вали молодое деревце,
порядочное уже, которое  выросло не там,  где надо. Некоторые ветви его были
отрублены и лежали, зеленые и яркие,  в то время  как ствол уже раскатали по
полену.  И он почувствовал  себя  сейчас живой отрубленной  ветвью погибшего
дерева. Нужна почва, чтобы не засохнуть...
     Константин  Полозов  уехал. Никанор  Невельской  сказал,  что не  знает
куда... С большим трудом выхлопотал он право
     356
     выезда за границу. Кажется, во Франкфурт сначала. Александр - в ссылке.
Геннадий Иванович ездил искать Павла Алексеевича Кузьмина, но и его не было.
На квартире, где жил он в позапрошлом году, сказали, что арестован и выслан,
взят не здесь, а у родственников...
     Куда бы он ни поехал, пусто, следы расправы всюду. Петербург как метлой
выметен...
     Миша один как родной, но еще дитя во многом...
     Пришло в голову, что хоть и один остался, но, как живая ветвь погибшего
дерева, должен пустить корни. Он снова стал невольно  думать о том, что было
целью  его  жизни.  "Я  осуществлю ее  ради  всего  святого,  ради Екатерины
Ивановны,  которая  верит мне".  Иного выхода  не  было, он чувствовал,  что
должен  забыть  своих  друзей... "Но у  меня есть любовь  моя  и  цель  моей
жизни...  Екатерина Ивановна,  милая, если бы вы  знали, как  любовь  к  вам
исцеляет меня. Не полюбил бы я, верно, погиб бы, сошел бы с ума".
     Ему  казалось,  что великий князь не  чувствует сути его  замыслов,  не
видит его тревог. Он, конечно, добрый, любит меня, заинтересовался, но он не
смеет разбить ложные  понятия авторитетов, взять  все  в свои руки, схватить
быка за рога... И Литке жестоко ошибается.
     "А что,  если  я  погибну,  засохну,  как отрубленная  ветвь?!  Ведь  я
совершенно одинок, почвы нет, никто еще не согласился со мной,- пришло ему в
голову.- Но неужели никто и никогда не отзовется мне, кроме этих загубленных
людей?"
     Сердце  его сжалось от предчувствия. Он вдруг понял старую истину,  что
один  человек  ничто. Он был одинок, ему  казалось, что он больше не  найдет
друзей, свободных  от  условностей  жизни,  сочувствующих  его  интересам...
Друзей нет. Пусто...
     "Может быть, ум мой высохнет от одиночества и бесплодной борьбы и стану
я  со  временем косным, смирившимся  служакой, обозленным и  холодным... или
раздражительным крикуном.  Стану  при каждом  слове  бить кулаком  по столу,
орать, как дядюшка Куприянов. И то и другое - смерть..."
     Капитан  стоял на  углу Невского. Ветер дул  с  Невы. Вечерело... Зима,
огни,  пора театров,  балов, все  веселы... Вокруг толпа, проезжают экипажи.
Проходят  стройные  офицеры  в модных  шинелях, со  шпагами в карманах...  А
капитану город показался пустым.

Глава 41. МАЛЕНЬКИЙ БИСКВИТ И РЮМКА МАЛАГИ

     ...закрыть Америку! Салтыков-Щедрин.
     Граф завтракал рано, при  свете огней, в голубой столовой  с пилястрами
из  мрамора и с  низкими белыми  печами, на которых изображены  были голубые
вакханки,  венки  и  светильники. Он  сидел  за столом, маленький и  черный.
Служили  трое слуг. Это  было  точно так же,  как в доброе старое  время  во
Франции.
     На слугах  короткие  бархатные штаны  с бантами  и белые  чулки. Стояла
тишина. Стол ломился от множества драгоценной  посуды, фарфора и хрусталя. В
огромной  серебряной  вазе  живые цветы,  по сторонам свисают  пышные  груды
зелени. Все  это  из собственных оранжерей  графа.  Там,  за  городом,  этот
маленький живой старичок  любит  назначать свидания молоденьким дамам, таким
же прекрасным и светлым, как эти голубые вакханки на двух  жарко натопленных
печах.
     Быстро подносятся блюда...
     Но граф  в том возрасте,  когда нельзя съесть ничего лишнего. Не только
лишнего, но и вообще граф не хотел есть утром, у него не было аппетита.
     Весь  этот  поток посуды  и  все  эти  бесшумно снующие, вышколенные  и
почтительные пожилые слуги-иностранцы - все было лишь торжественным обрядом,
самоутешительным  спектаклем,  одним  из тех  обычаев,  о  которых  в  свете
говорили как о знаках приверженности канцлера старым порядкам  даже в личной
жизни.
     Так каждое утро.
     А граф мог съесть  только один  бисквит  и  выпить  только  одну  рюмку
малаги.
     Иногда за завтраком он вызывал повара. И  тогда  совершенно откровенно,
не сдерживая своих желаний, оживленно жестикулируя, канцлер России объяснял,
сколько тмина, корицы, перца и гвоздики надо положить в какое-нибудь кушанье
к обеду. Поминались артишоки, спаржа, маслины...
     358
     Граф испытывал наслаждение от разговора про  еду гораздо больше, чем от
самой еды...
     За последнее время граф Нессельроде осунулся и постарел. В прошлом году
умерла  жена  его,  Мария  Дмитриевна...  Обстановка вокруг  была  такой  же
торжественной, и все той же  огромной властью располагал канцлер России,  но
на душе у него становилось пусто и глухо.
     Семья Гурьевых, с которой граф сроднился  тридцать семь лет тому назад,
была одной из крепких русских  семей. Начало этому новому аристократическому
роду  дал  выскочка из  купцов, крепкий  толстосум.  Гурьевы  не прочь  были
сблизиться, а еще лучше - породниться с ловкими немцами.
     Женщины  из  семьи  Гурьевых  отличались  особенным  здоровьем и  силой
характера.
     Гурьевы  увидели в ездившем к ним молодом чиновнике по  дипломатической
части разумного и оборотистого человека, да еще со своей  особенной хваткой.
Они дали понять, какие выгоды ждут молодого Нессельроде...
     Мария  Дмитриевна оказалась  женщиной не  только здоровой,  но и умной,
энергичной,  властной,  и  спустя  несколько  лет  после  брака  Нессельроде
оказался у нее под каблуком.
     Насколько он презирал русский  народ,  настолько она  презирала  своего
мужа.  Мария  Дмитриевна  была  из тех женщин,  которым  безразлично,  какую
политику, прогрессивную или консервативную, ведут их мужья, но которые любую
политическую программу мужа умеют подчинить потребностям семьи и  превратить
в политику обогащения,  помогая этим и его карьере и славе и  умея заставить
его хорошенько нажиться на тех принципах, которые он избрал  в своей деловой
жизни.
     Это был брак, в  котором немного волнений  любви, но всю жизнь сплошные
волнения из-за успехов и выгод.
     Мария Дмитриевна умела проникаться идеалами  мужа, предвидеть то,  чего
он  не замечал. Она  первая заметила то  ужасное влияние,  которое  имел  на
русское общество Пушкин. Ведь  он первый опозорил, осмеял ее мужа, написавши
эпиграмму,  в  которой  намекал,  что  отец  ее  мужа  был  беглым  солдатом
австрийских пудреных  дружин...  Когда настал удобный момент, она при помощи
своих  добрых знакомых без  сожаления расправилась  с  Пушкиным,  в  котором
видела    гадкого    дворянчика,   не   уважающего   священных    принципов,
провозглашенных ее Карлом Васильевичем.
     3S9
     Она  не давала спуску и мужу. Она знала, что ее  Карл не так  умен, как
считают. Но она именно это и ценила в нем, так же как и государи...
     Бывали  времена, когда  Карл  Васильевич чувствовал, что этот  семейный
деспотизм для него тягостен. Но он терпел, зная, что посредством этого брака
сроднился с Россией.
     Он был  продажен и не стыдился этого. Нессельроде думал  о себе, когда,
оправдывая  одного  из  иностранных  дипломатов,  сказал:  "Его  обвинили  в
подкупности, но  он воспользовался деньгами  лишь от  тех, кто  разделял его
консервативный образ мыслей".
     И  вот после тридцати  семи лет  брачной жизни, в течение которых Мария
Дмитриевна  руководила  им, часто  не меньше, чем государь император,  ее не
стало. Нессельроде  почувствовал, что близок конец и его карьеры. Он остался
без привычного руководителя, без той энергичной, направляющей  силы, которую
всегда чувствовал  в жене.  Теперь  осталось  лишь  катиться  по  инерции  и
повторять зады  феодальных времен, твердить о принципах  Священного союза, о
священной рыцарской чести, о преданности великим идеалам...
     Спасение  Нессельроде  было  в  том,  что  для  продолжения  его  вечно
консервативной политики не нужно было изобретать  ничего нового. На все были
готовые рецепты, как  всегда у консерваторов, при условии, конечно, если они
не собираются отступать.
     "Ничто не  ново под солнцем"  - любимое изречение графа  Нессельроде. А
традиции и не новые приемы,  которыми приходится  пользоваться консерватору,
за полвека своей службы Нессельроде изучил в совершенстве.
     Он   очень   образованный   и   сведущий   человек,  но  лишь  в  кругу
консерваторов.  Нового он не знал и не  хотел  знать, но для своего общества
был величайшим ученым из дипломатов.
     Россию он не знал и не хотел знать...
     Он всю жизнь  любил себя и свои наслаждения и, кажется,  был отомщен за
это... Сын его оказался неудачным: ни в мать - не деловит и  не крепок, и ни
в отца -  не ловок  и не изворотлив, не гибок  умом; худшее и  от отца  и от
матери...
     Мечта  Гурьевых не  осуществилась. Вместо двойной ловкости -  русской и
иностранной - лишь слабость и болезненная страсть к наслаждениям, недостатки
вдвойне... .
     Жизнь русского общества была неприятна  графу. Он ненавидел  Пушкина  и
творений его не знал, так же как не читал
     360
     и  не  представлял  значения  русской  литературы.  Он  считал  лучшими
русскими  писателями  Греча,  Булгарина и  Кукольника,  тех, кого  Белинский
называл чернильными витязями. Но граф терпеть не мог Белинского, а "домашние
дела  чернильных  витязей"  были  для него сутью литературной  жизни России.
Их-то  книги   он  и  рекомендовал,   как  значительнейшие  явления  русской
культурной  жизни,  иностранцам,  которые  интересовались  духовной   жизнью
России.  И те  только удивлялись, что  лучшие русские  писатели  оказываются
немцами, да еще пишут такую дрянь. Европа  не знала ни Лермонтова, ни многих
других, ни философии и идеалов декабристов.  В Европе, как всегда,  считали,
что в России хороших писателей нет.
     Нессельроде,  как  и  сам  Николай, не  понимал  значения  машинерии  и
промышленного переворота, который происходил на Западе.
     Как и сам Николай, он жил традициями прошлого века. Клейма и кнуты были
доказательством правоты взглядов царя и канцлера...
     В  голове  Нессельроде  было  целое собрание разных  методов  и приемов
старой дипломатии, целая кладовая консервативного хлама, собранного  со всей
Европы, из всех графств и королевств, больших  и малых, со всех  конгрессов,
конференций и сговоров, тайных и явных, со всех торжеств и праздников.
     Этих знаний,  которыми  он  дорожил и  гордился, было, по  его  мнению,
достаточно,  чтобы   управлять  Россией.  Именно   из-за  них   он  считался
образованнейшим дипломатом...
     И вот теперь граф съедал бисквит, единственное удовольствие, которое он
мог  позволить себе до пяти часов вечера, а  потом  через множество комнат и
гостиных, увешанных дорогими картинами, отправлялся в служебный кабинет.
     Его квартира  в  третьем этаже нового здания,  перестроенного Росси для
главного  штаба   и  двух   министерств,  почти  сливалась  с  Министерством
иностранных дел. Как  в политике,  так и в  расположении  комнат трудно было
сказать, где начиналось Министерство и где кончалась собственность графа.
     Он не любил прогулок в зимние дни и появлялся на улице лишь в карете.
     Поэтому  к  его приходу  комнаты  проветривались, а потом  нагревались,
чтобы канцлер пользовался свежим воздухом, но  не простудился, так  что  ему
незачем было появляться на улице.
     361
     Он  любил  природу,  но  только  там,  где  она была  в кругу предметов
хорошего тона. Он лазал по горам  в Швейцарии, но только в Швейцарии. Уж это
было увлечение европейского высшего общества!
     В кабинете, где под тупым углом сходятся две стены -  одна с окнами  на
дворец, другая  на штаб гвардейского корпуса, тройные  рамы,  как и  во всех
комнатах и залах: Нессельроде не переносит никаких звуков улицы...
     Дел  множество,  но, при всей  своей ограниченности,  граф умел  каждое
решить  опять-таки по  традиции, как  бы  слегка прикоснувшись к  нему рукой
художника и мастера, помня и зная,  как прежде, в старину, решались подобные
дела.
     Если же дело оказывалось  новым,  каким-то  таким, каких еще не бывало,
отражало  эту  новую   странную   жизнь,   которая  заглушалась  и  каралась
правительством,  то  это  дело,  по той  же старой традиции,  откладывалось.
Рекомендовалось изучать его, но  хода ему не давать, если нельзя было совсем
отвергнуть.  Чаще  оно отвергалось  совсем.  И  само "изучение"  вопроса,  и
вежливое уведомление об  этом, которое  канцлер непременно посылал, чтобы не
быть невежливым и не уклоняться от прямого и честного ответа,-  все это было
лишь формой отвержения.
     И все  это в роскошном здании, где всюду амуры, полуобнаженные богини и
на плафонах и на печах, в серебре, в гипсе, бронзе, лепные рельефы - цветы и
венки, и опять амуры и гирлянды, и опять  лепные светильники с пламенем, где
живые цветы  в  вазах  в рост человека,  масса люстр, и зеркала  необычайной
чистоты,  и  полулюстры,  где  помпейский  салон,   концертный  зал,  и  зал
египетский с  полуколоннами из желтого  мрамора, и еще салон, в  котором для
подтверждения  преданности идеалам монархии  и  рыцарства  небольшой портрет
одного из Людовиков рядом с  большим поясным Павла Первого. В  этом здании -
цветы  на паркете,  парадный  сервиз парижской работы из бронзы с малахитом,
мебель  и отделка зеркал  из резного ореха, и все  это  по рисункам  великих
мастеров до самых мелочей, до хрустальной  чернильницы в готическом кабинете
с тройными рамами, чтобы не слышно было  никаких звуков того народа, которым
управляют.
     "Несчастный народ!" - любили  говорить в салонах русские  и иностранцы,
но в  глубине  души  понимали, что  равновесие сохраняется,  пока этот народ
несчастен, пока он не проявил коренных здоровых сил.
     362
     Сегодня  в  готическом  кабинете  канцлера  должен предстать  пред  его
глазами председатель Российско-Американской компании  Политковский.  Тот уже
ждал в приемной.
     Секунду в секунду он был приглашен в кабинет.
     ...Если  бы  канцлер  не  был "подлецом",  как  называли  его  многие в
Петербурге  и  штатские и  военные,  а видел  бы прошлое  и  будущее страны,
которой  служил,  и интересовался  бы  ее  народом,  то  он,  решая  вопросы
Российско-Американской  компании,  должен  был бы  видеть  в ее деятельности
начало  тех отношений между Россией и  странами на  Тихом океане - Америкой,
Китаем и всей Азией, которые все более давали знать о себе.
     Но Мария Дмитриевна  недаром  считала  своего мужа мелочным.  Весь этот
грандиозный  вопрос будущего и настоящего, от которого, быть может, зависела
судьба человечества,  что уже в то  время видели многие, для Нессельроде  не
существовал. Государь терпеть не мог разговоров о чем-либо подобном. Америка
была не  настоящая страна,  какое-то  сборище  мужиков и  торгашей, какая-то
насмешка,  карикатура на  страну.  Не  должно быть ни Америки, ни  ее  бурно
развивающейся жизни, ни Китая, чей сон был нарушен: глухие народные волнения
то тут, то там колыхали его могучую тяжелую грудь.
     Дипломат видел бы все это, предусмотрел  бы,  что это значит, он  понял
бы,  что  именно там  будут величайшие  потрясения,  от которых нельзя будет
закрыться рукавом .. Как говорил иркутский губернатор Николай Муравьев, надо
предвидеть  это будущее  и  воспользоваться  существованием Компании,  чтобы
установить  тесные  отношения и  с  Гудзонбайской компанией  в Канаде,  и со
Штатами, и с Гаваями, и с самим Китаем. Бог дает нам  в руки средства, а  мы
от  них  как черт  от  ладана!  Пока  Компания  мертва,  а  она  может  быть
могущественнейшим средством в наших руках...
     О чем-то подобном просил  и Фердинанд  Петрович Врангель. Он  обращался
почтительно, просил не протестуя - одно судно в год. Это скорее напоминание,
чем  требование. Как  Петр  Иванович  Бобчинский просит  напомнить  государю
императору, что проживает-де в таком-то городе.
     Но  государь  и канцлер  незыблемо знали:  Священный  союз и  священные
принципы! Россия  - европейская держава! Мир - это Париж, Петербург, Лондон,
Берлин и Вена. Мировые отношения - отношения между этими городами.
     363
     После революции 1830 года во Франции государь провозгласил "легитимизм"
основой своей политики, и вот тогда-то  канцлер и повесил в  салоне  портрет
Людовика рядом с Павлом Первым.
     А  Российско-Американская компания казалась ему делом далеким... Доходы
от  котиков, добываемых  в северных морях, конечно, полезное дело,  выгодная
коммерческая  политика, очень хорошее предприятие... Вовремя прибрали его  к
рукам петербуржцы!
     ...Все  проблемы Компании канцлер хитро  свел к  тому, посылать или  не
посылать  одно судно с мехами в  Шанхай... Он знал, что Фердинанд  Петрович,
кажется,  ушел из-за этого, но что же делать! Сам Нессельроде терпеть не мог
этих надменных прибалтийских баронов: он знал, что они его презирают и очень
рады были в свое время эпиграмме Пушкина насчет австрийских пудреных...
     - После  тщательного  изучения  вопроса,- глубокомысленно и сухо, но  с
живыми  искорками в черных  глазах  сказал  канцлер,-  нам в настоящее время
представляются все еще невозможными и нежелательными подобные действия...
     Он доказал  это: нельзя  тревожить  Китай, погубим  торговлю на  Кяхте,
обеднеют акционеры, встревожится богдыхан. Востока не следует касаться. Наше
счастье, что Аляска на Севере. Нельзя задевать интересы иностранцев...
     Все   доводы   были   стары.   Политковский    слушал   с    величайшей
почтительностью...  Это  губастый, усатый человек,  с  большим белым  лицом,
лысоватый, с огромными бакенбардами.
     При всем своем глубоком  уважении  и  преклонении перед Нессельроде он,
дождавшись, когда канцлер смолкнет, попытался выразить несогласие.
     Он сказал, что торг на Кяхте не рухнет.
     - О! Далеко нет! По мнению  Фердинанда Петровича, без этого Компания не
может существовать. Одно судно в Шанхае будет началом.
     -  Одно судно  ничего  не решит! Что там одно судно,  когда  там  сотни
разных судов...  И там опасно!  Смута в Китае и  пираты,  все это заставляет
насторожиться.
     Политковский уже  знал,  что время  опасное, что во Франции события  не
стихли.  В   Европу   путешествия   запрещены,  выезд  туда  и   въезд  есть
исключительно  для французов,  едущих,  чтобы  поступить  в  гувернеры,  для
дипломатов и актрис
     334
     для  Михайловского театра. Да, в  Китае  опять что-то вроде войны из-за
ввоза опиума или из-за чего-то в этом роде... И смута.
     -   И   пираты!  Английские  и  американские   пираты,-  весело  сказал
Нессельроде. Похоже было, что он в хорошем настроении.
     Политковский знал, что Тихий океан вообще опасен, там нужно действовать
очень осторожно, там колонии западных держав и чужие интересы.
     Заговорили об экспедиции Невельского.
     Политковский сказал, что опись "Байкала" не дает ничего нового, во всем
полное сходство с описью Гаврилова.
     - Только там нет фарватера, а здесь есть?
     - Да, ваше сиятельство,- кисло, но почтительно ответил Политковский.
     - А  каково же  мнение достопочтенного Фердинанда Петровича? -  спросил
Нессельроде.- Жаль, что его нет в Петербурге!
     - Он здесь... Фердинанд Петрович, к сожалению, болен... Он очень предан
науке, и на этом часто играют. По его мнению, следует подвергнуть тщательной
проверке все результаты  экспедиции  "Байкала".  В  Компании есть  почтенные
служащие, которые занимаются исследованием Амура давно и смогут все изучить,
так как они все отлично знают. Мы готовы принять меры.
     "Поздно вы спохватились!"-подумал Нессельроде.
     Он знал  обо всех планах  иркутского Муравьева,  о них  доносил Ахтэ  в
корпус горных инженеров к генералу Бергу, Берг - сюда.
     Политковский сказал, что летом в лиман п