лся наш достопочтенный Иннокентий!  - иронически
молвил Гильом.
     Молодой  Врангель  приготовил  дядюшке  еще  один  сюрприз.  Фердинанду
Петровичу  назначалась пожизненная пенсия  от  Компании  в две тысячи рублей
серебром в год... Пока еще  не утверждено,  ожидается собрание акционеров...
Гилюля  предполагал, что  опять  неприятности  будут,  Куприянов  вылезет  с
глупостями,  хотя против пенсии  даже  он  не протестует.  Признает  заслуги
адмирала.
     Фердинанд  Петрович  почувствовал  глубокую   благодарность  к  Гилюле,
который так заботился о нем.
     303
     "Я не зря покровительствовал ему,-подумал Врангель,- я  верно разглядел
в нем будущего деятеля... Все подготовил - и торговлю спиртом и пенсию..."
     Чем отвратительней был окружающий мир, тем приятней сознавать, что ты у
надежных друзей,  у милых,  преданных родственников, в  этой  уютной, чистой
квартире...
     Жаль только, очень  жаль,  что честь и  славу  древнего рыцарского рода
поддерживаешь  с  таким  трудом, что бюрократы  и приказные  теснят и, чтобы
добыть  себе  средства   к  существованию,  Врангелям  приходится  торговать
спиртом!

Глава 36 ЗАМЕРЗШЕЕ ОКНО

     По дороге, размышляя о делах, Невельской решил, что не надо торопиться.
Разжаловать успеют! Нечего пороть горячку... Сибирь заинтересовала его...
     В  Петербурге  должны  судить  петрашевцев.  Хорошо,  если  бы  процесс
поскорее прошел... Пусть уляжется...
     Жаль  было,  что  верста  за  верстой  Иркутск  становился все  дальше,
хотелось бы к нему, а не от  него. Уже  теперь  временами тоскливо.  Обратно
погоню, если все будет благополучно...
     Он имел время  подумать  и поглядеть со стороны на  все, что произошло.
Уехал он с камнем  на сердце. Каждый миг отдалял его от  Екатерины Ивановны.
Он не объяснился, все висело в воздухе. Она весела, пляшет; пропляшут теперь
до великого поста.  Он ясно представлял всех ее кавалеров, веселую молодежь:
Пехтеря-Ришье,  Пестерева, инженеров... "Там  радость, оживление. А я? Из-за
чего  я  еду? Из-за того, что  так ясно. Еще дал  слово отстаивать  проект о
Камчатке! А можно бы не ездить... Я бы уже мчался в Якутск, по Лене... А тут
висит надо  мной топор, жизнь  мою  ломают, я  не посмел  объясниться... Она
ангел чистый, я ей  благодарен буду вечно, но  как знать, что будет...  Беда
ждет  меня впереди,  но беда может  быть сзади, кругом беда...  Да еще явись
немедленно! Стриженая девка косы не заплетет, а  ты будь  в Питере... Нет, я
не стану спешить... Пусть они там беснуются!"
     По своему любопытству он, утром ли, когда бьет лютый мо-
     304
     роз и  все вокруг как залито  молоком, вечером ли - па станциях, скинув
доху, а иногда и  шинель,  в одном мундире, сидя с мужиками, расспрашивал их
про жизнь. Здешние все хвалили землю.
     - Земля-то хороша...- был один ответ.
     - Земли-то много...
     Такую дорогу может снести лишь человек с железным здоровьем, который не
боится  в одном мундире стоять на морозе, не обедавши ехать целый день после
того, как  утром наелся мяса, выпил  водки.  А  вечером - борщ  с  мясом пли
пельмени... И так день за днем, день за днем...
     Он наслышался по  дороге  про богатейшую жизнь на казачьей линии... Ему
говорили, что можно  ехать  через Ялуторовск и Екатеринбург, а  можно  через
казачьи станицы на Оренбург
     "На Екатеринбург  путь короче... Но  я так обратно  поеду,- решил  он,-
быть  не  может,  чтобы разжаловали.  Не  верю!  Думать  не  хочу!  Впрочем,
загадывать не смею..."
     Oi Омска капитан  поехал  другой, дальней  дорогой  на  Оренбург.  Леша
Бутаков должен быть там, вернуться с Аральскою моря.
     "Лешка,  Лешка!  -  вспомнил он своего старого  товарища  по  корпусу.-
Где-то ты сейчас, нашел ли устье Аму-Дарьи, описал ли ты Арал? Как он рвался
туда, безумный искатель путей в Азию..."
     Пошли станицы, богатые скотом и хлебом. Такой стране нужны пути - моря,
реки,  океан... Теперь,  когда  Федор  Петрович доказал,  что вдоль  берегов
Сибири плаванье невозможно и дальше Новой Земли прохода для судов нет и быть
не может,- Амур, Амур нужен и гавани  на  Тихом океане, южнее его устья. Как
Николай  Николаевич  не понимает!  Умный человек, а слышать не хочет. Дураку
простительно. Дурак считает дураками тех,  кто не походит  на  него,  а себя
умным  человеком. С дураки спроса нет! А  Николай Николаевич? И вот я должен
защищать Камчатку и все полумеры! Что же, буду, раз дал слово!
     В голове его все время звучал какой-то мотив...  Это Екатерина Ивановна
играла. Мотив веселый,  напоминающий  поначалу  о беззаботной  юности.  Ясно
помнилось, как она играла, как была весела и беззаботна... Но  вдруг ее руки
стали медлительней.  Ворвалась  друга тема - раздумья, мысли. Катя взглянула
как-то  значительней, словно,  разговаривая  с  ним  этими  звуками,  желала
объясниться, сказать, что все  не так просто, как кажется,  и не так весело,
есть много, много серьезного.
     А тема мысли все глубже и глубже, и все больше у нее ответвлений, и все
благородней она и страстней.  Звуки  растут, растут куда-то ввысь... И опять
нежно-веселое легкомыслие... И  еще страстнее и серьезнее  отзвук. И вот обе
темы  сплетаются.  И  чем  больше  красок,  веселья,  радости  у одной,  тем
серьезнее, проникновеннее, глубже звучит другая...
     Это любовь! Вдруг ритм шагов,  какого-то танца, обе, кажется, счастливо
шагают по жизни... Одна все время возбуждает другую.
     И  вот  первая  стала  нежно-задумчивой,  а  вторая,  в бурном  порыве,
страстной, бешеной... Но первая тоже слышна ясно и отчетливо...
     Геннадий Иванович стал думать, что у  Бетховена есть отзвук для всякого
чувства,  для  каждого  человека,  и так люди будут ощущать из  поколения  в
поколение. Сейчас в снежном поле, где  вокруг все  бело - небо тоже  бело, и
лес бел, в один тон с полем,- ему пришло в голову, что,  быть может,  совсем
не то  писано  Бетховеном, что почувствовал он, слушая Екатерину Ивановну...
Точно  так же можно  совершить открытие в физике, в географии, в социологии,
цель которого узка, но в нем  выразится весь человек, и ему он отдаст  всего
себя.  И такое открытие будет верно, совершенно,  и, может быть, тогда  люди
последующих  поколений найдут  в  нем  ответы на свои  вопросы...  Оно будет
служить таким целям, о которых открыватель и не предполагал.
     - Я  знаю,  что  мое открытие невелико,-  сказал  он  однажды Екатерине
Ивановне,- я нашел всего лишь вход в реку... Другое дело, что значение этого
может быть огромно, настолько огромно, что я сам еще  это не осознаю, а лишь
предчувствую.  Но  это  уж не я, не  мое... Мой только первый шаг,  я начал.
Теперь все зависит от людей, как это говорят, от общества.
     - Но разве вы не в обществе? - отозвалась она.
     "Да, она  тысячу раз  права, разве я  не в  обществе? Разве я но должен
добиваться?.."
     Он  опять вспоминал  ее лицо, руки,  то играющие на рояле, то сложенные
вместе, когда она  смеялась, мысленно  любовался  ее глазами,  вспоминая все
оттенки тех чувств,  что  владели ею,- то отзывчивость, то нежную лукавость,
пристальность взгляда... В ее взоре отзвук на все, она всегда полна чувств.
     "Зачем я уехал?  За  коим  чертом  я  выбрал  еще  дальнюю  дорогу?  Из
трусости! Уж  коли ехать, то как можно быстрее. Чего ждать? Прямо надо лезть
к зверю в берлогу... Но как бы я же-
     306
     лал бросить, бросить все, вернуться, пасть  к ее  ногам...  Ну  да, я в
обществе, я плоть от плоти, кровь  от  крови, таков же,  как все...  Но  все
трусы, и я тоже... Неужели несчастье ждет меня?"
     Тем прекраснее казалась ему  Екатерина  Ивановна,  она сама, как музыка
Бетховена. "Может быть, я напрасно не объяснился? Она бы сказала "нет",  и я
уехал бы... Знал, что не смею  надеяться, и  все! Но если она меня любит, то
будет душой  со мной... Но если она  не  любит,  а просто  чувствует  ко мне
уважение? Впрочем, чушь, что только не лезет  нынче в голову. Если не любит,
то я не смею даже о ней мечтать..."
     Капитан уж ни  о чем не расспрашивал мужиков, сидя по утрам за миской с
пельменями.  Сибирь  больше   не   существовала  для  него,   она,  кажется,
осточертела, он ничего не  видел больше... Он гнал  ямщиков, спеша как можно
скорее приехать в Оренбург, миновать эту дальнюю, им самим избранную дорогу.
     В  Оренбурге,  узнав, что  Леши  нет, что тот  уехал  в  Питер, он даже
обрадовался...  Можно  было  не  задерживаться...  И он  погнал  перекладных
дальше, спеша наверстать упущенные  дни. И рад был, что едет один, что может
думать, сколько хочет, о чем угодно.
     Из Петербурга  дошли газеты.  Напечатан  приговор  Петрашевскому  и его
товарищам. Александра в списке нет! Слава богу!
     Сороковой  день в пути.  Каждый  день - стужа, мороз  пробивает  сквозь
шубу,  чем  дальше на север  - дни короче. Едешь  дольше, чем плывешь  через
Атлантический  океан... Спишь -  бьет головой о кузов. Бреешься,  моешься на
станциях наскоро, куски глотаешь, не жуя как следует, как голодный волк. Сам
удивляешься, как все сходит, другой давно бы сдох.
     Проснешься  - небо полно  звезд.  Вспомнишь,  как подъезжал к Иркутску,
ночь на  Веселой горе, и разберет: почувствуешь свое  одиночество,  кажешься
сам себе какой-то гончей  собакой, а не человеком, всю жизнь тебя носит, где
только  не  был...  До  каких  пор? Сорок  дней  коротаешь в  думах,  ждешь,
вспоминаешь...
     Подъезжая к столице, капитан решил, что к Мише сразу  не заедет, после.
К  братцу на службу - ведь его  утром  нет дома... Да нет уж, увижусь после.
Правда,  с братцем  стоило  бы  поговорить, ведь  он служит  в инспекторском
департаменте Морского министерства, через  его стол идут все назначения, все
наказания, он все знает... Ну что за трусость!
     Под утро, в темноте, проехали Царское село. Капитан дремал...
     На подъезде к Питеру послышался барабанный бой... Распахнувши воротник,
увидел он вдали  на знакомом плацу серые ряды  солдат, по очереди вздымавших
палки.  Между  рядами  тащили  что-то  похожее  на красный  ком,  на который
сыпались удары.
     Ямщик перекрестился.
     - Нынче  строгости! - хрипло и невесело заметил он, видя, что и капитан
всполошился.
     Сани  подъезжали  к серым  солдатским  рядам. Барабанный  бой  внезапно
прервался.
     "Отхаживают!-подумал капитан.- Знакомая картина!"
     Вскоре в барабаны ударили снова. Потом бой их стал удаляться.
     "Николай Николаевич нынче тоже забил несколько человек!"
     За заставой кибитка перегнала конногвардейцев, ехавших  шагом по два  в
ряд. Розовый свет случайного луча, вырвавшегося сквозь муть неба, заиграл на
их  касках.  У сытых  копей  екали селезенки,  и длинные  тела их, казалось,
прогибались под тяжестью огромных всадников.
     Капитап  заехал к родным,  наскоро  переоделся; все же тетки задержали,
заставили пообедать... Выйдя, взял вейку-финна.
     - На Английскую набережную! - приказал он.
     ...Петр в снегу, как в горностаевой мантии... Дальше, мимо угла Сената,
вейка вылетел на набережную, и перед капитаном открылась Нева во льду.
     Небо  низкое, вернее, не видно никакого  неба, а всюду одна мгла. Вверх
она густеет, а по сторонам, там, где прозрачно, все серо - и дома, и лед,  и
суда.  Только  чернеет гранит  над Невой,  чуть-чуть гнется  вдоль  реки его
толстая лента.
     Сквозь  мглу  на  противоположном  берегу  в  слабой  синеве  отчетливо
проступают  башня обсерватории,  фронтоны и колоннады зданий Академии  наук,
кадетского корпуса и горного института.  От мороза и мглы вид их кажется еще
строже и стройнее.
     Вмерзшие  в  лед, стоят суда с голыми голубыми мачтами и редкими реями.
Суда и под тем и под  этим берегом,  а возле  здания биржи - целый  лес мачт
набился в Малую Невку. Там зимует торговый флот.
     Напротив корпуса, у стенки,- трехмачтовая шхуна без рей.
     308
     Корпус - родной, здесь учился,  прошла целая  жизнь. Шхуна тоже родная;
кадетом совершал  на  ней первое плаванье,  на ней чуть не утонул и  об этом
рассказывал Екатерине Ивановне, да, кажется, еще лишнего прибавил.
     Тут все холодное  и  величественное, но  все  родное: суда, здания, дом
Морского министерства, Адмиралтейство, верфи.  Перед  капитаном  явилась вся
его былая жизнь. Вид суровый и торжественный необычайно действовал  на душу,
лечил ее,  встряхивал, напоминал о долге. От сознания, что всего этого можно
лишиться навсегда,  казалось,  что тут особенно торжественно и хорошо. Какие
счастливые люди живут в этом мире, все, кому не грозит разжалование!
     А на  берегу  слева  - тесно,  один  к  другому -  знаменитые  особняки
Английской набережной, гнезда русской аристократии и богачей, торговавших за
морем или пришлых из-за моря.
     Но как-то невольно бросилось  в глаза, что ведь все, что он  видит, все
это  сейчас  стихло,  замерзло,  замерло.  Огромное   количество  судов  без
движения,  а людей  - без дела. И в Кронштадте  то же самое в эту пору: флот
замерз,  в Военной и Купеческой гаванях  полно судов, полузанесенных снегом,
матросы учатся  шагистике, строю, но  не  потому,  что надо,  они все  знают
давно, тысячу раз делали прием  "вперед коли, назад прикладом бей!", а чтобы
без  дела  не сидеть. Офицеры ждут  субботы, чтобы с вечера уехать в  Питер,
тянут время и скучают.  Вечерами, в собрании  и по домам, жарят  в  карты, в
бильярд. В хорошую погоду, которая тут редка, выйдут прогуляться в новеньких
шинелях по "бархатной" стороне.
     И вспомнил капитан великолепные незамерзающие порты Англии, бухту  Рио,
Вальпараисо,  Гаваи...  Английский   флот  вечно  в  движении,  в  связях  с
колониями...
     "А тут... замерзшее окно в Европу!" - подумал капитан.
     Он вспомнил, как в сорок первом году в Кронштадте торжественно освящали
памятник Петру, как стоял он в колонне  перед зданием коменданта крепости, в
саду,  напротив Военной га-пани,  когда пал чехол и явилась огромная могучая
фигура с подзорной трубой в руке. Открылась  надпись на памятнике:  "Оборону
сего места... держать, не щадя живота".
     Тогда трепет охватил все его тело... Как бы  он хотел, чтобы для России
открылся  еще один  выход в мир, оборону которого тоже надо держать... но от
кого оборонять? От кого сначала?  Здесь, в твердыне флота, созданной Петром,
приходится принимать первый бой...
     309
     В Морском  министерстве  дежурный  офицер сказал,  что  князь нездоров,
дома.  Его  светлость повелел, как  только Невельской  прибудет,  немедленно
препроводить к нему. Невельской и обрадовался и озаботился.
     На крыше  одного  из широких  зданий  с колоннадой, которое походило на
дворец, явился силуэт ангела с крестом. Это английская церковь. Она на самом
видном  месте  набережной  -  не  доезжая трехэтажного  особняка  начальника
Главного морского штаба.
     Капитана провели в небольшой сад, вернее, во двор, обсаженный деревьями
и обнесенный высокой стеной. Далее - через полуарку - в узкий длинный проезд
и на задний двор.  Капитан увидел белый каменный каретник с красными  щитами
нескольких ворот, а налево опять арку  в  узкий сводчатый каменный коридор и
высокие двери в  конюшни.  Тут  манеж -  полукруглые окна  в соседний  двор,
светло.  Тяжело  дышат  и  пофыркивают  тучные,  сытые  лошади.  Отдельно  -
лечебница, светлая зала с окнами под потолком.
     "Ну, приехал,  сунул голову в петлю! Господи, благослови! А  то ждешь и
дрожишь, как тать под фуркой".
     Князь Меншиков  -  очень  высокий, сухой,  с  острым лицом,  с  коротко
остриженными седыми усами, в длинной теплой куртке,  совершенно  не морского
вида, со множеством карманов,- извинился, что не подает руки и не поднялся с
табурета. Пахло карболкой. В станке между четырех белых столбов, вздрагивая,
кося  глазом, висел на  ремнях огромный  орловский  жеребец, топорща толстую
губу в черных редких волосах. Конюхи бинтовали ему ногу.
     - Ну, вояжер,  только что прибыл? Ты,  кстати,  очень нужен,- заговорил
Меншиков.-  Письмо от генерала? Ну, как ты с ним? Карты? Это тоже нужно. Ну,
как погода по  Сибири? Говорят, там  кони скачут  по триста верст в сутки. Я
вчера читал в "Ведомостях".  Почитай вчерашний нумер, правда ли все, что там
написано?
     Князь не стал брать пакеты и велел положить их на столик.
     Невельской  почувствовал,   что  князь  в  отличном  состоянии  духа  и
благорасположен к нему. Здесь, кажется, не существовало той бури страха, что
пригнула всю Россию. Меншиков спокоен по-прежнему.
     Князь коротко спросил про исследования, про лиман и пролив, про  карты,
все  ли тут и привез ли Невельской черновые. Время от времени он обращался к
конюхам и делал им замеча-
     310

     ния.  Когда  больная  нога  была  забинтована,  ремни  опустили.  Князь
поднялся, похлопал жеребца по  тучной гибкой спине  в яблоках,  погладил ему
гриву, ласково тронул морду и черные безволосые ноздри.
     - Нравится тебе этот жеребец?
     -  Превосходный, ваша светлость! - быстро ответил Невельской, чувствуя,
что надо держать ухо востро.
     Князь  сразу  поставил  его на прежнее  место рядового  офицера, словно
Невельской не был ни исследователем,  ни открывателем. За последние два года
капитан уже поотвык от всего этого, и на душе у него шевельнулось неприятное
чувство.   Но   он   постарался   укротить  себя  и   уверить,  что   нечего
донкихотствовать.
     - А ты любишь лошадей? - осведомился князь.
     Царь звал  всех  на  "ты", и точно так  же разговаривал с любезными ему
подчиненными Меншиков.
     - Очень, ваша светлость! Как известно, слабость всех моряков - верховая
езда.
     Он  не мог сказать ничего более приятного князю, про которого враг его,
военный министр Чернышев, пустил слух, будто бы он совсем не бывает на судах
и  даже не  знает,  что такое брамсель. А тут моряк,  да еще вернувшийся  из
кругосветного, видит в его слабости свойство настоящего моряка.
     Меншиков вымыл руки и взял письмо Муравьева.
     -  Ну, пойдем и займемся делами,- сказал  он, прочитавши. Написано было
основательно, но и хлопоты предстояли немалые.
     Невельской  нравился князю еще  и  прежде.  Карты привезены,  все  было
сделано как следует.
     Вопрос серьезный. Дело, конечно, не только в Амуре, эта  проблема стала
предметом разногласий двух придворных партий, и уступать нельзя.
     Князю редко когда приходилось испытывать такие неприятности, как  из-за
открытия Невельского. И хотя он не  любил волнений и людей, их производящих,
но теперь этот офицер казался  куда приятнее, чем прежде, когда он собирался
в  свое путешествие.  Немало претерпев из-за  его подвигов,  князь  невольно
проникся  к  нему   уважением.  Меншиков   ждал   ободряющих  объяснений   и
доказательств для  подтверждения своей правоты в споре с противной партией в
правительстве и получал их сейчас.
     -  Государь  весьма доволен смелым  твоим поступком и  прощает  тебя за
самовольную опись. Он гордится, ч то это открытие
     311
     совершено русским... Его величество великий князь Константин Николаевич
ждет тебя с нетерпением, он принял в тебе участие...
     Невельской, все время ожидавший, что с него еще потребуют объяснений  и
что вообще какие-то неприятности будут обязательно, вспыхнул. Он был  тронут
и почувствовал прилив горячей благодарности к царю.
     И в то же мгновение он вспомнил своих друзей  - Кузьмина и Баласогло, и
ему стало стыдно. Князь  заметил его  смущенно,  но  не  понял,  к  чему оно
относится. Он провел Невельского в комнаты, а сам ушел переодеваться.
     Через полчаса капитан  был приглашен в  кабинет. Меншиков тщательно и с
большим интересом рассмотрел карты.
     - Так вы с Муравьевым полагаете, что Амур в следующую навигацию следует
занять десантом в семьдесят человек?
     - Да, ваша светлость, семьдесят человек вполне достаточно!
     - Сколькими же сотнями обойдетесь вы с Муравьевым, чтобы завоевать весь
Китай?  -  взглянув  светлыми,  выцветшими  г