й в
залив Счастья... Я  там так обставлю свое гнездышко, что ты будешь  доволен.
Ты не  знаешь,  как  мне  скорей  хочется на  твой  Амур! Итак, я поплыву на
"Байкале"!
     Она представляла  себе  жизнь  зимой  в  заливе  Счастья: холод,  льды,
замерзшее море и грозные скалы в снегу. А в глубине ущелья маленькие домики.
Один из них уютный,  теплый, с чудной мебелью. В нем так хорошо! Если бы еще
купить рояль!..
     Сегодня  попадья, к  великой радости ее,  сказала, что госпожа  Козлова
согласна продать фортепиано.
     Катя с  нетерпением ждала, когда же наконец врач разрешит ей выходить и
она попробует сыграть на своем фортепиано.
     В  уютном гнездышке  будет для мужа отдых, покой  и  счастье, а  весной
придет  сплав, к нам  в гости приедут Муравьев  и Екатерина  Николаевна. Они
мечтали об этом...
     "Фортепиано,  фортепиано!"-ликовала  душа   ее.  Ей  чудились   сонеты,
романсы, вальсы и веселые мазурки в одном из домиков, занесенных снегом.
     Болезнь отступила  прочь,  и  вскоре Катя почувствовала себя совершенно
здоровой. ~
     Опять  приходил доктор, сухой красноносый человек в  ссевшемся  морском
мундире, садился рядом, трогал пульс, прощупывал живот.
     - Еще полежать, достопочтенная голубушка моя Екатерина Ивановна.
     643
     - Как?  Лежать? -  вскидывая  голубые глаза, удивленно спрашивала она.-
Ах, доктор, вы ошибаетесь, я совершенно
     здорова!
     -  Вам   нельзя  ходить,-бормотал  он.-Да-с!  У  вас   было  воспаление
кишечника... И это не проходит так быстро. Лежите.
     - Мне  нельзя ходить? Нельзя вставать?  Но я уже второй день  с утра до
вечера бегаю по комнате.
     - И очень дурно-с! Дурно-с, смею заметить. Вы  погубите себя! Это  даст
осложнение...
     В  этот день Невельской, придя с пристани, нашел кровать  пустой.  Катя
выбежала к нему из соседней комнаты.
     - Я здорова!  - воскликнула она.- Какое чудесное фортепиано, оно совсем
не расстроено,  маленькое,  из полированного  красного дерева, в тон мебели.
Оно войдет в любую самую маленькую комнату. Это будет великолепный ресурс  в
нашем
     уединении.
     Воодушевленная представлявшимися ей картинами, она ходила  по  комнате.
Она  любила  озадачить  своего  мужа.  Он,  такой  умный,  строгий,  страшно
деятельный и великий, терялся в такие минуты.
     Она заявила, что не  хочет сегодня обеда,  что она сыта,  съела ананас,
обсыпав его ломти сахаром.
     - Сама  Жорж  Санд  могла бы  описать наше путешествие,- говорила она.-
Только,  конечно,  не  как  Дюма описывает  бедную Полину Анненкову в романе
"Учитель музыки".  Она  могла  бы написать  роман "Учительница музыки". Я бы
учила детей гиляков игре на фортепиано.
     "Женщина должна  беречь свою красоту и здоровье",- вспомнила она советы
своей тетушки. В Иркутске это как-то смешно было  слышать. Нет, не беречь! Я
готова жертвовать собой. Она  была уверена, что ее красоты и здоровья хватит
надолго. Я  ли  не  здорова?  О-о! Мне еще  далеко  до  старости! Правда,  в
Охотске,  впервые взглянувши в  зеркало, она ужаснулась,  заметив перемену в
своем  лице. Как оно поблекло и вытянулось. Она была дурна, бледна, худа. Но
сейчас опять  лицо ее  оживленно  и  блещет  красками  юности.  Глаза  снова
зажглись, игра  не  прекращается  в  них. Это душа,  полная  жизненной силы,
выражается в их взгляде.
     - А ты знаешь, я  наконец нашел прекрасного кузнеца! И  она радовалась,
что он нашел кузнеца. А он радовался фортепиано.
     644
     -  Я  должен сам  проверить все оружие,  я  занимаюсь этим. Kстати,  ты
должна  научиться стрелять  из пистолета...  Но вот несчастье, бумаг нет  из
Петербурга! Неужели опять все будет как с инструкцией?!
     - Да,  это важно,- соглашалась  она, все более  проникаясь уважением  к
казенным хлопотам и заботам.
     Муж и жена приехали на "Байкал". В первый раз в жизни Катя вступила  на
корабль.
     - Это твоя каюта? - спросила она, спустившись вниз.
     - Да, это моя каюта.
     - Ты тут мечтал? Он молча кивнул.
     - И плакал?
     Она  кротко, ласково и  стыдливо склонила голову и прислонилась лбом  к
его груди. Он обнял ее. Она нашла губами его губы и крепко поцеловала.
     - Ты думал тут обо мне?
     - Да...
     Она опять поцеловала его.
     - Я мечтала идти на этом судне, с тобой, в твоей каюте...
     -  Но может  быть, я возьму  еще одно  судно  в Аяне. Тут  нет  никаких
удобств. Я строил это судно для себя.
     Как объяснить ему, что  именно здесь ей  хочется  идти.  Именно  в этой
маленькой  каюте  без  всяких удобств,  где  он жил  так долго. Тогда  можно
почувствовать, как он жил, что думал.
     -  Какой веселый  наш-то?  -  говорили  матросы на "Байкале",  проводив
капитана с женой.
     - Вот он прошлый-то год дичал! - сказал  Иван  Подобин.-  Как  она  ему
голову-то  вскрутила!  А  какая вежливая,  здоровается со всеми  за  ручку и
расспрашивает.
     - Попал Геннадий Иванович в штрафную! - смеялись матросы.
     - У меня почти все готово,- говорил Невельской, возвратившись домой,- а
бумаг нет. Я держу судно, до зарезу нужное в другом месте. Завойко проклянет
меня. Он и так ненавидит меня. Я понимаю, что ему нужны суда.
     Утром вошел вестовой.
     - Геннадий Иванович, к вам курьер...
     - Слава богу! -  просветлел  Невельской.- Ангел мой, как я  счастлив! -
сказал он, целуя жену.- Я иду!
     645

Глава 34 ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР

     Мичман Бошняк, честь имею явиться! - представился
     стройный и  рослый, совсем юный  офицер, с лицом, забрызганным  грязью,
пыльный и, видимо, порядком измученный.
     Ему не более  двадцати лет. Он гнал всю  дорогу  сломя голову, стараясь
как  можно  быстрей доставить бумаги капитану Невельскому,  о  котором много
наслышался.
     Бошняк, как и многие  другие офицеры, приходил в Петербурге в гостиницу
"Бокэн",  но  не  застал  там Невельского.  Его  родственники  - костромичи,
земляки  открывателя  Амура.  Через  родственников  Геннадия  Ивановича  они
пытались хлопотать за  юного Николая,  но капитан  уже уехал. Бошняк добился
посылки его курьером в Охотск.
     - Не ваш ли батюшка Константин Карлович? - спросил
     Невельской.
     - Да, это мой батюшка! - сильно покраснев, ответил
     Бошняк.
     -  Так я  очень рад  земляку, очень  рад,- крепко пожимая сильную  руку
офицера, сказал  капитан.-  Давно  знаю вашего  батюшку!  Как  он  поживает?
Садитесь, пожалуйста, Николай
     Константинович.
     Невельской  тут  же  вскрыл и просмотрел бумаги. На  этот  раз все было
благополучно и прислали их почти вовремя.
     - Как же вы доехали, Николай Константинович? Невельской  очень рад был,
что бумаги прибыли  и  что  доставил  их такой  славный  малый,  сын хороших
знакомых.
     На щеках юноши снова вспыхнул густой румянец. Его черные брови взлетели
вверх, а синие глаза метнули воинственные
     огни.
     Он с  чувством говорил про дорогу через Сибирь, ноздри его раздувались,
когда он  описывал, какие потоки  набухли в  горах  во время дождей и как он
переплывал их с опасностью для  жизни. Все лицо его ожило. Столько душевного
огня, возможно,  совсем не надо было вкладывать в рассказ  о  таких  простых
событиях. Но  мичмана  все  вдохновляло,  все казалось  ему  необыкновенным:
Сибирь, скачка верхом, расстояния,  трудности  переезда. Душа его  ликовала,
что он исполнил все хорошо, прибыл
     646
     вовремя,  перенес стремительное путешествие  от Якутска.  Он,  кажется,
считал это подвигом.
     Невельской понимал его прекрасно, сам еще не отвык от такого удальства,
но именно это и нравилось ему в Бошняке. Он слушал мичмана, улыбаясь, как бы
видя самого себя.
     А Бошняк думал: "Я счастлив, что вижу самого Невельского".
     Он продолжал  рассказывать про ужасные затруднения в пути, про  бурю  в
горах, ломавшую столетние деревья, когда в комнату вошла Екатерина Ивановна.
     Бошняк знал, что  капитан приехал в Охотск с женой, но не интересовался
подробностями, как и  многие молодые люди, погруженные в самих себя и в свои
ощущения, в свои воображаемые страдания и подвиги.
     И  вдруг  он  увидел  перед  собой   спокойное,   юное   лицо,  немного
возбужденный взор, чуть выпуклый белый  благородный лоб, золотистые  локоны.
Она в голубом платье,  в  котором какая-то  смесь,  непонятная  для молодого
мичмана,- не то это  что-то  вроде утреннего капота, не то что-то похожее на
вечерний туалет, но для вечернего, кажется, слишком ярко.
     Бошняк сильно смутился.
     Капитан  представил его  земляком и сыном добрых знакомых. Мичман готов
был сквозь  землю провалиться, опасаясь, что  жена  капитана слыхала, что он
тут говорил. Ему только сейчас пришло  в голову, что ведь она сама проехала,
этими дорогами, и ему стало стыдно своего хвастовства.
     Она с кротким взглядом, как в насмешку, спросила про дорогу.
     Бошняк стал сам не свой: менять мнение о  дороге было поздно и неловко,
уверять, что она тягостна - того глупей.
     Екатерина  Ивановна, видя его замешательство, сказала, что по приезде в
Охотск она несколько дней не могла подняться с постели.
     За  обедом  Невельской расспрашивал  Бошняка  о  Петербурге  и  Николае
Николаевиче, а Екатерина Ивановна - о Екатерине Николаевне и очень сожалела,
что мичман не задержался в Иркутске и не привез оттуда никаких новостей.
     Потом  Невельской стал рассказывать про  прошлогоднюю экспедицию,  хотя
Екатерина Ивановна слыхала это много раз, но была очень внимательна, так как
муж сегодня был в ударе и
     647
     говорил  все  по-новому,  рисуя  особенно  яркие картины,  а  ее  очень
интересовало, какое впечатление производит все это на
     мичмана.
     После обеда офицеры отправились в  порт,  где  заканчивались  последние
приготовления к  отплытию.  Невельской,  желая,  чтобы  Бошняк  взглянул  на
Охотское море, пошел дальним  путем и поднялся  со своим  гостем на  гребень
косы. Время  от времени  на берег  накатывал  огромный вал и с глухим  гулом
рушился на гальку.
     Бошняк с наслаждением  подставил  лицо  свежему  ветру. Ему  захотелось
как-то выразить охватившее его чувство, признаться в  чем-то сокровенном. Он
был  в  восторге  от того, что  стоял  на  берегу Тихого  океана,  рядом  со
знаменитым капитаном.
     - Вы любите Лермонтова? - вдруг с жаром спросил он.
     -  Очень люблю!  - ответил  Невельской, понимая состояние  собеседника,
попыхивая трубкой и мысленно улыбаясь.
     Рядом с этим юнцом он чувствовал себя солидным, пожилым человеком.
     - Да, это прекрасно!-сказал Бошняк.- Я люблю его  стихи безмерно.- И он
подумал: как хорошо, что Невельской тоже любит Лермонтова.
     "Играют волны, ветер  свищет,- вспомнил он,-  увы..." Еще более сильное
чувство  охватило  его.  Ему хотелось заплакать от радости и восторга и  еще
чего-то, похожего на тайное горе. Еще он вспомнил:
     На севере диком стоит одиноко На голой вершине сосна...
     Ему казалось,  что  он сейчас, как северная сосна на каменном побережье
Охотского моря, бесплодно мечтающая о пальме знойного юга.
     Они пошли  по гальке, направляясь к бухте- большому  ковшу, выкопанному
лопатами  каторжников  в течение многих лет, посреди кошки. "Байкал" стоял у
стенки ковша.
     Невельской  остановился,  взяв Бошняка за пуговицу и, держа ее  крепко,
долго еще говорил про экспедицию.
     На корабле Бошняк  присутствовал при разговорах  капитана с матросами и
заметил, что Невельского любят.
     Он узнал, что  Невельской сам  набирал этот экипаж. Бошняк, несмотря на
молодость, имел опыт, он видел как разумно загружается судно  и  в каком все
замечательном порядке.
     648
     "Ах,  если бы у нас в России было  больше гласности! Если бы можно было
опубликовать  в  газетах  о подвигах  Невельского,  об  этой  необыкновенной
подготовке к  экспедиции! Как  бы тогда вся Россия завидовала  мне,  впервые
услыхавшему  все это  здесь, па палубе "Байкала", от  самого Невельского, да
еще  где - на крайнем Востоке, в  Охотске. Но  в России это  невозможно... Я
бежал из России",- с пылом размышлял он.
     Прощай, немытая Россия! Страна рабов,  страна  господ,  И  вы,  мундиры
голубые...
     Хотя  в роду Бошняков были  люди, служившие в жандармерии  и  в Третьем
отделении,  но Николай  Константинович любил  эти стихи и  вид  жандармского
мундира всегда вызывал в нем чувство стыда.
     "Да, у  нас всюду  тайны! Какой позор, какая узость понятий!  Тогда как
"это" не должно быть тайной".
     Он твердо решил теперь, после того как все увидел и услышал, поговорить
с капитаном Невельским. Еще до самого сегодняшнего дня он колебался.
     Когда офицеры пришли домой, Геннадий Иванович сказал жене:
     - Катя! Николай Константинович поступает в нашу экспедицию. Я беру его,
и  он идет с нами на "Байкале". Прошу любить и жаловать первого из офицеров,
отправляющегося со мной добровольно в экспедицию.
     Это намерение Бошняка сразу расположило к  нему обоих супругов. Остаток
вечера провели в дружеских разговорах, как в своей семье. Екатерина Ивановна
заметила,  что Бошняк смущался, когда речь  заходила  об иркутских ссыльных,
пострадавших за декабрьское восстание.
     После ужина  мичман  отправился на отведенную ему квартиру. Он думал  о
Невельском и его жене.
     Бошняку все еще было стыдно. Смольнянка совершила такое же путешествие,
но не придает ему никакого значения. Она  едет с мужем! Какой героизм! Какой
необычайный  человек!  И какие  глаза! Какая  чистота взора,  ясность мысли,
женственность, благородство...
     Образы женщин, которых он желал презирать, подобно Печорину, исчезли из
его головы и разлетелись в пух и прах. Его байроническое настроение и любовь
к Печорину получили первый и сильный удар.  И где? В Охотске! Он чувствовал,
что тут все не так, как в столицах, все наоборот, что это Екатерина Ивановна
может презирать его, а не он ее.
     "Не презирать ее, а удивляться, молиться на нее я  должен. Откуда, как,
почему явилась она здесь, в  Охотске? Любовь! Любовь ее ведет на подвиг. Она
идет туда, а я считаю подвигом свою поездку в Охотск... Я, кажется, счастлив
тем, что она будет рядом, что она хоть изредка посмотрит на
     меня..."
     На миг он подумал, что мог бы  вернуться в Петербург. Уж там он выказал
бы все  свое  разочарование и  презрение,  сравнив  суетный свет с подвигами
героев на Востоке. Он,  кажется, и ехал  в  Сибирь  ради того,  чтобы  потом
показать "свету", как устал и как всем пренебрегает, хотя бы по службе в это
время  приходилось  исполнять  разную  черную  работу  и  школить  матросню,
натаскивая  ее в шагистике. Теперь он почувствовал, что все это смешная игра
-  все его былые замыслы,- и  что жизнь предоставляет  ему случай  совершить
настоящие  подвиги, о  которых, быть может,  никто не узнает,  но он  все же
будет участвовать в великом деле.
     "Я пойду с экспедицией! - решил  он.- Неужели, я полный  сил, здоровья,
испугаюсь  жизни  -в  пустыне,  когда юная  женщина  не  боится?  Смею ли  я
довольствоваться тем, что видел только подготовку?"
     Желание  вернуться  в  Петербург еще  жило в нем и  боролось  с  жаждой
подвига.
     - Какой прекрасный молодой человек,- говорил  жене Невельской на другой
день  вечером,-  сама  судьба послала  его мне.  Он  быстр,  распорядителен,
настойчив, умеет слушать, сошелся с людьми, всем интересуется.
     - Я счастлива, если он будет тебе хорошим помощником. Утром на пристани
чернела толпа людей. Катя, подойдя к
     берегу, увидела женщин с маленькими детьми. Всюду были разбросаны вещи,
сундучки, узлы. Лица женщин  скорбны. Вид у всех такой, как будто происходит
народное бедствие.
     - Люди ждут отправки в Петровское,- хладнокровно сказал  муж.- И тут же
собрались провожающие и, видно, зевак
     немало.
     Он  как  будто не видел страданий,  что написаны были на  лицах  бедных
женщин.
     У Кати сжалось сердце. Она подошла к толпе. Женщины стали  кланяться ей
поясными поклонами.  Она  разговорилась с ними.  Оказалось,  что  это  семьи
матросов и казаков ждут по-
     650
     грузки  на "Байкал".  У трех семей отцы  зимовали в заливе Счастья, а у
двух - отправлялись вместе со всеми на "Байкале".
     Невельской  заметил  беспокойство  жены,  велел  загребному  со  своего
вельбота взять людей и  написал записку  командиру "Байкала" Шарипову, чтобы
тот не  держал женщин с детьми на берегу и на палубе, а сразу же поместил их
в каюте.
     Вечером Невельские приехали  на  судно.  Погрузка уже закончилась, и те
женщины, которых видела Екатерина Ивановна на  берегу, находились в каюте на
одних  нарах  с  матросами. Тут  же приютились дети.  Все  было загромождено
вещами.
     Екатерина Ивановна,  видя  женщин  с  детьми в  таком тесном помещении,
подумала,  что  офицеры  могли бы  уступить  им  одну-две  каюты.  Но она  с
удивлением услыхала от самих женщин, что они очень довольны.
     - Разве вам тут удобно? - спросила она, присаживаясь  на краешек нары и
заигрывая с черномазым  мальчиком, которого мать держала за пояс, в то время
как  он тянул  пухлые ручонки к локонам капитанской жены, а ногами выделывал
такие штуки, как будто хотел бежать к ней по воздуху.
     - Тут-то  хорошо,  барыня!  -  ласково отвечала  его мать, еще молодая,
скуластая женщина.
     -  Как же, госпожа! - бойко  молвила другая, длинноносая, с выбившимися
из-под  платка  прямыми русыми  волосами, возясь  на нарах.-  Чай, место нам
досталось.
     - Разве можно путешествовать без места?
     -  Всякое  бывает, матушка! -  заговорила  старая черноглазая женщина.-
Промышленников в  Ситху везут, навалят их, как рыбу. Скотину так  не  возят.
Вон, барыня, на Камчатку народ отправляли. Уж, казалось, распоряжение  было,
чтоб всем по месту досталось. А как пошли сюда,  люди  и на палубе улеглись.
Вот  мы  из  Америки  тот год  шли с зятем, с Парфентьевым, так и  на  нарах
некоторым места даже не досталось.
     Кате стало  стыдно, что ее  фортепиано  и  мебель  красного дерева  так
превосходно упакованы  и  уложены,  она опасалась,  что этим  отнято место у
людей. Правда,  часть мебели на палубе. Но она  слыхала,  как  муж  ссорился
из-за каждого лишнего  дюйма на корабле.  Он  говорил, что если загромоздить
палубу,  то, в случае опасности,  артиллеристам неудобно  будет. Но  все  же
отрадно было подумать, что куплена прекрасная мебель и старенькое, но все же
милое фортепиано.  И муж, кажется,  не только  не стыдился, что взял столько
собственного груза, но даже и не подумал об этом.
     651
     Утром судно выходило из бухты. Разжалованный Охоте к уже не  салютовал.
Пушки с его батарей, часть которых  привезена была Невельским через Камчатку
из Кронштадта, теперь были сняты и увезены обратно на Камчатку.
     Впервые в жизни Екатерина Ивановна выходила в  море. Она стояла на  юте
между мужем, который командовал,  и Николаем Константиновичем около рулевого
Ивана  Подобина  и  командира  корабля  Шарипова  и  с  жадным  любопытством
смотрела, как навстречу кораблю двинулась зеленая масса вздувшейся воды, как
зашумели первые волны, как судно вышло из  устья реки,  как задрожал от этих
ударов "Байкал", как разбежались по мачтам люди и как  плавно и торжественно
стали распускаться над палубой паруса.
     На  волнах множество нерп, они перевертываются через гребни, показывают
спины и светлые животы в пятнах.
     Вдруг  ударил  морской  ветер,  раздался  свист в снастях,  послышались
тревожные крики чаек, подлетавших  к  самому судну, словно  для  того, чтобы
схватить на  палубе какую-то добычу. Чайки верещат  как-то  особенно, словно
предвещают сердцу грядущую бурю.
     Ветер,  море, нерпы-акробаты,  тревожные чайки, высокие волны  в пене -
все сразу как-то нахлынуло на Екатерину Ивановну.
     Она  посмотрела на берег. Волны подходили к нему косо, ударяясь сначала
где-то  далеко в  насыпь из гальки, с  силой вышибая  белые  столбы, а потом
вдоль  берега по отмели мчалось  зеленое колесо в