капитан второго ранга.
     - Ты  поднял русский флаг  на  устье Амура! За это ты  капитан  первого
ранга,-  продолжал  царь.- Ты был тверд  и решителен, желая утвердить истину
науки, за это ты... контр-ад...
     Государь поднял руку и сказал медленно:
     - Ну, впрочем, контр-адмиралом тебе еще рано!
     Царь  взял со стола Владимирский крест и, глядя строго и серьезно прямо
в глаза офицера, приложил ему к груди. И тут же протянулись чьи-то любезные,
услужливые  руки и  укрепили  крест на мундире; оказалось,  что присутствуют
люди, которых, в страхе или в ярости, капитан до сих пор не видел.
     Царь взял Невельского за плечи и, огромный и тяжелый,  обдавая каким-то
особенным, едва слышным запахом, трижды поцеловал, чуть касаясь губами.
     -  Больше не смей самовольничать  и прекрати там основывать  города без
моего ведома,- сказал он дружески.
     - В-ваше величество!..- воскликнул капитан.
     Вся  душа его  и  мозг пришли в движение. Он понял - тут надо высказать
все,  нельзя  было  упустить  случая.  Он  желал высказать  самому  государю
несколько  важных  мыслей,  суть которых можно объяснить  кратко. И он  стал
говорить. Он стал излагать все быстро и ясно.
     Невельской сказал, что прежде всего надо сохранить Николаевский пост.
     - Но Муравьев не просит этого. Он вместо поста желает брандвахту...
     - В-ваше величество! Это ош-шибочно...
     - Ты полагаешь? Ты хочешь большего? Ведь твой губер-
     608

     натор  довольствуется...  Что же, ты хочешь учить губернатора? Ты учишь
его и меня тоже? Говори дальше...
     -  Хорошо,- ответил  царь, выслушав Невельского.- Николаевский пост  не
будет снят! Но комитет соберется снова и все обсудит. Да помни,- сказал он,-
что сейчас всякие дальнейшие действия в той стране должны быть прекращены!
     Царь задал  капитану  еще несколько вопросов... Невельской отвечал.  Он
развил свое мнение о значении южных гаваней...
     Не раз видел Невельской в  царе причину несчастий. Но вот царь протянул
ему руку,  когда дело чуть не погибло. Царь  -  действительная и  всемогущая
сила, и он согласен с занятием Амура.
     Невельской вышел, не чувствуя под собой ног.  Все  поздравляли его.  Он
получил приглашение на обед к высочайшему  столу,  и  его предупредили,  что
придется рассказать  императрице  о путешествии,  и примерно  сказали, о чем
говорить и о чем не надо...
     Царь  вооружил  его.   Тысячи  самых  смелых  планов  ожили   в  голове
Невельского.  Когда  он  спускался  по лестнице,  мелькнула мысль,  что царь
повелел  дальше не идти, не сметь касаться никаких  бухт! Что это значит? "А
как же мне действовать? Ждать, ждать, и так всю жизнь! Но я уйду  в леса,  в
неоткрытые земли и буду там  делать,  что надо. Кто осмелится препятствовать
мне, когда меня поцеловал сам государь?"
     Капитан  явился в  гостиницу. Муравьевы ждали и горячо поздравляли его.
Появилось шампанское. Пошли пламенные разговоры о России, народе, государе.
     Невельскому показалось, что  Николай  Николаевич чуть-чуть  смущен.  Но
почему? Недоволен? Но  ведь  Муравьев просил  только брандвахту.  А оставлен
пост!  Капитан подумал: "Разве это надо мне? Приятно, конечно. Но разве суть
в этом? Да  я напрасно, этого нет и быть не может. Впрочем, он  человек, как
все!"
     Николай, прямой и сильный, но уставший, со старческой шеей в  морщинах,
сидел  в  кресле около бюста Бенкендорфа  и  беседовал  с сыном  о делах  на
крайнем  Востоке.  Разговор  происходил  в  рабочем кабинете  царя, в нижнем
этаже.
     609
     У  государя   мягкие  золотистые  вьющиеся  усы   и  золотистый   пушок
бакенбардов  на дрябловатой,  но  до  свежести  выхоленной коже,  мешки  под
голубыми круглыми глазами. Нижние веки провисли, от  этого и  глаза пучатся,
словно  от  каких-то  внутренних  мучений;  кажется,  что царь  вглядывается
пристально и с напряжением.
     Царь не мог  позволить того,  о  чем просил Константин. Он  сказал, что
пока  никакого  дальнейшего  распространения  в  той  стране производить  не
следует.
     Константин  чуть  покраснел.  У  него  были  свои мечты,  он  хотел  их
осуществлять, быть тем, кем желал видеть его весь флот.
     Николай полагал:  никаких гаваней на Востоке вновь пока  не занимать, а
"японская" экспедиция, прибыв туда, отправится в новый пост на устье Амура.
     Экспедиции идти морем, вокруг света. Посла отправить с  русским именем.
Теперь, когда  открыт Амур и мы прочно встаем  на Камчатке,  пора завязывать
сношения с Японией. Тем более что американцы намеревались  снарядить туда же
экспедицию.
     Невельской,  вернувшись  после высочайшего  обеда, поднялся  к себе  на
третий  этаж,  увидел свои  вещи, разбросанные в  ужасающем беспорядке. Вещи
напомнили  ему, что жизнь его не  устроена,  что он одинок. Он подумал,  что
теперь, когда такой успех,  еще горше одиночество и сознание, что нелюбим  и
отвергнут... Надо было съездить к брату, к своим,  все рассказать, побыть на
людях.
     Вечером он  выпил  с  Никанором, сидел  у  своих  допоздна,  вернулся в
полночь на извозчике,  а  утром, проснувшись, вспомнил свои вчерашние мысли.
Дело было делом, и увлекаться почестями и празднованиями -  значило погубить
все.  Он подумал, что при  всем  величии  и при  всей своей власти  государь
должен был бы  поговорить как следует. Правда,  он задал несколько вопросов,
но государыня гораздо больше расспросила его, чем, казалось бы, милостивый и
благорасположенный Николай.
     Утром, как это часто бывало, Муравьев вызвал к себе Невельского.
     - Письмо из Иркутска на имя  жены для передачи вам,- сказал губернатор,
с торжественным видом подавая пакет.
     Капитан принял его, кажется не ожидая для себя через Ека-
     310
     терину Николаевну  ничего особенного.  Вдруг  он  увидал почерк и, хотя
никогда не видел руки Екатерины Ивановны, сразу догадался, что пишет она.
     -  Простите  меня,  Николай Николаевич,-  сказал  он и быстро  вышел из
комнаты.
     Через некоторое время он вернулся и сказал, заикаясь:
     - Николай Николаевич! Я еду в Иркутск!
     Муравьевы уже  обо всем  догадывались по тому письму,  которое получила
Екатерина Николаевна от Екатерины Ивановны. Она не сообщала подробностей, но
умоляла передать вложенное в конверт письмо Невельскому.
     -  Бог  с вами, Геннадий Иванович!  Ничего не  решено и  не готово.  Вы
победитель, торжествуйте победу, но  и воспользуйтесь ею для дела! А  как же
сметы и штаты  будущей Амурской экспедиции? Вы ее начальник! Я  даже не смею
разубеждать  вас...  Подумайте...  Окститесь,  мой дорогой... Вас,  кажется,
можно поздравить! - сказал губернатор, подходя ближе.- Не правда ли? Дорогой
мой,  я сам счастлив не меньше вас, если  это так. Но  теперь  уж она  вечно
будет любить вас. Верьте ей...  Ведь о вас, когда вы  уехали, так много было
разговоров... И жена  не  раз, не раз говорила... Я знаю о вашем чувстве. Но
вы сами не подозреваете, какая  умная,  прекрасная девица вас любит.  Пишите
скорее в Иркутск. И не мучьте ее и не мучайтесь сами. Я понимаю вас... Но не
рвитесь,  все  будет  прекрасно.  Да,  кстати,  Пехтерь  подал  прошение  об
увольнении и выехал из Иркутска.

Глава 30 ОТЪЕЗД ИЗ ПЕТЕРБУРГА

     Шел 1851  год... Казалось, жизнь  входила в свою колею. Утихли волнения
на западе, петрашевцы, так взволновавшие общество, были сосланы очень далеко
и погибали там на  каторге, а их сообщники, Коля Мордвинов и сотни  таких же
молодых людей,  замешанных в  деле  49-го года,  были  давно освобождены,  к
утешению своих сановных родителей. Постепенно со всех их по очереди снимался
негласный надзор.
     В  царские дни и по праздникам  гремела  музыка  и на Дворцовой площади
маршировали   колонны  императорской  гвардии,  проносились  слитным  строем
сверкающие кавалергарды, кирасиры, уланы, гусары.
     Император появлялся всюду - верхом на парадах, в ложе театра, в экипаже
на  улице. Он  был бодр  и выглядел  лучше, чем когда-нибудь в эти последние
тревожные годы.
     Казалось, что  утихли  интриги  англичан, что и  в проливах и в  Греции
станет спокойней.
     С блеском  проходили  спектакли  итальянской  оперы.  Французский театр
всегда  набит битком.  Греч,  Булгарин  были в  зените славы. Брюллов  дарил
публику шедеврами. Нравственность торжествовала!  Религия была  прочна,  как
никогда! Сам государь  простаивал  длительные  службы,  подавая  этим пример
всему обществу.
     Правда,  где-то на задворках жизни иногда появлялись какие-то рассказы,
волновавшие среднее общество: небогатых литераторов, мелкопоместных дворян и
разночинцев,  каким-то  особенным  описанием  мужицкой  жизни, или  какой-то
художник  из  офицеров рисовал сатиру на  нравы,  но  это не  задевало жизни
большого  света.  Ничто  не предвещало  стремительно надвигавшуюся на Россию
страшную грозу. Даже Муравьев,  не очень доверявший этому зловещему затишью,
хлопотал о разрешении выехать жене в Париж к родным.
     На святках  в огромном здании морского корпуса был дан бал, на  котором
присутствовал весь цвет флота. Из  громадных цветочных гирлянд во всю ширину
одной из стен свиты были надписи: "Невельской" и "Казакевич".
     Невельской и  Муравьев  появились  в  зале,  грянул  оркестр, раздались
аплодисменты,  а  потом загремело  "ура",  потрясшее  своды. Все поздравляли
Невельского,  сожалели,  что  Казакевич  далеко  и  его  нельзя  поздравить.
Приятели  Невельского по службе на судах, однокашники  по  корпусу были тут.
Каждый был счастлив пожать ему руку.
     В молодецком "ура",  грянувшем в этом старинном зале древнего  морского
гнезда, чувствовалась такая сила, что казалось, нет на свете ничего  равного
ей, что России ничто не страшно.
     Поздно вечером Невельской и губернатор сидели дома, в гостинице "Бокэн"
за бутылкой шампанского.
     - Вся наша сила призрачна! - сказал Муравьев.
     Невельской помнил Плимут,  Портсмут,  доки,  паровые машины,  подъемные
шкафы, быстроходные  пароходы. Он  знал, что сила складывается  не из криков
"ура" и парадного блеска.
     612
     И  хотя  он  был сейчас  обласкан царем, обоготворяем товарищами и всем
русским флотом, любим той, которая для не-го была дороже всего на свете,  он
почувствовал, что Муравьев возбудил его мысли, словно поднес спичку к вороху
соломы.
     -  Мы  все  лезем в  Турцию! -  воскликнул капитан.-  Ну, единоверцы на
Балканах -  туда-сюда!  Но зачем, Николай Николаевич, зачем  нам проливы?  В
свое время надо  было теснить Турцию, но надо знать меру. Зачем  мы  лезем в
дела  немецких  княжеств,  забывая великую громадную Сибирь,  одно  развитие
которой даст нам такую силу,  что нам  не страшна будет никакая Европа.  Все
боятся Сибири, сами помогаем этому ссылкой, представляя ее пагубой,  ледяным
мешком  для горячих умов... А  когда я  вошел  в Амур,  там  тепло,  горы  в
прекрасных  лесах,  я  подумал,  какой прекрасный край,  чудное место! А  мы
заложим деревеньку да липнем к  европейскому теплу, к неге,  берем  пример с
французов. Мы полагаем, что только  Кавказ  родит  героев!  Кавказ и Марсово
поле! А свой благодатный Север стремимся сменить на мнимые неги Юга!
     "Однако,  как  он  насчет   Кавказа..."  -   подумал   Муравьев,  очень
гордившийся своими кавказскими походами, за которые получил награды.
     -  Дайте мне  суда  охотской флотилии и тот  крейсер, что  ушел в  наши
восточные моря,  и  я займу  южные  гавани. Николай  Николаевич,  это  будет
великое  событие, не сравнимое ни с какими нашими потугами  залезть в святые
места и  обрусить  турок  и еще черт  знает  кого. Да каждый солдат, который
будет напрасно загублен в  войне с Турцией  и с Англией, до  зарезу нужен  в
Иркутске, на Амуре, а мы его убьем зря, даром!
     - Ради тунеядцев! - подхватил Муравьев и печально покачал головой.
     - Солдат нужен  мне до  зарезу. Никакая Европа не  в силах понять пока,
что означает  та страна для будущего  величья России, как нужен там человек,
снабженный,  в  теплой  одежде,  с топором, с ружьем для  охоты,  а  не  для
убийства.   Как   оживет   Азия  при   первом   честном,   не   разбойничьем
соприкосновении с ней!
     -  Но,  дорогой  мой,  в  России  для  этого нужно отменить  крепостное
право...
     - Николай Николаевич,  я  согласен... Но  солдата  из  крепостных,  чем
убивать за святые места, разве нельзя послать к нам? Вызвать государственных
крестьян, казаков, инородцев, славян  с  запада...  Я  не  политик,  Николай
Николаевич,  после  прошлого года не берусь судить о том, чего не знаю, но и
крепостному долго не бывать... Россия темна, бедна, а Урал,  Сибирь  вольны,
есть  золото,  руда.  За  океаном  - Америка и можно торговать с ней... А мы
бросаем все ради ложной славы, ложной чести, ради мнимого желания  торжества
веры...  Людей!  Людей!  А  средства, а пушки, суда, порох? Все погубим! Да,
порохом надо горы рвать, каналы провести,  связать  сибирские  реки  друг  с
другом.  А у нас нет судов там, где они нужны до зарезу. А есть для парадов,
гниют  на  Балтийском  море...  А  порох  пойдет  на  войну.  Нет,   Николай
Николаевич, я не обманываюсь, я всегда все помню! На нас найдет буря. Только
вы один предчувствуете ее. И я  буду  там  готовиться...   Чего  бы  это  ни
стоило...
     В  гостиницу  "Бокэн"  началось  паломничество. К капитану  Невельскому
являлись лично или оставляли ему письма офицеры  флота  с предложением своих
услуг для амурского дела, среди штурманов тяга была особенная. Они оставляли
прошения, адреса, сообщали, что ждут ответа, извещали, кто рекомендует.
     Невельской  отвечал,  что  пока  ничего  не известно,  и, если  человек
производил  благоприятное  впечатление  и рекомендации были  хороши,  просил
заходить.
     Великий  князь  прислал за  Невельским,  и  капитан  поехал в Мраморный
дворец.  В  этот  приезд  он не раз бывал у Константина.  Тот  уж  более  не
увлекался древними боярскими хоромами,  и огромное  бревенчатое  сооружение,
выстроенное когда-то в большом зале дворца, теперь было разобрано и вынесено
вместе  со  скамьями, дубовыми  столами,  а парчовые  сарафаны,  кокошники и
костюмы древних витязей были убраны из гардеробов княгини и князя. В прошлый
раз  Невельской  обедал  в  столовой с окнами  на  Неву,  затянутыми  чем-то
прозрачным, со  множеством  свечей, за  большим  столом, который  ломился от
огромных серебряных ваз  сервиза немецкой  работы. Все было  в цветах, всюду
фрукты,  зелень. Прислуживали иностранцы... Ни тени былых самобранок, ендов,
ни самих служек, стриженных под кружок.
     Константин  и  капитан  беседовали  в  зимнем  саду дворца. Тут  стояло
влажное тропическое тепло, пахло прелой  землей, множество  пальм и кактусов
тянулось из  кадок  к бледно-голубым льдам застекленного потолка, за которым
крутила и мела снежная вьюга.
     614
     Константин заметно возмужал. По лицу его видно было, что он  в расцвете
молодости, сил и здоровья, что энергия бьет в нем  ключом.  Он вышел быстро,
словно выбежал наверх на аврал и готов зычно гаркнуть, как бывало, "свистать
всех  наверх!" Он  всегда и во всем  лихой моряк и  старается быть  таким  в
глазах сослуживцев.
     Во  всех  его  беседах  с  Невельским  подразумевалось, что дело  чести
Константина - уничтожить всякую интригу  в Петербурге против капитана и дать
ход его планам. Он знал, что Невельской один из тех немногих  людей, которые
в  знакомстве  с ним  не  ищут  личных  выгод и карьеры. С  Невельским  было
связано, кроме того, много  приятных воспоминаний  о совместных плаваниях...
Бывало, на вахте о чем  только не приходилось толковать... Он оригинал,  наш
Архимед!
     - Здравствуйте, Геннадий Иванович!
     На  этот раз  Невельской намеревался  воспользоваться случаем  и  снова
решительно  поговорить с великим князем о том, что он считал самым главным и
что,  как  ему  казалось,  он  недостаточно  ясно  и   убедительно  изъяснил
Константину  при недавних  встречах. По  многим  едва заметным признакам ему
представлялось, что дела идут не так, как следует, и даже Муравьев не совсем
понимает его  или  делает  вид, что  не понимает.  Во всяком случае, Николай
Николаевич  в  этом главном деле был как-то неоткровенен. В  воздухе  вообще
стали появляться признаки благодушия и  излишнее сознание своего могущества,
что всегда мешало.
     За всеми почестями и торжествами и за признанием  своих  заслуг капитан
совсем не желал забывать важнейшего,  ради чего делалось все остальное.  Сам
он  знал, что хотя вход  в Амур для глубокосидящих судов вполне возможен, но
нужны многократные исследования:  река  могущественна!, как Зевс,  но  очень
капризна, как настоящий  Амур, в чем  он убедился  во  время второго  похода
через лиман в прошлом году, когда на его глазах в отлив  ветер сгонял воду и
устья мелели. И хотя глубина все же была достаточна, но,  как знать, что там
еще бывает.
     Поэтому  нужны  очень  тщательные  исследования.  Но главное -  нельзя;
зависеть лишь  от  реки. Надо выходить на простор, найти гавани,  может быть
незамерзающие  или замерзающие  ненадолго.  О них говорили  гиляки. Их  надо
найти и описать. Нужны суда, средства, высочайшее повеление на опись. Нельзя
упускать времени и момента, когда тебе верят.
     615
     О своих сомнениях по части переменчивости амурских устьев  он никому не
говорил. Он верил  глубоко и искренне, что Амур есть и будет доступен. Он не
желал раздувать подозрения к устью Амура, который был главным делом в глазах
всех: государя,  правительства,  губернатора и ученых.  Тем более, некоторые
офицеры,  вроде Грота, бывшие  в прошлом  году с ним на описи,  наплели  бог
знает что  и высказывали сомнение в  том,  что вход  в Амур хорош.  Нынче он
ходил туда без офицеров и сплетничать некому. В рапорте ясно представлена та
картина, что есть на самом деле.
     Единственный человек, кроме  Миши Корсакова, знавший сомнения  Геннадия
Ивановича, был Муравьев. Но он говорил, что все эти сомнения - пустяки.  Раз
в отлив  в  самую мелкую воду глубина фарватера  более  двадцати  футов,  то
нечего беспокоиться. Южные гавани,  по его мнению,  не нужны. Нечего  далеко
забираться. Об общей границе с Кореей он пока слышать не хотел, говорил, что
это,  конечно,  отлично бы,  но  министры не утвердят.  Однако каждодневными
своими  настояниями  Невельской,   не  давая   ни  единого  нового  сомнения
губернатору  по  части   доступности  устьев,  склонил   его  настаивать  на
предстоящем третьем комитете на том, чтобы разрешили занимать и  исследовать