в поддержать такое восстание.
     Перовский был потрясен. Ужас охватывал  временами министра, раскрывшего
весь этот заговор.  Муравьев -его родственник. Об  открытии  Амура  пришлось
хлопотать у государя! Все спуталось в один клубок!
     Полетели запросы в Иркутск. Жандармские офицеры по-
     мчались в Сибирь, схватили и привезли Черносвитова. Тот
     подтвердил, что река Амур необходима для России, что сибиряки мечтают о
ее возвращении.  Он  дал  письменные ответы  на все вопросы и  уверял, что о
Муравьеве  сказал  из  пустого  хвастовства,  а  что  в самом  деле  никаких
заговорщике? и единомышленников у него в Сибири нет.
     Расследование продолжалось. Запрос Муравьеву был  посла"", но тот уехал
на Камчатку, а из Иркутска ответили, что там вес спокойно.
     И вдруг в бумагах Петрашевского найдены были записки о Сибири, писанные
еще до встречи с Черносвитовым, где автор утверждал, что Сибири суждено быть
отдельной империей, что в ней якобы разовьется свободная русская жизнь...
     Оказалось, что  и другие  арестованные очень  интересовались Сибирью, а
также рекой Амур. Они подтвердили, что будущее развитие Сибири было темой их
бесед.
     Час   от   часу   не   легче!   Неужели   они  желали   воспользоваться
покровительством министра? Страшно подумать!..
     В  бумагах арестованного Баласогло  найдена была  странная  записка без
даты от какого-то Невельского.
     - Невельского? - изумился Перовский, когда ему доложили об этом.
    "Александр  Пантелеймонович!  Ко  мне  в  десять  с  половиной  часов будет
Кузьмин, офицер генерального штаба, о котором я тебе говорил. Он вчера был у
меня  и  хочет  непременно  с тобой познакомиться, переговорить об известном
тебе предмете. Сделай одолжение, приходи ко мне, я буду с ним ждать тебя  до
двенадцати часов".
     Очень странная записка! Что  это  за "известный  тебе  предмет"? Почему
офицер  генерального штаба? Что это вообще за таинственность? Оказалось, что
это  тот самый капитан-лейтенант  Невельской, который  ушел на "Байкале"  на
опись Амура и  инструкцию для  которого хлопотал  Перовский. Дело, казалось,
грозило крупнейшим скандалом. Похоже, что нити заговора тянулись во флот и в
Генеральный штаб.
     Перовский  чувствовал  себя  так,  как   будто   сам  попал   в  списки
заговорщиков.
     Следователи   потребовали  от  Кузьмина  и  Баласогло   признания,  что
"известный предмет" и  есть занятие Амура, что по этой реке хотели подвозить
вооружение для повстанцев, как говорил об этом Черносвитов.
     Дальше   оказалось,  что  Кузьмин   п  Баласогло  -   старые   приятели
Невельского.  Оба  упрямо  показывали,  что  в  записке  речь  шла  лишь  об
экспедиции,  Невельской  желал их  взять с  собой, одного как специалиста по
делам Востока и знатока языков, а другого как опытного топографа. Оказалось,
что он познакомил их с Муравьевым и пытался устроить на службу в Сибирь.
     От   Петрашевского  требовали   признания,  что   он  разделял  взгляды
Черносвитова.  Тот  ответил,  что считал Черносвитова  провокатором,  а  что
заметки о Сибири, найденные при обыске, есть лишь теоретические рассуждения.
     Перовский опасался, что следователи, как рьяные пожарные, растаскают по
бревну и тот дом,  который не  горит,  что достанется Муравьеву, а потом еще
бог весть, что будет...
     "Не  будь  я  родственником  Муравьева  и не  знай я его как  свои пять
пальцев, ей-богу, решил бы, что он сам во главе заговора и выжидает удобного
случая... Больше того,  со  стороны я бы  сам  казался себе виноватым... Вот
какие бывают ошибки!"
     Перовский  добился,  чтобы председателем военно-судебной  комиссии  был
назначен родной его брат генерал  Василий Алексеевич.  Он  повел дело умелой
рукой и действовал по-военному. Всех, кто упоминал на допросах о  Муравьеве,
он отстранил от дальнейшего следствия и освободил от суда.
     Василий  Алексеевич  сумел  представить  дело так, что вся эта  линия в
деятельности заговорщиков - пустяк, пустая болтовня,
     322
     хотя она  и пугала правительство  и дворянское общество призраком новой
пугачевщины, хотя Черносвитов был единственным, кто действительно призывал к
восстанию, указывал к нему средства, обещал поддержку в народе.
     Братьям Перовским и  всему  правительству, а также самому царю наиболее
опасными  представлялись   действия  и  разговоры  тех,  кто  усвоил  мысли,
пришедшие в кружок с Запада. Василии Алексеевич и взял на это упор. Ведь это
были мысли и идеи, которые уже произвели революционные перевороты на Западе,
и их страшились.
     Черносвитова отправили в  ссылку...  А  тех,  кто  говорил  о  Фурье  и
коммунизме, вывели в  декабре под  виселицу, где  им сначала прочли смертный
приговор, а потом объявили замену казни вечной каторгой.
     Тень от Муравьева была отведена.
     Перовский  так  представил  все перед государем, что  Муравьев оказался
единственным, кто это все предвидел и требовал занятия Амура для того, чтобы
упрочить силу  власти  в  Сибири, запереть  устье  этой великой реки сильной
русской  крепостью, поставить в ней гарнизон, который  не допустит  никакого
иностранного  влияния  на Сибирь.  По словам Перовского, Муравьев утверждал,
что это  будет препятствием  к  любому бунту в Сибири,  к новой пугачевщине,
которая  могла  бы быть  еще  страшнее, так как  ее  питали бы  по  Амуру на
современных  пароходах  и во главе ее  встал  бы  не  безграмотный казак,  а
Петрашевский с его идеей "коммунизма".
     Муравьеву было отписано, да  так, чтобы читал между строк и понял,  как
необходимо по нынешним временам держать язык за зубами.
     В эти тревожные дни  на аудиенции у государя Перовский  поймал себя  на
мысли,  что  следит  за  самим  Николаем  и   пытается  найти  в  его  речах
противоправительственные суждения.
     Сообразив, что  лезет  ему  в голову, он  ужаснулся  и из дворца поехал
прямо  в  Александро-Невскую  лавру,  к митрополиту, признался  ему  в своих
мыслях, как в тяжком грехе...
     В  душе  Перовский  вообще  мало  кому  верил...  Поэтому  он  невольно
поглядывал и на Невельского с недоверием, когда тот явился к нему по приезде
из Иркутска.
     Перовский  решил твердо поддерживать амурское дело, начатое Муравьевым.
Как  бы там  ни было,  Невельской, если  он даже в  какой-то  мере близок  к
заговорщикам, лишен опасного влияния. Возможно, конечно, что к нему тянулись
нити,  а  он  пытался  воспользоваться  Муравьевым. Но теперь это не опасно.
Невельской остается, может быть, единственным  человеком,  который  способен
исполнять все исследования.
     Перовский понимал,  что  обстоятельства  времени  обязали правительство
придать кружку Петрашевского вид настоящего заговора.
     Но  если правительство  не придавало значения  взглядам  петрашевцев на
Сибирь,  то  Перовский  из  протоколов  допросов  узнал  много  любопытного.
Например, Нессельроде они  называли подлецом и мерзавцем, а  это  в  глубине
души очень  понравилось министру. Он  вообще любил  знакомиться  с  мнениями
арестованных и узнавал часто дельные мысли.
     Однажды  он  полушутя   признался  Муравьеву,  что   в   его  положении
независимое и оригинальное мнение можно слышать только от арестованных.
     Теперь, после расправы  над петрашевцами,  правительство,  как  полагал
Перовский,  должно  было воспользоваться их мыслями.  Он сам желал  выказать
себя  покровителем  ученых  и  путешественников.  Следовало начать  какие-то
значительные дела, вырвать у революционеров их козыри.
     Петрашевцы говорили о немецком засилии в России. Перовский полагал, что
тут  следует принять  меры,  потеснить  немцев,  например  в  Географическом
обществе, вице-председателем которого был Федор  Петрович Литке. Он вилял и,
по мнению министра, не имел твердого взгляда. Конечно, что же это за Русское
географическое общество, где сидят почти одни немцы!
     А  тут  Муравьев,  побывавший  на  Камчатке   и  Сахалине,  прислал  на
предварительный просмотр  статью  для "Известий Географического общества", в
которой опровергал статью Берга, недавно появившуюся в "Известиях".
     Обилием   фактов   в   руках   Муравьев   совершенно   уничтожал    всю
позорно-пассивную  современную  позицию   Географического   общества,  да  и
правительства также.
     Статья  написана как бы в  ответ на космополитические воззрения  Берга;
тот писал, что Амур якобы не принадлежал России.  В частном письме  Муравьев
едко  заметил,  что,  быть  может,   правительство  по  высшим  политическим
соображениям уступит иностранцам не только устье Амура, но  и саму Камчатку,
как ныне уступлены иностранцам китобойные промыслы в Охотском море!
     Муравьев - либерал - блестяще написал, но понимает,
     324
     что век не либеральный, так прислал  сначала министру внутренних дел...
И верно сделал!
     Перовский намеревался принять крутые  меры. Он  решил посадить рядом  с
Литке своего человека. Самой подходящей фигурой представлялся генерал Михаил
Николаевич Муравьев. Пусть немцы трудятся, но глаз за ними  будет. К тому же
Перовский искренне полагал, что сделает услугу русской географической науке,
когда  на все видные  места  в обществе сядут  надежные  лица из генералов и
правительственных  деятелей. Поводом  для переворота  могли быть предстоящие
перевыборы в Географическом обществе. А Михайло Муравьев близок Министерству
внутренних  дел.  А  то  вон из  Географического  общества многие  попали  в
крепость.
     Перовский  также  считал  совершенно  правильной  мысль  петрашевцев  о
влиянии России на сопредельные страны Азии.
     И  конечно,  нужен  Амур. Чтобы держать Сибирь в  повиновении. Заткнуть
выход из Сибири наглухо такой пробкой,  чтобы никто  и не  смел помышлять  о
каких бы то ни было бунтах.
     Невельской  -  отличный  моряк  - может быть  незаменимым  помощником и
исполнителем.  Для  Муравьева он, конечно, необходим. Только держать его  на
виду, следить...
     По всем  этим причинам министр внутренних дел вполне  сочувствовал всем
намерениям  капитана Невельского,  которого  он считал  верным  исполнителем
замыслов Николая Николаевича. А уж Муравьев будет за ним приглядывать Он это
умеет.  Да  и  у  Невельского,  даже если  он и  не  виноват, крылья  теперь
подрезаны. Перовский решил твердо  поддерживать все представления  Муравьева
на предстоящем комитете.

Глава 38 НА ВАСИЛЬЕВСКОМ ОСТРОВЕ

     Геннадию Ивановичу так хотелось повидать Баласогло, что он не утерпел п
па рысаке  светлейшего подкатил  сначала  на  Морскую, с тем чтобы остаться,
если придется.
     Там  его как  ошпарили  кипятком.  Поднявшись  по гнилой  лестнице,  он
встретил совершенно незнакомых людей в квар-
     325
     тире  Александра.  Капитан  разыскал  дворника,  и  тот  объяснил,  что
Баласогло  взят полицией и посажен  в крепость.  Несколько  присмотревшись к
офицеру,  бородач разговорился. Он, оказалось, слыхал,  будто  бы Александра
Пантелеймоновича погнали в ссылку, а жена его съехала на другую квартиру  и,
как слышно, собиралась к мужу.
     Что  тут правда,  что прибавлено  - трудно  судить.  Похоже  на правду.
Невельской сел в сани и помчался на Васильевский остров.
     Миша давно ждал Невельского; в течение нескольких дней  он предполагал,
что капитан может явиться с часу на час. Он поразился,  услыхав, что тот уже
побывал  у  двух  министров. Миша  в  глубине  души  беспокоился  немного за
капитана.
     В этот  вечер Корсаков поведал много интересного. Сам  он по прибытии в
Петербург явился к министру двора Петру Михайловичу Волконскому, передал ему
письмо  от Марии  Николаевны.  Он рассказывал,  как  тронут  был Волконский,
плакал, слушая о родных; Миша получил аудиенцию у государя и с восторгом про
нее рассказывал. Его  величество задавал вопросы, и  Миша помнил все их чуть
ли не наизусть. Несколько раз поминалось имя Невельского...
     Миша вообще даром времени не терял. Он всюду побывал, был и у Меншикова
и  у Перовского,  о чем капитан  уже слышал от самих  министров,  на которых
Корсаков произвел  прекрасное впечатление, и  у  великого князя Константина,
который читал  при нем  рапорт и будто бы также с  большой  благосклонностью
отозвался о Невельском...
     Дядюшка сенатор Мордвинов возил Мишу по знакомым и показывал, как чудо,
и все изумлялись, что он плавал по Охотскому морю и был на Сахалине. Доволен
им был и другой дядя - Дубельт, которого Миша называл дядей Леней.
     Корсаков  сиял, довольный  своим  успехом.  К  нему  собирались  бывшие
товарищи - офицеры  Семеновского полка,  в  котором служил  он  до Восточной
Сибири,  чествовали  его  в  ресторане  Палкина  за  необыкновенное  морское
путешествие, подобного которому еще никто из семеновцев никогда не совершал,
называли великим мореплавателем, целовали и качали.
     -  А ведь действительно, как вспомнишь, где я был! - с чувством  сказал
Миша, вскакивая с дивана.
     Михаил  Семенович  засыпал  Невельского  вопросами,   тот   не  успевал
отвечать.
     326
     - А что Екатерина Николаевна? Готов ли портрет государя для новой залы?
Как Зарины? Как Роз и Бланш? Которая больше понравилась вам?
     Невельской попристальней взглянул на него и тоже вскочил с дивана.
     Он  почувствовал, что  Миша для него теперь самый  близкий  и  желанный
человек, что  встречи с ним он втайне ждал все  время, что здесь, в столице,
Миша - свой, "иркутский", почти родной, недаром еще  по дороге помнил  о нем
все время; он приятнее и ближе, чем все петербургские родственники.
     Приятно  смотреть  на  сияющее,  юное,  румяное лицо  Миши.  Оно дышало
здоровьем  и  молодостью,  напоминало  встречу в Аяне,  Николая Николаевича,
Иркутск...
     Да,  Миша  самый дорогой  и  совершенно  бескорыстный  друг;  казалось,
какой-то теплый свет счастья светил капитану, когда  Миша был рядом. И о чем
бы они ни говорили, во всем подразумевалась "она".
     - Так тебе нравится Бланш?
     - Я люблю  ее,- сказал Невельской.- Я  никогда  не любил...  Вот говорю
тебе открыто... Но все это проклятое дело помешало мне объясниться. Ах, если
бы ты знал, как досадно! Я временами рыдать готов... Миша,  Миша, если бы ты
знал, что у меня  на душе,  какая  буря, какой восторг и как горько в то  же
время.
     Корсаков сам был без ума от Невельского, рассказывал про него и про его
необыкновенные   подвиги,   где  только  возможно,   всем   родственникам  и
должностным лицам, и дяде Лене Дубельту, и дяде Мордвинову, и всем теткам.
     Но на мгновение, как ни восхищался он Невельским, а  подумал, может  ли
Геннадий  Иванович иметь успех у такой блестящей красавицы, какова Екатерина
Ивановна, не напрасны ли  его порывы и надежды? "Впрочем,- решил он,- что за
глупости, ведь он герой, а женщины любят героев... Ей-богу, я бы сам полюбил
его, будь я женщиной".
     -  Как  это прекрасно,  если  бы ты знал...  Я  высоко  вознесен  своим
чувством. Смотрю на все как-то по-другому. И  поверь, - добавил капитан, как
бы догадавшись о мыслях собеседника,- если даже она не любит... Я ее люблю и
боготворю и буду любить вечно. Кто полюбил в тридцать пять  лет, тот уже  не
разлюбит.  Когда  был  в  Иркутске,  стеснялся часто  бывать  там, и  теперь
каюсь... всю дорогу готов был  волосы рвать на себе...  Я  не смел дать волю
чувствам. Как я винюсь на этот
     327
     раз! Вечная мысль  о  деле,  когда я должен был дни напролет любоваться
ею...
     Корсакову тоже не  хотелось  оставаться в долгу.  Его роман с Элиз  был
известен  Невельскому,  ему льстило, что  об этом говорили  в  обществе.  Он
спросил о ней.
     - Мадемуазель Христиани выехала из  Иркутска  на рождество. Она просила
кланяться тебе, если встречу. Тогда еще я не знал, что еду в Петербург...
     - Я желаю ей добра.- вспыхнув, сказал Миша. Разговорились об  Иркутске,
о таких мелочах тамошней
     жизни, как будто сами находились там, а не в Петербурге. Говорили много
и  беспорядочно.  Невельскому  все  было  приятным  здесь,  в этом  доме  на
Васильевском  острове; казалось,  какую-то частицу  любви  своей  к Кате  он
переносил на Мишу, словно тот был ее любимым братом.
     Говорили  о романтическом, необыкновенном  мире - об  Иркутске, который
там,  далеко  за  горами  и  просторами...  Миша  был  частицей  этою  мира,
единственный во всем Петербурге,  дороже адмиралов, министров и даже  самого
царя и  флота.  Невельскому в самом  деле  казалось, что  он даже  похож  на
Екатерину  Ивановну; такой же  белокурый,  радостный, свежий,  с  такими  же
голубыми  глазами.  Он  смотрел на  него  в самом  деле как на брата любимой
невесты.
     - А ты любишь Николая Николаевича? - воскликнул Миша.- Я люблю его, как
отца и мать! И какие прекрасные люди с ним служат! Знаешь, он подобрал,  как
говорят англичане, настоящую group in purple!
     - Мне тоже нравятся его сотрудники! Я люблю Николая Николаевича.
     -  Да?  И  ведь,  помнишь,  у  нас  в  Иркутске  не  говорят  "ехать  к
губернатору", а "ехать во дворец"! Свита, действительно!
     Говорили  о Нессельроде, Перовском, о  статье, посланной Муравьевым для
"Географических известий".
     - Я не мог спросить об этом Льва Алексеевича,  а он сам е сказал мне ни
слова, заговорить было неудобно... Но раз он
     тебе ничего не говорил о ней, то я спрошу непременно.
     - Он благороден! - воскликнул Миша.- Поверь, даст ход статье! Он прочел
ее при мне и с большим сочувствием отозвался.

     1 Свиту (букв.: группу в красном).
     323
     - Ты думаешь, понравилась ему?
     - Он  вполне согласен! Ведь Николай  Николаевич  пишет,  что пи одна из
экспедиций подобного рода не имела  для России такого значения.  Он имеет  в
виду, что ни Крузенштерн, ни Литке...
     Невельской приумолк при этих словах, сообразивши, что хорошо сделал, не
заговорив  с  Перовским  про  статью,  а то можна подумать, что он искал  бы
похвалы себе.
     Что Крузенштерн и  Литке могли давно все выяснить, но не  выяснили, это
была  мысль, запавшая ему в  голову  давно, еще в корпусе, и  он  ее выложил
Муравьеву  в Аяне,  и  перед  этим  говорил  не раз,  и всюду  не  стеснялся
высказывать ее прежде, даже до смешного дошло - однажды в корпусе поспорил с
самим Крузенштерном.
     - Ты знаешь, как я уважаю и люблю Федора Петровича, но, конечно, именно
по  причине  исследований,  которые  доставили ему всемирную известность, он
упустил  наиважнейшее: не  исследовал Амура и Сахалина, что  для  России  по
важности не может сравниться с измерением температур воды и глубин в океане.
Как и Крузенштерн! Он исследовал острова  в Тихом океане, на  которых теперь
прекрасно расположились европейцы. А слона-то  не заметили. Я не раз говорил
Федору Петровичу...
     - Да,  в  Охотском море! -  вспоминал  Миша.- Я никогда не забуду... Ты
представляешь, что меня  больше  всего  поразило  в  американцах? Представь,
подходит шлюпка, поднимается шкипер китобоя. Я полагал,  что это вроде наших
петербургских немцев. Ничего  подобного, простой  мужик в шерстяной  рубахе,
очень прост и держится просто...
     - Но это же для них кусок хлеба. Они идут  бог весть на какой  риск, но
знают свое дело. Ты был когда-нибудь у них на борту?
     - Нет.
     - У них суда содержатся очень порядочно. И дисциплина.
     -  Да,  представь, это  поразило  меня! Ты  читал в  газете записки  об
Америке? Они печатаются в "Петербургских ведомостях".
     - Да!
     - Это чистая правда! Действительно, там все грубо  и неотесанно. У меня
такое же впечатление. Но знаешь, я не могy себе  простить одного,- лицо Миши
выразило  досаду  и  огорчение,  что  было непривычно  видеть на  его обычно
спокойном и
     С29
     счастливом  лице,-  знаешь, шкипер прислал  мне ящик сигар! И  я  взял!
Чувствую, что отвратительно... Не догадался тут же выбросить за борт.
     Невельской улыбнулся. Сигары, конечно, пустяк, стоит ли так огорчаться,
но эти сигары, кажется, были могущественным средством... Конечно, американцы