Дела в портах, знакомства и встречи в Портсмуте и Лондоне, прием
     159
     у бразильского императора  в Рио-де-Жанейро, розыски бежавшего матроса,
сманенного  торгашами  в Саутгемптоне, заказы  и  ремонт  на  верфях  -  все
требовало  осмотрительности  и  такта  и  обо всем  приходилось  доносить  в
Петербург.
     Невельской был привычен к плаваньям, но служба требует своего, о многом
некогда  даже подумать. Книги, накупленные  в портах, лежали недочитанные, а
некоторые и  неразрезанные. Не раз казалось ему, что судит он обо всем узко,
что  даже в Лондоне стремился  осмотреть  лишь  то,  что касалось  моря, что
обычно  по  традиции  осматривали  моряки. Все  "морское" он знал:  новейшие
лоции,  карты ветров,  теории  о магнитных  аномалиях,  о зависимости ошибок
разных  приборов  от  разных  причин,  знал современные  корабли  и  машины,
судостроительные  заводы  и современное оружие. В  Лондоне  осмотрел  многие
строящиеся суда, побывал на разных верфях, написал кучу  писем в Петербург о
своих впечатлениях. Но все это было об одном и том же...
     Теперь, хотя он стал чуть  ли не сухопутным человеком, казалось, у него
возникали новые,  более  широкие  интересы,  и перед  ним  открывалась новая
жизнь. Он  готов был  снова,  как  и всегда,  трудиться  для успеха  флота и
мореплавания. Но  мыслям стало просторнее, он мог думать о чем хотел и когда
хотел.  И все значительнее становилась для него  не только флотская, а общая
жизнь, ради которой он желал развития русского мореплавания на Тихом океане.
     Несмотря  на  разногласия  с  губернатором, он  радовался,  что  судьба
послала ему в покровители  такого  образованного  человека, с которым  можно
свободно говорить  о  системе  Фурье, о  декабристах  и даже  о неизбежности
преобразований в государственном строе России.
     В  этой  солнечной  Сибири оживало  в душе  все,  что  прежде  казалось
загубленным.  Капитан вез  книги и готов был сызнова учиться  по-мальчишески
жадно. Он мечтал написать записки о своем кругосветном путешествии. Он решил
подробно сообщить о своих замыслах Федору Петровичу Литке и  просить у этого
старого  и  благородного  ученого, перед  которым он  благоговел,  советов и
покровительства.  Теперь,  когда  сделано  открытие  и  совершено труднейшее
путешествие, да еще  в такой  короткий  срок,  было  о чем  написать  Федору
Петровичу.
     Капитан  чувствовал,  что входит в общество  людей, смеющих иметь  свое
мнение даже  в современных условиях.  Былая служба в  Средиземном море  и на
Балтике представлялась тусклой.
     160
     Прежде  над  ним   довлела  нерешенная  задача.  Он  знал,  как  к  ней
подступиться, но не смел,  хотя и не по недостатку решимости. Все мысли его,
особенно  за последние  годы,  были  направлены  к этой цели.  И вот  теперь
открытие  совершено. Найден не только путь к океану, но и открылся новый вид
на всю  собственную жизнь;  он сам себя  раскрепостил, исполнив замысел. Ему
даже приходило в голову, что, может быть, в тяжести былой жизни повинна была
не служба при великом князе,  не мнимая узость собственных, а также флотских
интересов и не ограниченность своих знаний. Уж зачем нести напраслину: среди
моряков русского флота много образованнейших  людей. Да  и  сам капитан знал
много,  многое  видел.  А  Невельскому  всегда казалось, что  все тесно, все
чего-то мало, не  хватает.  Он рвался на простор. Виной всему  был, конечно,
неосуществленный  замысел. Из-за  него  он сам  себя ограничил во всем,  как
монах, посвятивший себя богу.
     Теперь  он  прозрел,  увидал  окружающую  жизнь,  людей,  то,  от  чего
отворачивался прежде, почувствовал в себе  страсти, до того  подавленные, и,
как  ему  казалось, увидал нищету своей душевной  жизни. Представлялось ему,
что  он  бесконечно  много  упустил  в  свое  время,  и  он  особенно   ясно
почувствовал свое одиночество.
     Достигнутая свобода не была полной. Временами казалось, что главное  не
позади,  а впереди,  что там  подымается  из-за  горизонта новая туча. Может
быть, в глубине души, едва он  совершил  свое открытие, его  уж обуяла новая
забота.  Пока  что  в нем  еще было чувство  удовлетворенности. Хотелось еще
некоторое  время  побыть  победителем,  но  уже тысячи сомнений  попеременно
пробуждались в нем. Может быть,  поэтому,  зная, что предстоит новая борьба,
он ощущал недостаток знаний и средств для нее.
     Губернатор   -  прекрасный  человек,  но  в  отношениях  с  ним  нельзя
переступать  известной черты.  Нельзя и  безмерно  надеяться на  него,  хотя
дружбой и покровительством такого человека надо дорожить.
     Невельской готовился доказать свою правоту, спорить яростно,  выдвинуть
доводы, которые самому казались новыми и не  посчитаться с которыми Муравьев
не мог.
     Как  хорошо, что он решил  пригласить на службу  Александра! Невельской
надеялся,  что  со  временем  явится возможность  пригласить  сюда и другого
своего приятеля - Кузьмина.
     161
     "Муравьев, быть может, по-своему был прав,  когда отказал Александру...
Он боялся - Александр резок. К тому же на новом месте следовало осмотреться;
тут ссылка,  декабристы и бог весть  как приняли  бы такого  чиновника,  как
Александр. Тот  сам рассказывал,  что бухнул Муравьеву то,  чего  вообще  не
следует  говорить. А  Муравьеву,  верно,  не  очень приятно  иметь  за собой
репутацию вольнодумца. На него и так  доносы пишут, а он бы привез  еще сюда
Баласоглу... А теперь, когда  все улеглось и спокойно, он согласен. Конечно,
странно,  что  такой человек,  как Николай Николаевич,  не  принял его перед
отъездом...  Это  и  меня  удивило, взял  тогда  его записки,  а к  себе  не
допустил.  Хорошо,  что теперь все  будет исправлено. А может  случиться,- с
радостью   подумал  капитан,-  что   уже  нынче  зимой  увижу  Александра  в
Иркутске..."
     С Александром вместе мечтали  они о будущих сношениях России с Китаем и
с другими азиатскими странами. Вместе просились они на службу  к Муравьеву в
Восточную Сибирь.  Александр прежде был моряком, а  нынче... архивариусом  в
Министерстве иностранных дел.
     В свое время сдружил их не только интерес  к Азии, но и общая неприязнь
к тем, кто руководил русской политикой на Востоке. Невельской познакомился с
несколькими приятелями Александра, с их суждениями  - резкими и смелыми. Все
они  ненавидели правительственную  бюрократию,  изучали новейшие  социальные
теории,  придавали  большое  значение  экономическим  наукам, интересовались
общественным  движением  на  Западе  и  любили  поговорить  о  необходимости
коренных  преобразований  в  России.  С  этой   же  компанией  водил  дружбу
Константин  Полозов  -  двоюродный  брат  Геннадия Ивановича.  Если приятели
Александра при Невельском, как при человеке новом,  поначалу держали язык за
зубами, то кузен Константин выкладывал все, затевал общий разговор  и тесней
сводил Невельского со своими товарищами. В этих разговорах Александр нередко
играл первую скрипку, хотя и ему давали отпор и бывал он бит.
     Такие разговоры для капитана были новы, хотя критические высказывания в
адрес правительства он  и  прежде слыхал,  ими  иногда  даже  грешили  люди,
преданные государю и близкие престолу.
     У Александра греческая  фамилия  -  Баласогло.  Предки  его  по отцу  -
отуречившиеся греки,  а мать  русская. Она воспитала его в любви  к России и
простому народу, и  Александр выказывал эту любовь со всей горячностью своей
натуры.
     162
     Во внешности  Александра не  было  ничего русского. На вид он настоящий
грек.  Часто  ему  подчеркивали  его  происхождение.  Иногда  по  брошенному
кем-либо взгляду Александр  угадывал  неприязнь  к себе. Его черные мохнатые
брови, большой горбатый нос, черные глаза, сверкающие как угли, до некоторой
степени, как  ему казалось, были причиной служебных его неудач, хотя в самом
деле не любили его за прямоту, за резкость, за острый ум.
     В  то время  Греция еще не оправилась  от  тяжелых  ран и  кандалов,  в
которых   изнывала   под   турецким   ярмом.   Еще   недавно  греки   бились
самоотверженно, отстаивая  веру и  независимость,  и почти все, кто знал  об
этом в  России,  горячо  сочувствовали грекам  и  по мере  сил  помогали им.
Когда-то еще Пушкин мечтал пойти добровольцем в греческую армию.
     Но в столице России были свои греки - петербургские, европеизированные,
на  вид, до  мозга костей, хозяева  банков  и  коммерческих предприятий. Под
предлогом  того, что  они  единоверцы  с  русскими,  и  как  бы  спасаясь от
турецкого беззакония, они  стремились  в Россию,  в то  время как  братья их
боролись за свободу. Именем своих  братьев они  умело пользовались в разного
рода торговых делах; из-за  этого они стали ненавистны  сословию  трудящихся
разночинцев, которые видели в них хищников и новых эксплуататоров России.
     Морские офицеры-дворяне, и русские и немцы, подчеркивали  Баласогло его
происхождение, когда  тот служил  во флоте. Многие люди  относились к нему с
недоверием,  видя и  в  нем что-то вроде дельца  или .менялы. Александра это
глубоко ранило, но он понимал,  что дело тут не в  нем и не в греках вообще.
Неприязнь окружающих не возбуждала  в  нем ненависти к  родному народу и  ко
всему русскому, не сделала его скрытым врагом России, не толкнула в приемные
к богатым грекам, куда Александра не раз зазывали.
     Не греческие дельцы, а русский народ был его родней.
     Александр был сильно недоволен порядками в России и  быстро сходился  с
людьми крайних  взглядов.  Он всей душой  с теми,  кто требовал освобождения
крестьян, ограничения дворянских привилегий и богатств.
     Александр был  старше  Геннадия, начитанней, но он свято верил  во  все
замыслы Невельского и не раз говорил про него товарищам, что вот человек, на
которого можно положиться; если  бы таких  было больше  у нас, Россия быстро
поднялась бы из своего бесправного состояния. Тогда же у Александра и его
товарищей  зарождалась  мысль воспользоваться покровительством царского
сына,  которого  Невельской  очень  хвалил и  который  был воспитан  Литке и
Лутковским в духе новейших либеральных идей.
     Александр желал видеть в России не одну лишь "Московию с ее колоколами,
кликушами и  юродивыми",  как он  выражался, а великую  страну, состоящую  в
связях  со всем миром. Бывший моряк, потом архивариус  у Нессельроде, он был
адски усидчив, дошел до  многого сам, учил  китайский  язык  в  надежде, что
когда-нибудь станет спутником Геннадия Ивановича. Языки ему давались, он уже
знал несколько восточных...  И вот наконец Николай Николаевич согласен взять
его на службу! Это удача!  Со  временем,  может быть, он  согласится взять и
Кузьмина...
     Взгляды    Александра   и   его   товарищей   Невельской   не   находил
неестественными. В них много верного. В Петербурге критически судили многие.
Даже  на  "Авроре",  в  окружении  Константина,  говорили  очень  смело.  За
последнее  время  это  стало модой  - не  одобрять  крутых мер, полицейщины,
строгого надзора, хотя все побаивались.
     Конечно, Александр  и Константин Полозов привлекали капитана к  себе не
этими взглядами, а необычайной смелостью представлений о будущем России. Они
и их друзья  ухватились за его проекты, как за  свое родное,  судили с ним о
будущем  России  на  Востоке,  подтверждая, что  это  дело  вполне реальное,
укрепляли в нем и  без  того крепкие  намерения, ссылались на взгляды одного
своего друга, который, оказывается,  уже думал и об Амуре, и о выходе России
на Тихий океан, и о Китае, Индии, Японии и их будущих связях с Россией.
     Занять Амур и выйти  на Тихий океан желали не только эти  молодые люди,
но и сам великий князь Константин и светлейший Александр Сергеевич Меншиков,
и  казалось,  многие  другие  вельможи  точно  так  же,   как   они,  желали
освобождения крестьян.
     Разница  была  в том,  что  министры,  вельможи и  заслуженные адмиралы
отдавали  лишь дань общим настроениям, оставаясь в душе часто  чуждыми  сути
дела. Даже наиболее образованные  из них не могли толком ответить ни на один
вопрос, когда речь заходила о том,  как начинать. Рассуждали умно, одобряли,
многое  знали, ссылались на  предыдущие  исследования, запросто толковали  о
великих  ученых,  вроде  Крузенштерна,  как   о  добрых  знакомых,  но,  как
действовать, где,
     164
     когда, на какие  средства,  не  знали. В  лучшем  случае советовали  не
торопиться, обождать, изучить все хорошенько, всегда что-то не договаривали,
а если выдвигался какой-либо определенный проект,  смотрели на автора как на
прожектера, как на опасную личность или как на человека, допустившего что-то
неприличное. Сильные мира сего просто опасались, "как бы чего не произошло",
не вспыхнул бы гнев государя, не начались бы интриги придворных из противной
партии. Ведь тогда карьера под ударом, и все из-за того, что там  где-то, на
каком-то  Востоке, кто-то  чего-то  хочет.  Ведь  все это  для  личной жизни
останется  пустяком, хотя бы и  составляло  великое будущее  для России и ее
народа. Будет Амур или  Тихий океан или  не  будет -  что изменится?  Клубы,
служба, ордена, балы, европейские события - все идет  по-прежнему. А ведь мы
европейцы!  Смешно  нам   так  много  думать  о  Китае!   И   вот  мялись  с
глубокомысленным видом, как  бы  зная какую-то особенную сторону дела, может
быть, тайну. Некоторые сочувствовали,  даже кое-что подсказывали,  одобряли,
но боже спаси от действий!
     Так  с  горячностью  вспоминал  по  дороге  в  Иркутск  про  свои былые
злоключения Геннадий Иванович.
     А Александр, и его товарищи - люди без предрассудков. Эти  резкие судьи
современности  говорили  обо всем трезво. Они твердо провозглашали, что  без
связей с азиатскими странами, с  великим Китаем, Индией, без выхода на Тихий
океан и без Амура - удобного пути к нему - у России нет великого будущего.
     Творца  и специалиста всегда  покоряет тот, кто  понимает его замыслы и
поддерживает его поиски. Капитан  нашел в этих людях верных друзей. В книгах
Фурье он прочитал, что развитие мореплавания  есть  признак зрелости в жизни
каждого народа. Правда, там писалось, что в один и тот же период развивается
и мореплавание и  фискальство...  Но и  эта мысль  была интересной.  Словом,
Невельской вошел в круг людей новых, ясных, где не мялись, не мямлили, когда
речь заходила  о  решительных действиях, о  коренных преобразованиях;  здесь
учились, читали, рвались  к делу;  каждый готов  был работать и  физически и
умственно,  не  страшась  ничего. Люди этого  круга  не  придавали  никакого
значения происхождению,  искали  истины, говорили,  что  все  народы  равны,
позорили вельмож, не знала  многого, но хотели знать и готовы были в огонь и
в воду ради будущего.
     165
     Капитан прощал  и  это  зло,  и  глумление над тем, что сам  он  всегда
уважал, хотя невольно и незаметно много перенимал от них.
     И часто думал он:  "Есть  же  вот  у нас  люди, а  говорят, что,  кроме
нескольких приближенных государя, в России нет людей".
     ...Лошади  встали.   Яркое  сибирское  солнце,  скрипящий  сухой  снег,
бревенчатые дома  с выбеленными ставнями, толстый дым на белых крышах, столб
с позолоченным орлом у здания почтовой  станции п множество  лошадей, как на
ярмарке,- такой вид представился капитану, очнувшемуся от своих раздумий.
     -  Хомутова, Геннадий Иванович,- соскакивая с  облучка  и хлопая себя с
размаху обеими  руками по тугим плечам новенького  белого полушубка, говорил
Евлампий, замерзший, несмотря на свою новую одежду.- Следующая - Иркутск.
     Вокруг  виднелись одноэтажные и двухэтажные дома в снегу,  с затейливой
резьбой над окнами.
     Почувствовалась близость города. В  окнах  всюду стекла, слюды нигде не
видно,  не говоря уже о пластинах льда, что не раз случалось видеть капитану
и на Охотском тракте, и под Якутском, и на Лене.
     Ямщики  -  буряты  и  русские  -  бегом  подводили  приготовленных  для
перепряжки свежих лошадей,  в  то  время  как  другие  кидались к  оглоблям,
мгновенно отцепляли гужи,  отвязывали  чересседельники и выводили в шлеях  и
хомутах  измученных  коней,  от  которых  валил  пар.  Здесь,  на  сибирских
станциях, перепряжку делали удивительно быстро. Не успеешь остановиться, как
уже загремели, упали оглобли и рысью бегут ямщики,  ведя под уздцы рвущихся,
настоявшихся лошадей.
     Все  же  и  этой  короткой передышке радуются  путешественники. Молодые
офицеры вылезли из  кошевок, обступили капитана. Евлампий суетится, пытается
распоряжаться.
     - Сильно не подтягивай! - кричит он.
     - Гора будет,- спокойно отвечает бурят и еще выше подтягивает подпругу.
     Евлампию не нравилось, как тут запрягают и как затягивают.
     - А  я,  брат,  вот видал  у  испанцев...- начинает он поучать, но его,
видимо, не слушают.
     - А у нас так! - отвечает бурят.
     Молодой рослый мужик, с лицом  свежим, румяным, кинулся к облучку, двое
бородачей  едва сдерживали мохнатых, пляшущих коней, белых  от  сухого инея.
Когда капитан уселся, боро-
     166
     дачи шарахнулись в стороны, отпуская лошадей,  и те  с места помчались.
Ямщик  только натягивал  вожжи. Двухэтажные дома полетели мимо. За  деревней
кошевка помчалась вверх,  потом вниз через  речку,  потом  на увал, заросший
лесом.  "Вот  это  уж сибирская езда!"-с восторгом подумал  капитан,  как  и
всякий русский, любивший быструю езду.
     А склон горы, видно, был запахан и представлял  собою  широчайшую косую
белую площадь...
     Верст через пять  - с холма на  холм, между темных степ леса по  свежим
рыхлым  снегам - кони  умаялись. Капитан  разговорился с  ямщиком. Тот  стал
рассказывать,  что  по соседству  с Хомутовой  большие деревни,  сеют  много
хлеба, продают его в город и поставляют интендантству.
     - Пашни пойдут до самой Ангары!
     - А вот проезжали мы бурятскую деревню, сеют ли они?
     - И  буряты сеют. Все равно -  буряты, русские. Вот  бурят, который про
испанцев с вашим человеком говорил, он с Усть-Орды. Там тоже пашни.
     - Про испанцев? - удивился капитан.
     - Да, ваш человек говорил, что испанцы коней не так запрягают...
     "Видно, грамотный  и  все понял,-  подумал капитан.-  Конечно, для него
интересно,  везет  людей, которые  видели  испанцев,  значит, были далеко  в
плаванье. Он поди не раз возил  и моряков, и служащих Российско-Американской
компании, и разных людей из Аляски, и попов-миссионеров!"
     - А далеко ли до Иркутска? - спросил капитан.
     - Нет, не далеко. Заедем на Веселую гору, там будет видать.
     Невельской  с  любопытством  посматривал  вокруг.  На  охотском  тракте
другое. Там нищета  и безлюдье. Путь по Лене красив, но однообразен. А здесь
природа все еще сурова, но уже  мягче. Леса густые и грозные; нет,  конечно,
липы и дуба- сосна  и береза, но  сосна рослая, сильная, и береза - великан.
Пашни, то и дело открывающиеся среди этих лесов, становятся все шире. Тут уж
настоящая Россия, но какая-то особенная,  со  слишком высокими и просторными
избами, без помещичьих усадеб...
     Жаль, конечно, что не встретится в пути помещик, не  промчатся в санках
помещичьи  дочки. Хотя в то же время капитан отлично понимает, что  потому и
широки пашни, и ладны избы, и ямщик рассуждает разумно...
     167
     Опять  разговорились и не  заметили, как  стал  темнеть  лес  по  обеим
сторонам дороги, как тише пошли кони, подымаясь па высокую, но пологую гору,
как почему-то  отстали другие  кошевки, где, может быть, кони запряжены были
не такие сильные и не столь ловок ямщик. Но вот подъем закончился - и широко
открылось небо, какое-то особенно огромное, черное, с ясными звездами, а лес
стал ниже; он раздвинулся или, вернее, провалился, и оказалось, что  кошевка
стоит на большой высоте на снегу. Вершины столетнего бора потонули, над ними
видны  стали широкие  просторы, чередующиеся  черные  отроги  лесистых  гор,
протянувшиеся  навстречу  друг  другу. А