ннейший     адмирал      Врангель      и
Российско-Американская   компания   ошиблись   и   ложно  действуют,  научно
опровергая   открытия  "Байкала",  один   капитан-лейтенант   произвел   все
самовольно, наспех и не ошибся!
     Раздался  общий презрительный  шумок,  а  Чернышев  бросил на  капитана
из-под  изогнутых бровей  гневный взор,  который очень шел  к его сильному и
мужественному лицу.
     Возмущались ошибкой, якобы  совершенной  при  описи. Но  подоплека была
другая.  В  действиях Невельского усматривали  крамолу,  но  доказать  этого
нельзя. Знали, что арестованный петрашевец  Черносвитов вел разговоры, будто
восстание против  правительства  вспыхнет  в Сибири  и что  по  Амуру  будут
снабжать революционные войска оружием...
     "Конечно,- полагал Чернышев,-  если  бы оказалось, что устье доступно и
есть пролив,- благодать для этих прохвостов!" Чернышев считал, что надо этот
пролив закрыть, если  он даже и открыт. Он знал по протоколам допросов,  что
Невельской  был знаком с  революционерами. Но  больше всего  военный министр
подозревал  Муравьева,  которого  выгородил  Перовский. Могло быть, что  все
исследования Амура  вообще обман. Им не  фарватер нужен, а просто они хотели
поставить там своих людей. Их цель свить там гнездо, а потом по Амуру возить
оружие и  контрабанду. Хитрый и подлый  заговор, вот что надо доказать! Да и
какое может быть исследование в такой короткий срок! Правда, Чернышев сам не
совсем верил в свои домыслы, но  они хороши как тайные доводы, и он полагал,
что кашу маслом не испортишь.
     Перовский ручался за  Муравьева и Невельского, и Третье отделение  тоже
никаких претензий не имело,  но  в Третьем отделении - Орлов, родня ссыльных
Волконских,  за  которыми  Муравьев ухаживает в  Иркутске. Все  переплелось.
Чернышев
     383
     уж  говорил  однажды  канцлеру,  что крамола, кажется,  пробралась и  в
Третье отделение.
     - Мы  можем  проверить произведенные  исследования,- наконец  заговорил
Нессельроде.-  Здравый  смысл, предшествующие солидные исследования  и карты
убеждают нас  как  раз в  обратном:  капитан-лейтенант  ошибся!  - улыбаясь,
обратился  он  к  Чернышеву,  словно успокаивая его, и добавил как  бы между
прочим: - Может быть произвел не там исследования...
     - Попал не на ту реку,- подхватил Чернышев.
     - Или прошел не тем проливом...- добавил Сенявин.
     - Не извольте  сомневаться, Карл Васильевич,- Меншиков махнул ладонью,-
прошлые  исследования  ошибочны...  Чего  не бывает!  Ведь  там  океан, а не
Маркизова лужа.
     Это был оскорбительный  намек. Нессельроде  когда-то  учился  в морском
корпусе, но  плавал  только  между Петербургом  и  Кронштадтом  по той части
залива, что в память ленивого  маркиза де Траверсе,  возглавлявшего когда-то
флот,  прозвана Маркизовой лужей. Словом, князь,  видно, хотел сказать,  что
сфера канцлера - Маркизова лужа. Все так  поняли это, видимо, и в прямом и в
переносном смысле. Опять все закачались в креслах, одни со смеху, другие  от
того, что хотели показать, как это не смешно, как возмутительно...
     -  Нам  следует  вспомнить  о высочайшем  повелении, которое состоялось
пятнадцатого февраля  прошлого  года.-  Канцлер с  грустью  возвел глаза  на
плафон,  делая вид,  что не  слышит. Упоминание об  императоре всегда верное
средство  заткнуть  рот остряку.-  Его  величество  указал нам,  что следует
основать зимовье на  юго-западном  берегу Охотского моря с тем, чтобы оттуда
Российско-Американская компания  могла  бы производить торговлю  с гиляками.
Нам следует держаться этого высочайшего повеления.
     Меншиков  демонстративно повернулся  боком,  как  бы показывая,  что не
желает дальше слушать.
     - Повеление  было до исследования,-  сказал он  с  таким  видом, словно
хотел доказать, что опять говорить разрешили полоумному...
     - Вот здесь и основать зимовье,- продолжал Нессельроде, водя по карте,-
где-либо в приличном расстоянии от Амура. Иностранцы тогда не смогут подойти
к устью  реки, так  как  с  юга доступ им  преграждает перешеек, соединяющий
Сахалин с материком, а подход корабля с севера будет замечен в зимовье.
     384
     - В  Морском министерстве карта  с  перешейком отвергнута,-  не утерпел
князь Меншиков.
     -   Мы  верим  карте  достопочтенного  Крузенштерна,-  тоном  человека,
напоминающего об уважении к науке, сказал Нессельроде.- Таким образом, и все
покушения   на  реку   Амур  со  стороны  иностранцев  предотвращены   самой
природой...  И  ни  в  коем случае  не касаться  устьев  Амура, под  страхом
тягчайшего  наказания,- тут канцлер  взглянул на  Невельского, про которого,
казалось, забыли...
     Начиналась  та беспорядочная перепалка, которая не раз  случалась между
министрами на заседаниях.
     Вскоре капитана отпустили. Он вышел в приемную, где, волнуясь, ждал его
Миша Корсаков.
     - Ну, что? - кинулся тот с места...
     - Нет еще решения!  Лев Алексеевич сказал,  что  вечером сообщит... Они
слепы... Миша, это несчастье... Миша, Миша!  Но, по-моему,  дело  не  совсем
проиграно,- вдруг сказал Невельской, и глаза его странно блеснули.
     - Кажется, решают ставить пост в заливе Счастья...
     - Какой  прыткий иркутский губернатор!  - заметил Берг, когда заседание
окончилось и все  стали подыматься.- Послал офицера,  чтобы опровергнуть все
мировые авторитеты! Не проще ли  понять, что по какой-то  причине составлены
ложные карты.
     - Именно! По какой-то причине!
     Однако при Перовском говорить о том, какова причина, опасались.
     -  Этого капитана  следовало бы, ох, следовало бы под красную  шапку! -
сказал Чернышев.
     - Еще  не бывало, чтобы офицеры  русского  флота  составили  подлог при
описи,-  заметил князь Меншиков.- Не знаю, как у вас,  Александр Иванович, в
Военном министерстве...
     - То есть как это? - остолбенел тот.
     - Да так, глупости говорите! Как это ложные карты?
     - Мне кажется, мои офицеры...
     - А что же вы на моих?!
     -  Ваше  сиятельство...  Ваша светлость...- густым и сильным басом стал
усовещевать  ссорившихся   толстый  черноусый  украинец,  министр   финансов
Вронченко.
     - Это  крамола, господа! Закрыть,  закрыть  надо этот  пролив!  Как это
открыли? Чушь какая-то! Да как это так быстро? Тут явно какая-то цель...
     - Успокойтесь Александр Иванович, заговорщики вас  не тронут,  вы им не
страшны,- насмешливо сказал князь.
     - Вы ли это говорите?
     -  Да, я,  Александр  Иванович!  Не  в заговоре ли  я  с  Петрашевским,
по-вашему?  Что вам всюду мерещатся страхи? Вот  уж не в характере  военного
министра.
     Меншиков и Чернышев тут вспомнили друг другу старые обиды, Нессельроде,
саркастически  улыбаясь,  собрал  бумаги  и  вышел.  С  шумом  п перебранкой
собрание министров разошлось.
     Кареты опять покатились мимо вновь отстроенного дворца и величественных
зданий,  при виде которых каждый  из отъезжающих чувствовал  себя творцом  и
участником великих дел. А по улицам в эту свирепую стужу, сгибаясь от ветра,
брел простой народ, мужики в шапках, бабы в платках..,.

Глава 43. ГИЛЯК, ГОЛЬД, ТУНГУС И РУССКИЙ


     Дмитрий  Иванович Орлов  ехал  из Аяна берегом Охотского моря на юг. По
всем признакам, весна нынче должна быть ранняя. Опасаясь, что опоздает и  не
увидит вскрытия льдов в лимане,- дорога далекая,- он спешил.
     Море бескрайней белой  степью уходит вдаль. Сегодня солнце ярко светит.
Белый пламень как от  каленого  железа бьет со всех  сугробов. Снега  сплошь
горят от множества сияющих мельчайших алмазов...
     Солнце с каждым днем прибывало, а мороз еще держался, нынче первый день
потеплело. Старики тунгусы в одной из деревень уверяли,  что скоро оттепель.
Дмитрий Иванович думает - не начинают ли сбываться их предсказания. На одной
из  прибрежных скал видел он сосульки. Солнце в самом деле жаркое, на скалах
таяло.
     Снега так  слепят, что смотреть больно. Даже тунгус Афоня, привыкший  к
такому яркому  свету во время своих  зимних путешествий, и тот жалуется, что
глаза болят.
     По дороге несколько дней прожили у тунгусов - меняли
     оленей, с приплатой,  плохих на хороших.  Наст,-  очень трудно  кормить
оленей...  Дмитрий  Иванович  и  Афоня  решили,  что  у  гиляков  надо будет
пересесть на собак. Но неизвестно, есть ли у лиманских гиляков юкола.
     - Уже  снег,-  Афоня хорошо  говорил  и по-гиляцки  и по-русски  и  был
отличным переводчиком, но  вместо слова "еще" говорил "уже". Так  привык  он
прежде,  и никто  не мог  его  отучить.-  Долго уже  будет... Когда туман  -
лучше,- говорит Афоня.
     До устья Амура еще далеко, хотя  в пути  давно.  По  льду ехать скорее,
сечешь  напрямик  морские  заливы,  устья  речек. Нарта за  нартой бегут  по
равнине, звеня боталами, приближаются к становому берегу.
     Дмитрий  Иванович выехал пораньше, как приказано  было губернатором; об
этом  же  писал  Невельской,  просил,  чтобы, несмотря  на  любые  возможные
случайности, добрался вовремя.
     Думаешь -  бог весть когда доедем, как встретят... До устья реки  Орлов
не доходил еще ни разу,  но бывал в деревеньке Коль,  неподалеку от  лимана,
дважды: в прошлом п в позапрошлом годах. Там живут гиляки, есть знакомые, на
них вся надежда. Особенно на одного - бойкого, ловкого,  который давно знает
русских.
     Сегодня,  кажется, в самом деле  теплей,  рановато начало припекать для
здешних мест. Солнце с каждым часом горит все ярче.
     Вот уж  нарты  мчатся по  берегу,  по  насту на  отмели,  под  скалами.
Кажется, верно, на утесах  тает, с уступа на  уступ, видно, капает,  блестят
капли.
     На сердце у Дмитрия Ивановича и надежда и тревога. Он хочет верить, что
исполнит все  поручения  и тогда его  простят. Муравьев и Невельской  должны
исполнить обещание...
     - Что, Афоня, деревня близко? Обедать скоро будем? Проголодался?
     - Уже нет. Уже не хочу,- отвечает тунгус.- Деревня далеко...
     Собака  где-то  лает: далеко, может  быть,  за пять-шесть верст, кто-то
едет... На ледяной площади моря, за прибрежными торосами,  становится  видна
нарта, видимо, охотник поехал.  Неужели на пропарины  бить  тюленей? Значит,
уже есть тут пропарины? Афоня  и Орлов долго смотрят в ту сторону. В здешних
местах  встретить человека -  событие. Он их не видит: солнце  перевалило за
полдень,  и тени от  утесов  сейчас  скрывают их, да и на фоне камней берега
вряд ли оттуда что заметишь.
     - Вся деревня один дом,- говорит Афоня. Он соскакивает и бежит по насту
рядом с оленями. Потом Орлов бежит, а Афоня правит.
     - Еще вспотел! - говорит Афоня.
     Шея его,  тонкая  и смуглая, открыта ветру.  Афоня в  меховой рубахе из
потертого пыжика, перепоясан сыромятным  ремнем,  на боку - нож в деревянных
складных  ножнах.  Его черные, давно не  стриженные волосы  косичками торчат
из-под новенькой беличьей шапки. Афоня одет плохо, но любит щегольнуть новой
шапкой.   У   него   маленький   нос,  маленькие  черные  глаза  в   широкие
искрасна-смуглые щеки.
     Справа из  заваленных снегом сопок, как из  огромных  сугробов, чернеют
громадные камни материка. На них,  когда подъезжаешь  поближе, глаз отдыхает
от слепящих снегов.
     Орлов слышит - по морозному тихому воздуху опять доносится собачий лай.
Охотник  далеко. За версту-две можно  в  такую погоду отчетливо слышать, как
люди разговаривают.
     Всюду лед, всюду застывшее море, берег обледенел. Печальные картины...
     Афоня тоже уверяет, что нынче весна будет ранняя.
     Орлов вспомнил иные годы,  иную  весну... Он улегся  в  нарте, весенний
воздух пьянил. Дмитрий  Иванович  уснул.  Ему было  жарко,  он  распахнулся.
Проснулся  - олени мчались. Он  почувствовал  озноб,  соскочил,  побежал, но
согреться не мог.
     -  Заложило  грудь,  за нос меня  схватило!  - сказал он  Афоне и  стал
чихать.
     Ночевали в деревне у тунгусов. Орлов чувствовал, что курить не хочется.
Это плохой признак.
     Надо   было  бы  полежать  в  юрте,  переболеть,  но  Дмитрий  Иванович
беспокоился, что  время  пройдет,  вскрытия Амура и лимана  сам не  увидишь,
промеров  не сделаешь,  и  тогда экспедиция  Невельского не  получит  нужных
сведений.  Выйдет,  что  посылали зря.  Поэтому  Дмитрий Иванович  решил  не
останавливаться  в  юрте,  чтобы вылежаться  и  переждать, пока  спадет жар.
Наутро помчались дальше. Он переносил свою болезнь на открытом воздухе, веря
в силу своего железного здоровья и в свою привычку к подобным путешествиям.
     С утра голодных оленей кое-как покормили в тайге. В этот день наступила
настоящая оттепель. Исхудавшие за дорогу животные с трудом тянули по мокрому
снегу и по протаявшим галечникам тяжело груженные нарты.
     Орлов совсем разболелся. Временами казалось, что он не
     3S8
     доедет,  что  молодая  жена  его  останется вдовой,  что сам он человек
погибший, никто о нем не пожалеет...
     С  юга  подул сырой  ветер.  Солнце пекло  все  сильнее.  На берегу под
снегами  зашумели ручьи, побежавшие  с  сопок  и  из распадков. Вешние воды,
проедая морской лед, уходили под его толщу, куда  в трещину между  голубых и
зеленых льдин страшно заглянуть.
     Ночевали  на  открытом  воздухе.  Ночью  ударил  мороз. Афоня  с вечера
расчищал снег, рубил дрова, жег  костры. На прогретой  земле спали в меховых
мешках, под шкурами, под звон бота-лов: олени паслись в тайге, добывали себе
мох из-под снега.
     Орлов знал,  что прежде  осени жены не  увидит, он  не  впервые в таком
пути. Компания всегда  посылала его на самые трудные предприятия. Он человек
бесправный, ссыльный. Ему  запрещено водить  суда, а  вот  на байдарке через
море  или вот  этак на оленях -  пожалуй, отправляйся.  Начальники  факторий
пользовались его опытом и знаниями, и часто  с горечью, бывало, сознавал он,
что  делает  много,  а  никто и  никогда  не  помянет  его трудов...  С него
требовали,  ему  приказывали.  Орлов  все  исполнял безоговорочно.  Компания
держала  его  на службе, кормила,  как вольного, а  не  как ссыльного. Орлов
знал, что  должен быть за это вечно благодарен. Ему приходилось делать описи
неведомых берегов,  заводить сношения с инородцами, искать места, годные для
основания новых поселений.
     Нынче осенью  пришло приказание из  Якутска за подписью  Муравьева. Там
было написано: "Отправить штурмана  Орлова  к устью реки  Амур на всю весну,
наблюдать за вскрытием  льдов". Орлов  удивился, что  в бумаге  называли его
штурманом. Он ведь лишен штурманского  звания. Давно уж никто не называл его
так,  кроме Невельского. Тот в прошлом  году этак первый к нему обращался...
Похоже  было,  что придет прощение.  Орлов  оживился,  воспрянул  духом.  Он
почувствовал в этом деле руку своих новых знакомцев.
     Со следующей почтой пришло письмо от  самого капитана. Невельской писал
подробно о  своих  планах, очень  дружески,  и делал  подробные наставления,
какие наблюдения где делать, как и что говорить при этом гилякам...
     В конце  письма капитан просил  осознать всю важность порученного дела,
стараться исполнить  все отлично,  желал успехов и здоровья и кланялся  жене
Орлова, словно писал равному себе.
     В  тот день Орлов  пришел домой  из  фактории,  прочитал письмо вслух и
долго сидел на табурете, погруженный в думы.
     389
     "Неужели я снова буду штурманом? - думал он.- Снова стану человеком?"
     -  Ты  уж  постарайся,- сказала ему  молодая  жена.  Обычно она  бывала
недовольна, когда его посылали в далекий путь.
     Из-за  любви Орлов все потерял,  стал  ничем... Но не жалел,  что  убил
человека, любя женщину. Но  и она погибла. Он женился на другой, на молодой,
но помнит первую. Молодая жена полюбила Дмитрия Ивановича, и он к ней привык
и,  быть  может, сам  того  не замечая, полюбил ее  со всей  силой человека,
которому никогда в жизни не пришлось любить.
     Впервые за много  лет  Орлов  собрался в  дорогу с  большой  охотой,  с
надеждой, что в жизни его начинаются перемены.
     И вот,  как назло, болезнь  свалила  и  связала  его.  В былое время  и
раздумывать бы не стал,  слег  и отлежался бы в первой юрте. "Не зря столько
лет я работал на Компанию,-  думал он, проснувшись ночью и слыша далекий гул
льдов, взламываемых в глубине моря,- меня выучили..."
     Утром с моря ветер гнал густой туман, бросал его на темный лес в горах,
застилал долины.  Посерели  камни  берега.  Над  головой мчался серый  поток
мокрого холодного воздуха,  жег  легкие.  В груди  хрипело.  Кашлял  Дмитрий
Иванович, кашлял и Афоня хриплым кашлем.
     - Че, Дмитрий,- спрашивал  Афоня у  лежащего на  нарте  Орлова,- Теперь
лучше? Уже не лучше?
     - Теперь лучше,- отвечал Орлов.
     -  А почто трубку не куришь? Че, погода плохая, табак сырой? Давай сушу
маленько...
     Но  Орлову все  еще не хотелось курить, и трубка не  курилась,  от дыма
вязало во рту.
     - Худо! Надо курить! - говорил тунгус.
     Звенели колокольчики на оленьих шеях. Караван все бежал и бежал к югу.
     На другое утро ударил мороз, схватил и  заморозил  всю влагу в воздухе,
ссыпал ее на землю и  на лед. Ветер  подул с севера, крепчая  час  от  часу.
Стали   ясно  видны  солнце  и  бескрайняя  равнина   моря   с   набитыми  и
нагроможденными льдами.
     Справа из снегов материка опять отчетливо выступили черные камни. Тайга
над ними казалась слабой  сизой щетинкой.  Но когда караван, огибая  торосы,
подходил  к  скату берега,  слышно было, как  эта  маленькая  щетина  грозно
гудела,
     Орлову полегчало. Жар спал, захотелось курить. И трубка курилась.
     ЗМ
     -  Трубку  куришь -  так хорошо! - замечал Афоня.-  Трубку куришь  - не
помираешь никогда! Давно бы  меня  слушал! Ты,  Дмитрий, не  пугайся.  Когда
хороший мороз, то как раз зараза вымерзает и будешь  здоровый. Когда тепло -
бойся, туман - худо!
     Афоня -  старый приятель Орлова.  Был грех у  тунгуса, он любил выпить.
Афоня жил в тайге, но его постоянно вызывали в Аян, чтобы ходить с русскими,
проводничать:  жизнь  при  фактории,  постоянное  общение  с  чиновниками  и
приказчиками,  встречи  с  китобоями  приучили его  к  подачкам и  пьянству.
Напиваясь,   Афоня  спускал  всю  добычу   первому   встречному.   Когда  же
компанейских поблизости  не было, то и Афоня становился  человеком дельным и
трезвым, хотя  при  случае выпить  не отказывался. Но едва  вблизи появлялся
корабль или приезжали купцы, как Афоня по целым дням клянчил "водоськи".
     Ветер  с  севера нагнал тучи. Стал  падать снег.  Ледяной  покров  моря
закурился,  словно многие тысячи труб, скрытых  в снегу, гнали под ветер дым
из своих топок.
     С каждым  новым ударом ветра с  ребер  льдин,  битых  бурей по осени п,
подобно падающим стенам,  косо  вмерзшим по всему  морю, взлетали  дымящиеся
клубы метели.
     Изредка в тучах проступало солнце, и казалось,  что вблизи  его желтого
диска ветер кидает целые снежные тучи.
     Природа  была неспокойна, погода то  и  дело  менялась;  п точно так же
неспокойно было на душе  у Орлова. То казалось ему, что все  идет на лад, то
напротив,  что  теперь  уже не поспеешь... Иногда  думалось, что  Невельской
ничего не сможет, что тут свои порядки, он не  в силах их перевернуть. Тогда
и ему - Орлову - придется вековать под ярмом Компании.
     Поседевшие  олени быстро  бежали сквозь несущиеся потоки снега. Упряжка
за  упряжкой,  привязанные  друг к другу,  вызванивали боталами, и  звук  их
менялся.  С  закрытыми глазами  Орлов узнавал,  где  едет:  под горой или по
равнине. Вот звенят густо -  значит,  справа гора. Даже привык различать  по
звуку, когда горы выше, когда ниже.
     Мороз крепчал.  Афоня, смотревший дорогу, все время жаловался на глаза.
Ветер  жег  ему лицо, глаза  слезились, ресницы смерзались. Тунгус то и дело
крепко жмурился и сдирал с ресниц ледяшки.
     Мороз начинал пробирать через шубу,  сквозь меховую  рубашку. Ноги  еще
слабы, но делать нечего, как-то надо согреться. Дмитрий Иванович спрыгивал