.
     - Под красную шапку!
     За такие поступки мало разжаловать,- заговорил Сеня-
     Расстрелять! - резко отчеканил Чернышев. Господа... -пробовал возражать
Меншиков. Разжаловать! Разжаловать! - глядя на Меншикова и ки-
     589
     вин.
     вал головой в  знак согласия,  перебил  Нессельроде голосом, в  котором
чувствовалась любезность к Меншикову и смертельный холод к судьбе офицера.
     -  Разжаловать!  Разжаловать! -  заговорили сидевшие по всей  комнате в
разных позах старики в лентах и орденах.
     - Ведь это вторично, господа! Вторично!
     - Какое ослушание!
     - Да это измена! Ведь его предупреждали!
     - Да это  что! За ним похуже  проделки известны! Он  с Петрашевским был
знаком. Все един дух! - заговорил Берг, обращаясь к соседям.
     - Кяхтинский торг закроется!
     - Нельзя, господа,  акции торговой Компании ценить дороже всей Сибири,-
насмешливо  проговорил  Меншиков,  намекая,   что  присутствующие  тут  были
пайщиками  Компании и  участниками прибылей  кяхтинского торга. Сам он  тоже
пайщик...
     Муравьев  не  сдавался. Он встал и заговорил. Он быстро  овладел  общим
вниманием. И чем больше он .говорил, тем очевидней было, что он прав, что ум
его ясен, что приходит конец  старым понятиям о Сибири и о кяхтинском торге,
что настало время выйти на Восток, к океану, заводить флот  на Тихом океане,
общаться с миром, и с тем большей ненавистью эти старики слушали  Муравьева,
что им нечего было возразить.
     Комитет  решил  Николаевский  пост  снять, Невельского  за  самовольные
действия,  противные воле государя,  лишить всех  прав  состояния,  чинов  и
орденов и разжаловать в матросы.
     Довольный Нессельроде вышел, сопровождаемый секретарями и Сенявиным.
     Вельможи  стали  расходиться,  оживленно  разговаривая  в  предвкушении
поездки домой и обеда. Вид у всех был таков, что славно потрудились и теперь
можно подумать о себе.
     В  тот же  день  Нессельроде  пригласил  к  себе  Сенявина  с  журналом
комитета, сам все прочитал и чуть заметно улыбнулся.
     Сенявин знал, что  означает эта легкая саркастическая улыбка. Перовский
и Меншиков  вынуждены  смолкнуть,  Муравьев  получил пощечину. Это  была  не
только  победа над  противной  партией.  Это победа определенного принципа в
политике.
     -  Не касаться Востока!  - всегда говорил Нессельроде.- Как  только  мы
коснемся Востока, мы потеряем своих союзников
     590
     на  Западе, так как европейские державы  ведут на  Востоке колониальную
политику...
     Поэтому  не  только  вражда  к   не  "немецкой",  к  "русской",  партии
заставляла его  желать  уничтожения  Невельского.  Эти  чиновничьи  "партии"
иногда назывались "немецкой" и "русской", но у "немцев" были свои русские, а
у "русских" свои "немцы", и разницы по сути дела не было.
     Действия на Амуре, если их признать, были бы первой весточкой,  началом
новой политики  на  Востоке,  а за  ними начались бы  другие действия, а это
означало  решительный  поворот  к  совершенно  неизвестной  и  страшной  для
Нессельроде сфере жизни, которая была .столь нова и далека, что казалась ему
чем-то вроде полета  на луну. Для Нессельроде традиции дипломатической жизни
в  Европе конца XVIII и начала XIX  столетия, изученные им в тонкостях, были
вершиной вершин человеческой мудрости.
     Муравьев  сидел крепко под охраной  Перовского. Для  начала  надо  было
разжаловать посланного  им  чиновника особых поручений. А с Муравьевым и его
покровителями пока сделать вид, что согласен на компромисс.
     И в то же время Нессельроде  очень  боялся, что взгляд Муравьева дойдет
до царя. Государь может потребовать  действий  там". А "там" еще  не было ни
священных, ни тройственных союзов. Где не было традиций, где чужой ум нельзя
было выдать за свой, канцлер был бессилен.
     Нессельроде подал журнал Сенявину и велел сделать дополнение после слов
"комитет  постановил: капитана  Невельского  за допущенные  им самовольные и
преступные  действия, про-тивные воле  государя,  разжаловать  в  матросы  с
лишением всех прав"... Он закусил губу,  прищурился.  Глаза его поднялись на
плафон и сверкнули злым огоньком.
     - Напишите  так,-  велел  он:  -  "Генерал-губернатор  Восточной Сибири
Муравьев, приглашенный  в комитет, с этим постановлением вполне согласился".
Отправьте журнал  к  Муравьеву с  надежным человеком, дайте ему подписать...
Пусть скажет,  что только подписать, что это  пустая  формальность и  больше
ничего... А офицерика надо примерно  проучить.  Пусть отправляется в Сибирь,
да пешком и под конвоем,  а  не для исследований. Опасный человек,  которому
верить не следовало бы первым сановникам империи. Пусть курьером поедет Иван
Иванович Савченков. Да пригласите его ко мне, я сам ему объясню...
     591
     Возвратившись домой, Муравьев немедленно послал за Невельским.
     - Как ты задержался! - сказала мужу Екатерина Николаевна.
     Вскоре вошел капитан. Он все так же прекрасен и свеж.
     - Геннадий  Иванович, дорогой мой!  - заговорил  Муравьев  и, вскидывая
руки, быстро пошел ему навстречу и обнял моряка.
     -  Я  с  заседания  комитета,  Геннадий Иванович, не  падайте  духом...
Постановили вас разжаловать... Но даю руку на отсечение, этому не бывать!
     Муравьев стал рассказывать.
     "Разжалован! - подумал Невельской. Казалось, он давно готов был к этому
известию,   но   сейчас  сердце  его  дрогнуло.-  Но  еще   государь  должен
утвердить... Матери  страшный удар..." - мелькали мысли. Ему  стало стыдно и
больно, как он до сих пор не подумал об этом.
     Ехал  через Сибирь, о матери вспоминал, думал о ней не раз и  здесь, но
не подумал о главном,- каково будет ей, если его разжалуют.
     "Разжалован!..  Все кончено... Вряд ли государь  помилует.  Он  начал с
виселиц..." -думал он, устремляя взгляд в сторону, куда-то  мимо Муравьева и
Екатерины Николаевны.
     "Разжалован!"  -четко и  ясно, как  эхо, повторялось у него  внутри. Он
вспомнил  историю  многих  разжалований   и  ссылок.  Вспомнил,  как   погиб
разжалованный за стихи офицер Полежаев. "Ну что же,- подумал он,- и я надену
матросскую куртку и буду  на корабле... Я на  мачту взбегаю и креплю не хуже
марсовых..."
     После трех лет непрерывного  нечеловеческого  напряжения и  чуть  ли ни
ежедневного  ожидания  кары,  он, казалось, даже  успокоился, словно наконец
дождался  желаемого.  "Каждый, увидя меня, скажет:  вот  офицер, совершивший
открытие Амура и занявший его устье, теперь он  матрос! И Екатерина Ивановна
узнает обо мне... Может быть, она пожалеет".
     Часто человек видит себя  глазами других и от этого особенно  чувствует
свое горе.
     "Однако,  как  я смею смириться: Амур  ведь  занят,  там  матросы, пост
Николаевский поставлен, там Орлов, Позь, гиляки ждут". Все это был реальный,
созданный им большой мир. "Этак и матросов запорют  потом! Надо действовать,
идти дальше, туда, где южные гавани, видеть всю реку, занять Де-
     592
     Кастри, заводить торговлю с маньчжурами. А тут игра в разжалование! Они
сидят  при  своих  государственных  бумагах и  из-за них ничего не видят  на
свете! Но разве можно слушать этих невежд? Нельзя ни на один миг примириться
с  разжалованием!  Что они  знают,  кроме  своего местничества, да балов, да
обедов? Нельзя замкнуться из-за  этой завали, проклясть  в душе  своей  все,
даже  родину предать и примириться со своим крушением,  спрятать  голову под
крыло в горькой обиде и  приготовиться,  надев матросскую  куртку, к гибели,
как умирающая птица. Отчего бы? Что ничтожества так  присудили? Нет, шалишь,
какое мне дело до вас, подлецов, у  меня свой мир. Что угодно, но добиваться
своего..." Он сидел, опустив  руки. Глаза его разгорелись. В его  душе снова
началась работа.
     Муравьев говорил, что теперь он подымет весь Петербург, что сделает все
возможное и невозможное.
     - Я  дойду до государя. Они нанесли мне  тягчайшее оскорбление. Я нажму
на  все недали! Найдет коса на камень!  Вот вам моя рука, Геннадий Иванович,
вашему разжалованию не бывать. Государь не утвердит! Они винят вас в измене!
Перовский  поедет  завтра  к  государю  и будет просить  для меня аудиенции.
Министр двора князь Петр  Волконский  обещал помочь  со своей стороны. Вот и
пригодились мои Волконские!
     Но капитану опять пришли на ум разжалования, про которые прежде слыхал.
Вспомнились Лермонтов, Шевченко, петрашевцы, разговоры о  том, что затравили
Пушкина. Как надеяться, что царь разжалования не утвердит?
     Бутаков рассказывал в прошлом году про Шевченко, который работал у него
в  экспедиции на Аральском  море. Шевченко  преследовали. Когда  он служил в
крепости, не позволяли писать и рисовать. И Бутакова обвинили в  том, что он
дал   ему   возможность   жить   по-человечески,  лишили   Алексея   за  это
Константиновской медали. "Меня станут преследовать и в матросах".
     "Но я и в матросах молчать не буду!" - сразу же подумал он.
     Ему опять представилось ясно,  что все это чушь, заблуждение, не  могут
его  разжаловать.  "Как  это  я  буду  матросом?  А  мои  карты,  а  ученые,
сочувствующие  мне, а мои офицеры,  а Константин, Литке, адмиралы? Да ведь я
решил  самый  важный вопрос  в  жизни  русского флота, а  меня  после  этого
разжалуют?
     593
     Этого быть не может. Это лишь отзвук, лай собачий на  мое открытие, это
все схлынет, и всем станет очевидно..."
     Он чувствовал: его ослушание - ничто по сравнению с тем, что добыто для
России ценой этого ослушания.

Глава 27 ВОСПОМИНАНИЯ

     У тром  капитан  пошел  отвести душу к дяде Куприянову.  Идя  пешком по
набережной Невы, он встретил колонну матросов и подумал, что если разжалуют,
то  теперь  придется  ходить в задних рядах. Когда  увидел  здание  корпуса,
почувствовал, что его вид трогает сердце.
     Вспомнилось, как впервые приехал в Петербург.
     Он  вырос  в   деревне  Дракино,  в  Солигаличском  уезде,  Костромской
губернии, в  родовой усадьбе Невельских, старых  костромских дворян.  В  тех
местах  природа  дышит севером,  северные  леса из  огромных берез  и  елей,
обступая пахотные земли и луга, пошли  от села во  все стороны - на восток и
на север, протянулись к Уралу и в Сибирь, к Белому морю, к Северному океану.
     Костромские дворяне  исстари считали  себя  солью  земли  русской.  Они
гордились  тем, что из их среды избран был на царство Михаил Романов. И хотя
Романовы  не были коренными костромскими,  но здесь считали царя и его семью
своими земляками.  В костромские леса на охоту и до сих  пор  наезжали члены
царской фамилии. В тех местах жили воспоминаниями о подвиге Ивана Сусанина и
учили детей  не  щадить  себя  ради государя.  Здесь все было  как бы  живой
стариной, древней вотчиной Романовых.
     И  вот тут-то, в  этой  стране  лесов,  монастырей  и преданий, в семье
помещика,  проникнутого верой в  костромские традиции, и рос бойкий, живой и
любознательный мальчишка. Конечно, и  он наслышался  с самых ранних лет, что
Кострома -  отчизна государева рода и что  прадед его Невельской  спас  царя
Алексея  Михайловича,  и  он  мечтал  погибнуть за царя, пожертвовать  своей
жизнью, быть офицером и сражаться с врагами России.
     Будущего  капитана  приучали  терпеливо  выстаивать  длинные  службы  в
монастырях и соборах.
     594
     Кострома - город древних преданий и веры. По окрестностям  - скиты, над
дремучими  еловыми и березовыми  лесами золотятся кресты монастырей и церкви
смотрятся в холодные зеркала лесных озер.
     А мальчик начитался Купера,  Тернера и,  стоя с самодельной  игрушечной
трубой на балконе помещичьего дома и прикладывая ее к глазам, всматривался в
даль, воображая  себя  вблизи берегов Америки, и разыскивал пиратов. Желание
совершить  подвиг,   как  Сусанин,   смешалось  в   его   душе   с  желанием
путешествовать по морям и океанам и  совершать великие открытия, участвовать
в великих морских  битвах и командовать флотом, подобно великим  адмиралам и
мореплавателям.
     Но  он  нигде  не был  и никуда не ездил, кроме как в губернский  город
Кострому,- этот бледный  маленький мальчик  с  рябинками.  Бывая  в соседнем
именье  у  дяди,  он  зачитывался  его  книгами.  Дядя  прочил  ему  великую
будущность. Мальчик  играл  с  окающими, упрямыми  маленькими  костромичами,
такими же серьезными, как и их северяне-отцы. А он был забавен, рассудителен
не по  годам, красноречив и  остроумен, и, бывало,  получал подзатыльники от
отца  за то, что лез в разговоры  взрослых и не раз  пытался  опровергать их
взгляды.
     Дядя Полозов очень любил Геннадия. В его библиотеке и начитался мальчик
о  Востоке. На пруду в лодке совершил свое  первое плавание будущий моряк. У
дяди жил крепостной,  бывший матрос, с ним  Геннадий плавал в лодке, на него
смотрел, как на божество, без конца слушал рассказы про разные страны.
     Из  дядиных  книг  и бумаг  узнал Геннадий, что его земляки  и соседи -
сольвычегодцы,  устюжане,  солигаличцы - в старину  ходили в Сибирь,  дарили
целые области царю, доходили  до самого Амура, выходили на море и на Великий
океан, и  что они  строили  на Амуре города  и остроги, выходили к Дамскому'
морю, что казаки прошли задолго до Беринга между Азией и Америкой.
     Это было страшно интересно!  Особенно интересно, как утверждал дядя, на
юге побережья  Сибири - не там, где льды и холод, а где должно быть тепло. А
Геннадий уж начитался  про  теплые страны. Как настоящий северянин, выросший
среди суровой природы и не страшившийся стужи, он  мечтал  о  юге, о  теплой
стороне, о других лесах и морях, о кокосовых рощах и коралло-
     1 Старинное название Охотского моря. (Прим. автора.) 695
     вых рифах. Он смотрел на параллели и твердил, что на Амуре  должно быть
тепло. Потом в Петербурге  он  узнал,  что про  Амур  собирал  сведения Петр
Великий.
     Мальчику  исполнилось  одиннадцать  лет,   когда,  после  смерти  отца,
привезли его из Костромы в столицу отдавать в морские классы.
     Вот он едет по Английской набережной и  с замиранием сердца смотрит  на
очистившуюся  ото  льда Неву,  на  корабли  с флагами, на здания  на  другом
берегу. Тетка  рассказывает,  кому принадлежат  великолепные  особняки, мимо
которых катится экипаж. Геннадий пропускает ее слова мимо ушей,  но вдруг он
слышит имена  известнейших лиц, о которых давно узнал он у дяди Полозова. Он
оборачивается  на дом  Головкина. "Неужели  здесь  он  живет?  Сам  Головнин
Василий Михайлович,-думает  он с благоговением,  - тот,  что  был в  Японии,
плавал к Курильским островам!"
     Переехали по мосту  на Васильевский  остров. Вот  тут,  совсем  близко,
стоят громадные суда, и пушки видны на палубах, матросы возятся с парусами и
канатами, прохаживаются  офицеры в  киверах. И дальше опять стоят суда, то с
парусами на реях, то с голыми мачтами. Встретились мальчики в морской форме.
Это  кадеты.  Где-то  играет горн,  бьют  склянки.  Прошел  небольшой  отряд
матросов  в грязной рабочей одежде.  Не  сон ли  это? Так  вот она,  морская
жизнь!
     Медь душек сверкает на солнце, и всюду корабли. Вдали суда под парусами
идут от устья вверх. "Теперь бы только в море!"-думает Геннадий.
     А море где-то близко. Как жаль, что его не видно! Но оно тут, теперь уж
недалеко, он увидит скоро то, о чем мечтал всю жизнь. В Кинешме,  когда туда
переехали, на Волге, катаясь на лодке, он воображал себя на море.
     - Там море? - спрашивает он у тетки, показывая вдаль.
     Мальчик думал не о разлуке со своими, не о том, что сейчас войдет он по
тяжелым каменным ступеням в большое здание с колоннадой, чтобы  потом  долго
не выходить из  него.  Он с жадностью смотрел  на огромные  ржавые якоря, на
цепи, слушал с замиранием сердца свистки боцманских дудок.
     На другой стороне реки, там, где Исаакий,  левей,  в  утреннем  тумане,
залитом  солнцем, громоздятся  узкие  эллинги, а позади  них, как  золотое,-
Адмиралтейство  со своим  сверкающим шпилем.  Это был  сверкающий  позолотой
город, город моря, выход в мир, куда мальчик так стремился. Он блаженст-
     596
     вовал и  упивался впечатлениями.  Тут все напоминало об  истории Петра,
которой он когда-то зачитывался.
     ...Он услыхал рассказы,  как  однажды зимой  окна корпуса  зазвенели от
пушечной пальбы на другой  стороне реки. Это не были салюты и  день  был  не
царский,  но выстрелы раздавались один за другим. Рано утром отряды матросов
со штыками прошли зачем-то во главе с офицерами мимо корпуса, направляясь на
ту сторону Невы в глубь тумана.
     Пальба  усиливалась.  Шепотом  передавали известия, что  гвардия и флот
восстали против царя и объявили республику.
     Невельской был  изумлен. Оказалось,  что многие его любимцы  тоже  были
против  царя.  Говорят,  что  кадеты  бегали на улицу. Из-за реки доносились
громкие  крики.  Потом снова  началась  пальба и  появились  толпы  бегущих.
Восстание  было  подавлено.  Несколько  учителей  корпуса - путешественники,
герои войны с  Наполеоном - были арестованы. "Почему они пошли против царя?"
-  думал  мальчик. Он слыхал однажды разговор двух  офицеров, что все лучшие
офицеры  флота заключены в тюрьму  и  сосланы  и что даже  покойный  Василий
Головнин  причастен  был к заговору: он хотел взорвать царя вместе с  собой,
пригласив его на судно.
     Иногда приходилось слышать обрывки разговоров, что не так брались... Но
пока что мальчик недоумевал: как же,  почему эти умные и  блестящие офицеры,
герои Отечественной войны, награжденные  чинами  и орденами, восстали против
царя?  Это  был его  первый  шаг  от костромских  традиций, его  первое,  но
глубокое сомнение.
     Маленький  костромич  не  замечал,  чтобы  эти  вопросы  тревожили  его
сверстников  по  корпусу,  и  удивлялся.  Когда  он  попытался  поговорить с
кадетами о причинах восстания, его подняли на смех.
     Кадеты дрались, матерились, играли в чехарду.  Любимым местом их сборищ
было отхожее место,  где у топившейся  печки можно было покурить, в то время
как один из товарищей стоял на страже,  поглядывая, не  идет ли воспитатель.
Их любимым занятием были скачки верхом  на плечах младших товарищей, которых
насильно принуждали возить.
     В морском корпусе начинался развал. Кадеты  ходили по соседним складам,
воровали  дрова,  чтобы топить дортуары. Учителей не хватало. Но зато каждый
день кого-нибудь пороли.
     Царь Николай Павлович узнал, что в морском корпусе дела идут из рук вон
плохо. Он желал иметь хороший флот и отлич-
     597
     ных  морских  офицеров.   Чтобы  исправить  положение,   царь  назначил
директором  корпуса знаменитого мореплавателя Ивана Федоровича Крузенштерна.
Геннадий был в восторге.
     - У  нас  будет К-Крузенштерн!  - заикаясь, говорил  он товарищам,-  Да
знаете ли вы, что такое К-Крузенштерн?
     При  новом директоре  порядки переменились. Кадетов  перестали  пороть,
появились дрова, пригласили учителей, занятия стали проходить  регулярно,  и
диким нравам морских кадет Иван Федорович объявил войну.  Введены были новые
предметы:  химия,  физика,  геометрия,  корабельная  архитектура. Вскоре для
каждого класса выстроено было  по учебному судну. И  вот  Невельской идет  в
море...  Вот и заветный поворот... Но и  на этот  раз мальчика ждало горькое
разочарование. И справа и слева видны берега. А впереди со своими крепостями
залег среди моря Кронштадт. Кругом мелко, видна трава, тростники, пески...
     "Какое это море!-думает Геннадий.-Это как болото в Дракино... Как Волга
в разлив... Волн нет!" - Он желал бы видеть большие волны.
     - Это Маркизова лужа, а не море! - говорили старшие кадеты и объясняли,
что был  француз,  маркиз, который командовал флотом, при  нем  русский флот
плавал между Петербургом и Кронштадтом.
     Геннадий  бывал в Кронштадте и в Ораниенбауме, который матросы называли
Рамбовом, в Петергофе,  где  к ним выходил  царь  и заставлял взбираться  по
знаменитым каскадам против падающих потоков воды.