метил другой.
     -  Превосходная  команда,-  с чувством  сказал Лярский.  Он рассчитывал
оживить  Охотск и  всю  здешнюю  флотилию этими  людьми,  растасовавши их по
другим судам.
     Матросы прошли.
     Разговор про Компанию продолжался...
     Лярский сказал,  что  Компанию следовало бы лишить  всяких привилегий и
открыть ее земли для всех русских подданных без исключения.
     -  Вот  бы и был  выход! Очень  просто! Сибирь послала  бы тысячи новых
промышленников, и это  была бы силища, против которой ничто все американские
авантюристы. Тогда бы исчез этот тип  питомца Компании  -  сутяги, лицемера,
который  в  Петербург  доносит, что  превосходную дорогу построил, когда  на
самом деле там и тропа-то теряется в болотах...
     Капитан полагал в душе, что выход не только в этом. "Все решится, когда
в Европейской России освободят крестьян, на-
     125
     род, вот в чем наша сила, корень вопроса - в  России. А развитие Аляски
зависит от развития Сибири. Нам надо о Сибири в первую очередь позаботиться,
а у нас Сибирь выхода не имеет к океану".
     Лярский стал говорить, что охотские обыватели в большинстве сами бывшие
каторжане, что дом, из которого выгнали сегодня тунгусов, принадлежит одному
из таких.
     - Тут народ сплошь сволочь, и только я их держу в узде!
     Невельской ответил, что все население сплошь не может быть порочным.
     Опять  пришли к  Лярскому.  В  полутемной  комнате с  плюшевого  дивана
вскочил сонный лакей.
     К обеду собралось все охотское общество - чиновники, офицеры с  женами,
офицеры с "Байкала" и флотилии. После обеда расставили столики и сели играть
в  карты.  В биллиардной защелкали шары.  Лярский  играл превосходно: он был
высок и дотягивался через любой борт до любого шара.
     "Лакейская, бильярдная, плюшевые диваны, разговор  о высоких материях,-
думал капитан.-  А Завойко живет скромно, у него и лакеев нет, он сам огород
копает, картошкой все засадил. А  тут барство в гнилом доме. И  эти фантазии
про  открытие прохода у берегов Северной Америки!"  И в то же время, судя по
тому,  как  эллинг был  отремонтирован и  как судно  строилось,  Лярский мог
трудиться. И судил он верно о Компании, сообщил много любопытного. Но был он
какой-то  бешеный,  обиженный, теряющий  чувство меры.  Любил побарствовать,
выпить, похвастаться.
     Лярский выиграл у Невельского несколько партий  в бильярд  и  тут же, с
кием в руке, стал рассуждать о сфероидности земли. Потом повел его в кабинет
и, видимо  воодушевленный выигрышем,  объявил,  что мог бы взяться  вымерять
меридиан и доказать, что английская миля неверна...
     -  Ну, Петя, тяжелое  впечатление  произвел на  меня  Охотск,-  говорил
Невельской своему старшему офицеру,  возвратившись на  судно.- Лярский живет
барином, с лакеями, а люди у него мрут от голода и болезней.
     -   Не   оставляй,  Геннадий,  здесь  судно   на   зимовку,-посоветовал
Казакевич.- Давай просить губернатора об этом. Порт нездоровый совершенно.
     - Да я уж и то заказал сегодня гафель у Лярского.
     - А он спросил тебя, зачем?
     126
     - Он, кажется, обалдел, но ничего не сказал. Он, видно, хочет рассовать
нашу команду по своим гнилым посудинам. Ты съезди, Петя, погляди, что это за
флотилия! А в отлив  все суда, если не войдут в затон, лежат на суше! Какова
бухта! Ну, брат, не для этого мы с тобой  собирали людей в  Кронштадте. Уж я
бы ему сказал, только раньше  времени не хочу бередить... Он, кажется, видит
во мне этакого ревизора, и я не хочу огорчать его.
     - Да, разочаровывать раньше времени не надо!
     Оба  приятеля  невесело  рассмеялись.  Петр  Васильевич  был  дельный и
спокойный человек. Рапорты его  - это обычно целое  художественное описание.
Он любознателен и приметлив.
     - Но куда? Куда, Петя? Хорошо бы, конечно, в Аян, к  Завойке, хоть он и
терпеть меня  не  может. Но, брат, Аян в  главном нехорош.  Открыт  ветру, и
судно там осенью разобьет.
     - На Гаваи, Геннадий, к Камехамехе.
     -  Нет,  Петя! Уж если  зимовать, то  на  Камчатке. Надо  приучаться  к
зимовке в своих  портах.  Ведь  там  прекрасная удобная стоянка,  без всяких
неожиданностей вроде весеннего разлива и ледохода. Да и порт без болезней. А
здоровый ли  порт в  Гонолулу, это тоже большой вопрос. И знаешь,  ведь если
судно пойдет на зимовку в  другой порт, Лярский должен будет выдать Шарипову
вперед все продукты по норме. Тут уж экономить ему не удастся. А то он будет
морить людей  голодом.  За  чей-то счет  содержит он  все  эти  бильярдные и
лакеев, не с жалованья же! А тут губернатор прикажет ему выдать сразу все, и
продукты будут. Присылает же ему казна.
     - Ну, а Лярский вскипятится? Ему это сильно не понравится.
     - Нет, он ничего не сделает,- ответил капитан.- Пойми, что он  ждет  от
меня подмоги против Завойко.
     -  А  вы  знаете,  Иван Васильевич,- сказал  Невельской  на другой день
Лярскому,- я решил "Байкала" на зимовку здесь не оставлять.
     Лярский ужаснулся.  Он пытался  спорить, но Невельской сказал спокойно,
что об этом будет прислано распоряжение губернатора, и если хоть один матрос
будет  взят  из  экипажа "Байкала"  на  другое  судно, то  за  это  придется
отвечать.
     Лярский  впал  в  гнев и стал  разглагольствовать о  том,  что  ему  не
доверяют, когда он  намерен  сделать все возможное  для матросов, и что  его
право распоряжаться ими.
     127
     Невельской ответил, что судно  вообще  не  должно зимовать  в  Охотске.
Теперь  роли переменились.  Загорячился капитан, а Лярский сидел огорченный.
Разговор шел  в  каюте  капитана. Присутствовал Казакевич и  тоже  насел  на
Лярского,  помянувши,  как бы между прочим, что  экипаж  этот  составлен  из
матросов  "Авроры"  - хотя  в самом деле  аврорцев  было немного  - п что  в
Петербурге позаботятся о его сохранении.
     Лярский  повесил голову. Протестовать он  не  смел.  "Так вот зачем ему
нужен был гафель",- думал он.
     После  долгих споров  Лярский  наконец  смирился  и обещал  подготовить
"Байкал" к плаванью. Но сначала он хотел  получить об  этом  распоряжение из
Якутска от Муравьева.
     -  Вы  что же,  время хотите упустить?  -  вдруг  рассердился  на  него
Невельской.- Вы что,  не верите моему  слову,  что распоряжение будет? Вы не
доверяете мне? Вы оскорбить меня желаете?
     - Так не от меня зависит,- пытался оправдываться струсивший Лярский.
     Наконец он дал слово, что начнет подготовку незамедлительно.
     Сошли на берег, пошли в адмиралтейство, взяли бумагу и карандаши, стали
прикидывать общий "вес"  порта, то  есть сколько пудов надо будет перевезти,
если порт переведут на устье  Амура, что бросить,  что взять, сколько пойдет
людей.  У  Лярского многое  было  подсчитано. В  душе он  еще надеялся,  что
.поедет  губернатором  на  Камчатку,  потому  и хвастался  заранее  готовыми
расчетами.
     Разговоры о том,  что Муравьев хочет сделать  главный порт на Камчатке,
заботили капитана. Правда, губернатор  был  здесь до открытия  устья  Амура,
естественно,  что в разговорах  с  Лярским  он не мог говорить о перенесении
порта в Амур и вообще, кроме как в Петропавловск, никуда переносить порта не
мог. Все же в  глубине души Невельской не  был уверен, что планы губернатора
переменились.
     Утром  Невельской  приказал  выстроить  команду  на  шканцах.  Мрачные,
молчаливые матросы  вытянулись  в  струнку, подчиняясь  привычной и приятной
сейчас для них дисциплине.
     Капитан понимал, что  у  них  на душе. Хотя он не  раз  говорил им, что
весной  вернется  и  снова  примет  командование  судном,  что "Байкал"  еще
понадобится для важных дел, но
     128
     трудно было на их  месте не впасть в  огорчение. Охотск  никого не  мог
радовать. Капитан  и офицеры уезжали. На  судно заступал  новый командир, из
здешних невзрачных штурманов.
     "Они снесли все тяготы безропотно,- думал капитан.- Мы сами уговаривали
их стараться, сулили награды и благодарность потомства.  И они делали все по
убеждению, там, где никакие приказания и угрозы не подействовали бы".
     - Ну,  что  же  приуныли?  - заговорил  капитан.-  Разве  матрос  может
раскисать? А ведь через несколько дней я  сдам судно и уезжаю, и у вас будет
новый   командир.  Что   же   он   скажет  про  вас?   Я  еду  в  Иркутск  к
генерал-губернатору,  который был у  нас  на  корабле в Аяне.  Я уже  послал
рапорт  морскому  министру,  его  светлости  князю  Меншикову обо всех наших
открытиях  и  прошу  о  наградах  всему экипажу. Губернатор в  свою  очередь
представит  об  этом  же  государю  императору  нашему...- При  этих  словах
Невельской повысил голос, переходя на тон торжественный и грозный.
     Ретер посвистывал в  обледеневших  снастях,  на которых, казалось, были
надеты  белые  стеклянные  дудки. Судно  стояло в искусственном  затоне.  За
бортом рябила вода. Вдали виднелись лайды:  в отлив вода из бухты ушла. А за
кошкой шумело море.
     -  В  Иркутске вместе с  губернатором  мы  будем  ждать  повеления  его
величества государя  императора о  плаванье "Байкала" в будущем  году. А вам
тут  надо  помнить, что "Байкал" еще  понадобится для  выполнения высочайшей
воли,- продолжал капитан.- Помните, что мы  не зря шли  из  Кронштадта, что,
кроме нас с вами, дело довести до  конца некому! Ведь сколько раз я толковал
вам об этом и прежде... А вы, как видно, позабыли мои слова...
     Он умолк, глядя на своих матросов.
     Они  хотели  еще  ободряющих слов.  Когда, бывало,  капитан  что-нибудь
рассказывал, все становилось яснее,  и теперь им, как и всегда людям в таком
положении, хотелось,  чтобы  он  дал смысл  тяготам и страданиям, которые их
ждали. Матросы слушали сурово, но с надеждой.
     "Мы вытерпим",- как бы говорили их напряженные лица.
     -  А вы,  я вижу,  уж не такие  веселые, как  бывало прежде,- продолжал
капитан оживленнее. Он знал,  что достаточно  сказано уже о  государе и  про
важность дела. Надо поговорить по-свойски.
     - Вот, Агафонов, например, ты, я вижу, совсем испугался.
     По  строю  матросов  пробежало  неохотное  и  слабое оживление,  словно
матросы чувствовали искусственность этого перехода к разговору о "простом".
     - Агафонов, два шага вперед!
     Агафонов,  скуластый матрос с белокурым  чубом,  старательно ступил два
шага. Ноги  у него  пятками врозь, носками вместе, что делало их похожими на
медвежьи лапы.
     - Ты вчера в бане ударил тазом банщика по голове?
     - Так точно, вашескородие,- хрипло ответил Агафонов.
     - Разве ты драться в Охотск приехал? Отвечай!
     - Никак нет, вашескородие!
     Агафонов,  обычно скромный  и  терпеливый, ударил  банщика, потому  что
вообще был  зол. Он наслушался разговоров товарищей, насмотрелся  на Охотск,
досады накопилось много, по говорить он не умел и, придя в баню, рассердился
и треснул банщика.
     -  Ты что  же,  приятель, пришел из Кронштадта  за тем, чтобы в Охотске
банщикам головы проламывать? За  этим тебя послали в Восточный океан? На что
ты обозлился?  Что  тебе зимовать в Охотске? Да ты  матрос,-  значит, ничего
бояться не  должен. Вот настанет лето, и  мы должны  посты  ставить  в новых
бухтах,  доставлять  русскую армию на Амур, переселенцев,  скот, коней. А ты
хочешь,  чтобы  я весной сюда приехал, а  мне бы  сказали,  что  Агафонов  в
каторжной  тюрьме  сидит.  А на тебя глядя, и  другие  возьмутся за то же. Я
приеду и спрошу: где моя команда? Что мне скажут?
     Матросы стояли ни живы ни мертвы. Их тронуло, что  капитан приедет сюда
весной и спросит  о  них. Было  в этих  словах то, что так дорого матросам,-
внимание и забота.
     Теперь,  когда он наконец начал их бранить, они почувствовали это. Души
их тянулись к нему. Сказано было немного, но все попало в самое сердце.
     -  Да,  да! Глядя  на  тебя,-  продолжал  капитан,-  примутся и  другие
бесчинствовать! Вон, выпусти-ка  Фомина на берег. Он спит  и  видит показать
какой-нибудь вдове свою картинку.
     Опять  по  рядам  пробежало  оживление, которое, правда,  не  держалось
долго. Но  на этот раз  все повеселели.  Капитан  сказал,  что будет просить
губернатора об отправлении судна на зимовку в другой порт и что к этому надо
быть готовым.
     130
     Матросы  знали, что,  как капитан  говорит, так  и будет. Ясно, что  он
вернется и опять пойдет к Амуру. Ведь недаром было упомянуто и царское имя и
губернатор. Свой, питерский, капитан хотя и уезжает, но  не  покидает  их на
произвол судьбы; за капитана каждый был готов в огонь и воду.
     Капитан сказал,  что  от зимовки в  Охотске ни команде,  ни судну добра
быть не может. Что в Якутске он застанет губернатора и вышлет оттуда бумагу,
чтобы "Байкал"  шел  на  Камчатку и  сразу был  бы снабжен всем  необходимым
провиантом па целый год. Никто пайка не урежет.
     - И вам сейчас  же надо готовить судно к переходу. Море еще долго будет
свободно ото льдов, и  переход возможен еще в ноябре, время есть.  А будущим
летом "Байкал" вернется сюда, и я приму команду снова...
     - А по  мне, Геннадий  Иванович, тут бы лучше,- говорил под хохот своих
товарищей толстощекий матрос Фомин, когда  команда разошлась. Все знали, что
будет тяжело, но  речь капитана  тронула. К  тому  же он обещал  побывать  в
Кронштадте.
     Конев в этот день  шил  новый парус на палубе и думал. Он из пензенских
крепостных,  попал  во  флот  темным   и  неграмотным,  бывал   бит,  сносил
издевательства. Но еще  до службы с  Невельским выучился читать по  складам.
Многое повидал  во  время кругосветного, многое слыхал он  н прежде о  жизни
людей в других странах, а теперь  увидал  своими глазами. Он отлично понимал
слова капитана. Конев был  с Невельским на  устье Амура  и тоже разговаривал
там с русским, жившим среди шляков. Про жизнь на новых местах слыхал Конев и
от  сибиряков  и  прежде под Пензой - слухи доходили туда о той жизни  из-за
Урала.  Потом  слыхал он н про  то, как в  Америке  люди  селились на  новых
местах. И вот ему запало в голову поселиться на Амуре, как Степка Кудрявцев,
только когда будет порт на устье, не  с гиляками, а  со своими, чтобы пахать
землю. Земля там, как сказывал русский, хороша, и чем выше, тем лучше. Места
понравились Коневу. Рыбы тьма/ Леса - Серп сколько хочешь. Так и представлял
он себе  рубленые избы новоселов на лугах под обрывами каменных сопок. А лес
по осени в золоте, нивы хлеба созрели, рыба идет по реке... Коневу казалось,
что все это может быть скоро... Много ли на ото времени надо!..
     131
     И слыхал он однажды, стоя с ружьем на часах, ночью, что говорили на юте
офицеры.
     - Крепостному праву долго  не  быть,- сказал капитан  старшему офицеру.
Тот соглашался, и говорили вперемежку по-русски и по-французски.
     Капитан в  ту  ночь приводил в  пример  свою  команду, что  люди  могут
отвыкнуть от побоев, что не обязательно их драть...
     Конев  чувствовал,  что где-то  что-то  замышлялось,  что  скоро  будут
большие  перемены. Слыхал  и он про  восстание парода во  Франции; люди  там
истребляли помещиков - так однажды рассказывал двум мичманам,  захлебываясь,
молоденький юнкер, когда стояли в Англии. Видно, он узнал  про это... И знал
Конев, что за эти разговоры  капитан и  Казакевич могут расстрелять, но сами
ведут их потихоньку. Кто враги, кого бояться - Конев толком не знал, но знал
одно,  что люди в других странах живут без помещиков  и  что  не худо бы все
пензенские деревни из-под гнилой соломы и из-под барина вывести на сибирские
земли,  в кедровые леса... Он был из  тех людей, которые всегда видят вокруг
тайны, опасности. Он знал, что жгут помещичьи усадьбы недаром и  что капитан
такие речи  ведет  не  зря. Капитан  хороший, но тоже рыло в  пуху,  чего-то
бунтует.
     И как  нарочно,  Коневу  приходилось в жизни  встречать таких  людей  и
слышать   разные  разговоры,  которые  подтверждали   существование  чего-то
неизвестного, даже  на  том корабле,  где  он  служил,  п  это  еще  сильнее
воспаляло его  склонный к любознательности  ум. Именно  поэтому он хотел  от
всего старого уйти, уйти на  Амур,  на новое место.  Глазное, что место было
просторное, свободное...
     Капитан уезжал.
     Последние вещи вынесли, каюта опустела, полки стоят без книг. "Вот  тут
я жил  почти полтора года.- Он постоял, глядя на  голые степы.- Сколько было
пережито  здесь.  На "Байкале",  может  быть,  в  этой  каюте,  прошли самые
счастливые дни моей жизни".
     Он вышел, прикрыл дверь с  большой  блестящей  медной  ручкой  и быстро
поднялся на палубу, где уже выстроился весь экипаж.
     Фомин выступил вперед и поднес капитану подарок:
     132
     трубку, вырезанную  Фоминым из куска  дуба,  взятого  на Амуре. Капитан
заметил, что глаза у многих матросов мутны.
     "Я никогда  не  оставлю  своего  "Байкала",- подумал он, чувствуя,  что
комок подступает к горлу.- Я лгал им, чтобы успокоить, укрепить, лгал именем
царя, знал  - поверят... Я пустился на  испытанный обман.  Как я могу  иначе
действовать? Разве я  смею сказать им,  что, быть может, и я и  пли со  мной
обречены на гибель? Да  нет,  это чушь, я  сам  черт знает  что  думаю... Но
никогда  не позабуду  своих матросов". Невельского  давно волновало  то, что
ждет его впереди, а теперь к этому прибавлялась еще судьба остающегося здесь
экипажа.  Он  когда-то  мечтал,  что  матросы "Байкала" будут ядром Гудущего
приморского населения Приамурья...
     -  Ну,  братцы, так помните - жить дружно. Духом  не  падать. А я  буду
хлопотать.
     Капитан  стал  обнимать и целовать  всех матросов  по  очереди.  Многие
отправляли  с ним письма. Он обещал, что, если будет  в Петербурге, навестит
семьи тех, у кого они были в Кронштадте.
     Матросы снесли вещи. Капитан спустился, шлюпка отвалила.
     Стал  виден весь "Байкал" с бортами, усеянными головами матросов. Судно
стояло  печально,  с  обледеневшими  снастями.  И  вдруг  на  нем послышался
незнакомый капитану резкий, звонкий голос. Он понял, что  это новый командир
что-то  скомандовал  матросам, видно  желая  покончить  с  этими  тоскливыми
проводами и показать, что теперь командует он, его обязаны слушаться.
     И этот крик короткой, но острой болью отозвался в сердце Невельского.
     - А все же я его пробрал,- говорил Иван Подобии  своим товарищам.- А то
ходит по юту и мечтает! Как я сказал, так совесть-то взяла.
     - Как же, он чувствует!
     Матросы  с удовольствием  рассуждали  о  том, как Подобии  выразил свои
мысли капитану и тот посовестился.
     Каждый  из них понимал, что Геннадий Иванович  совсем не такой капитан,
как  другие, и каждый  гордился, что на "Байкале" было  вольное обращение. И
отрадно было вспомнить, что смели упрекнуть даже самого капитана.
     133
     Все же зимовка предстояла тяжелая, без  радости  и даже  без надежды на
радость, а дальше - долгие годы службы здесь, где голо, пусто, голодно.
     - Поехали, аспиды,  в Питер, за мамзелями хлестать,- говорил Конев,-  а
нас хоть бы  на берег, а то,  видишь, даже списывать не велели,  мол, заразы
боятся...
     Вот и настала мена корабля на лошадей. Как все моряки, Невельской любил
поездить верхом.  И путь предстоял преинтереснейший,  через хребет Джугджур,
тот самый, продолжение которого считается границей между Россией и Китаем. А
там - Сибирь...
     И  только сейчас, влезши на якутскую  лошадь, капитан почувствовал, что
он Сибири не знает,  хоть  и читал  о  ней всю жизнь книги, что это для него
совершенно неведомая страна, как Америка для Колумба.
     И он желал все видеть, знать, изучить.
     А  в  сибирском  лесу уже стоял холод, морозы с каждым днем становились
все  крепче. Давно капитан не  видал зимы и соскучился по  морозам.  Тут они
были здоровые, крепкие, при ясном небе и ярком солнце.
     Иногда  ему  казалось,  что  он  двигается медленно,  а события в  мире
развиваются быстро  или  что у  него не хватает знаний, что еще  очень много
надо учиться и многое успеть  сделать.