измениться.
Восприятие --  дремлющий гигант, осознающий свою силу  лишь от какого-нибудь
внешнего  стимулирующего импульса. Вот  почему секс извечно приводил людей в
состояние обостренного  бодрствования: гигант  пробуждался, предвкушая вслед
за  победой удовольствие.  То же  самое  в  отношении бессмертной музыки или
величественных пейзажей: они тоже про-  буждают гиганта, давая ему  осознать
свою собственную силу. Человек, внемлющий великой музыке, становится музыкой
- гигант пробуждается и осознает, что может двигать горы.
     Глядя  в воцарившейся  тишине на зияющий провал, Карлсен поймал себя на
том, что больше не  испытывает  глухого страха; в  сравнении с мощью ума  он
лишь дыра в земле.
     Подошел и остановился рядом Крайски.
     -- Ну?
     -- Что "ну"? -- оторопело уставился Карлсен.
     Вопрос  словно  донесся  из   какого-то  иного  мира  --  тускловатого,
приниженного. Такой отчужденности от Крайски он не испытывал еще никогда.
     --  Скоро  в  обратный  путь,  --  терпеливо  сказал  тот.  --  Ты  уже
определился?
     -- Насчет чего?
     -- Ты знаешь, -- Крайски начал выказывать нетерпение.
     --  Да, это так. Тебе  надо прийти к решению,  -- раздался  сзади голос
Клубина.
     Обернувшись, Карлсен увидел перед собой уже не Люко, а гребиса, до этой
поры действительно  маскировавшегося  под  Люко. Хотя  в  напускной оболочке
крылась сила, огромная, как предвечерняя тень, масштаб которой восьмикурсник
мог лишь начать постигать.
     Перед этой силой,  намертво  приковывающей  к  себе взгляд (удивительно
еще, что он с таким спокойствием его  выдерживал) уклоняться от  ответа было
невозможно. И Карлсен наконец сказал:
     --  Я не  знаю. Не  знаю, как  я  поступлю...  (господи,  какие слабые,
нерешительные слова, хуже бегающих глаз).
     Крайски веско покачал головой.
     -- Ты что, ничего не усвоил?
     Карлсен поспешно кивнул,  не  только понимая, но отчасти и разделяя его
раздражение.
     --  Почему. Усвоил, как снаму стали толанами, а толаны --  уббо-саттла,
как из уббо-саттла вышли  гребиры.  Узнал и о достижениях  гребиров, про то,
насколько они  превзошли людей -- не меньше, чем современный  человек своего
пещерного  предка. Но я также научился  делать  свои  собственные  моральные
выводы, в которых ни перед кем оправдываться не обязан.
     -- И что это за моральные выводы? -- терпеливо спросил Клубин.
     "А ну-ка давай, скажи ему", -- подала вдруг голос Фарра Крайски.
     Ба-а, вот уж кого не  ждали. Последнее время она так помалкивала, что о
ее присутствии уже и забылось. А ведь надо еще извиниться перед супругом.
     --  Я  восхищаюсь гребирами, -- сказал  Карлсен вслух,  --  но не  могу
принимать груодов. Мне они  кажутся  немногим лучше преступников (по лицу  у
Крайски пробежала  тень).  Я  извиняюсь,  но мне так  кажется.  Я  обещал по
возвращении не  выдавать их.  Но  я  не могу обещать им попустительствовать.
Разве что делать это я буду изнутри, как дифиллид.
     Крайски  мелькнул  взглядом  из-под приспущенных  бровей, вслед  за чем
посмотрел на гребиса.
     --  Сожалею, но это единственно,  что  я  могу,  -- произнес  Клубин  с
улыбкой сочувствия. -- Это и есть его решение.
     Крайски, глубоко вздохнув, пожал плечами.
     -- Что ж, благодарю, -- он перевел взгляд на Карлсена. -- Пора в путь.
     -- Очень хорошо, -- Карлсен  оглянулся на остальных (все молча слушали)
и ощутил острую тоску от предстоящего расставания. После близкого знакомства
с толанами привыкать заново к людям будет непросто.
     --  Прежде чем наш гость отбудет, --  подал голос  Креб, -- пусть бы он
нам оставил что-нибудь памятное о своем пребывании.
     -- У нас есть время? -- Карлсен посмотрел на Крайски.
     Тот лишь пожал плечами.
     -- Делай свой выбор, -- предложил Креб, рукой округло обводя пейзаж.
     Карлсен   долго  стоял,  не  отводя   глаз  от  Буруджи-Роты:  хотелось
запечатлеть этот образ  в памяти. Вместе с тем невозможно было заметить хоть
что-то, требующее изменения. Сама идея о  перемене пейзажа  казалась  чем-то
пошлым, кощунственным.
     Креб, учтиво подождав, обратился к Крайски.
     -- Может, ты что-нибудь выберешь? Крайски поспешно мотнул головой:
     -- Не знаю, с чего начать.
     -- Тебе и не  надо.  Мы все сделаем; -- он снова повернулся к Карлсену.
-- Прошу тебя, приступай. Когда Карлсен,  склонив голову, начал  входить  во
врубад, Креб жестом позвал Крайски:
     -- Ты тоже.
     Тот с тоскливым видом, но, явно не смея возразить, присоединился.
     Понятно, почему  начать врубад пригласили именно его. Верховодить такой
группой  значило, что его считают за ровню -- честь, удостоиться которой  не
дано никому из людей.
     Ясно и то, отчего гребис заставил  примкнуть  Крайски: это было разом и
заявление преданности груодам, и попытка смягчить  предубеждение Карлсена. С
расстыковкой  и  слиянием  личности  рассеялись  и   предубеждения.  В  этом
состоянии  полной  безопасности и единства, сплоченными  личностью  гребиса,
значение придавалось единственно тому, что он дифиллид и будущее свое должен
просматривать в соответствующем свете.  Крайски,  как и гребиры -- его брат,
достойный понимания, а не  осуждения.  Людям, для того чтобы  разрешить  эту
проблему, надлежит  одно:  стать дифиллидами, и тогда  пробле- ма разрешится
сама собой.
     Без всякой прелюдии они уже находились в состоянии билокации. Физически
полностью сохранялось  сознание того,  что  они  стоят  на  вершине  Броога,
ментально  они  будто  на  глайдере  скользили  над  Буруджи-Ротой.  Впервые
удавалось ухватить  невероятную разнохарактерность этих  гор.  Словно тысяча
мастеров  искусства  и  горного  дела  сплотились для  создания грандиозного
шедевра, где каждая гора обладает неповторимой индивидуальностью.  Некоторые
имели  немую  грозность  Эвереста,  иные -- дремливое  величие Монблана  или
Айгера, иные -- чистоту  и  простоту Фудзи-  Ямы. Встречались и  такие,  что
сочетали в себе все сразу.
     Гребис   слегка   ослабил   давление   врубада   (в   полном   единстве
переговариваться не получалось): "Выбирай".
     "Это невозможно, -- ответил Карлсен, мучаясь от невозможности выполнить
то, чего от него требуют. -- Здесь все, все совершенно по-своему".
     В  последовавшей  тишине  он  прощупывал  пейзаж,  изыскивая  хоть что-
нибудь,  требующее  ретуши. Проще было бы ткнуть  наобум,  однако эта  мысль
вызывала чуть ли не отвращение.  Визит на Дреду в таком случае закончился бы
на недостойной, фальшивой ноте. Чувствуется, даже Крайски соглашался с ним в
этом.
     Вмешался Креб:
     "Ты хотя бы можешь нам показать свой образ безупречной горы?"
     И  снова вопрос показался нелепым. Каждая из  этих  гор  была по-своему
безупречна. Наконец Карлсен  указал на вершину, напоминающую замок великана,
с террасами и выступами-башенками.
     "Что-то вроде этого".
     "Покажи нам".
     Карлсен  закрыл глаза и создал образ горы с террасами и  шпилями в духе
ранней готики, изломанные вместе с тем под стать природным объектам.
     "Хорошо, -- сказал гребис, -- мы  тебе ее сделаем". С содроганием силы,
ввергающей в мучительный экстаз,  гребис возобновил врубад, и  Карлсен снова
слился с остальными.
     Вблизи  выяснилось,  что эта  гора  в  форме замка  великана --  ранний
эксперимент в  духе Гор Аннигиляции.  Она  возвышалась посреди  серо-зеленой
равнины, а у подножия  синело почти  круглое озеро, явно предусмотренное под
зеркало, отражающее сказочную гротескность. С вершины Броога гора смотрелась
до  вычурности  симметрично,  однако вблизи  открывалось,  что  это не  так.
"Террасы"   на  поверку  оказались  естественными  пластами  породы   --  из
горизонтальных  ветер  постепенно  превратил их  чуть  ли не в диагональные.
Оказывается, сходство с замком  тоже было обманчиво: вид сбоку открывал, что
гора тянется  в длину на милю с лишним, а змеящаяся  по  южной оконеч- ности
линия разлома указывала  на  то, что  породившие  гору  содрогания  чуть  не
раскололи  ее надвое. Разлом  этот расширялся  на  полпути к самому высокому
шпилю.
     Даже  не  верится, что  изол-сила способна из этих экзотичных  развалин
воплотить мечту о горе с массивными шпилями,  дерзко устремленными в небеса.
Но нет сомнения: искусности гребиров эта задача вполне по плечу.
     Первый  шаг был достаточно ясен. Крушащий удар  изол-силы, направленный
на  раздвоение  главного  зубца,  разбил  его  в осколки,  некоторые  с  дом
величиной. Скорость,  с которой  они  обрушились, лишний  раз  напоминала  о
гораздо большей  гравитации на Дреде. Секунду верхотура фактически сидела на
своем сломленном основании, после  чего, качнувшись, потеряла  равновесие  и
опрокинулась  по  южному склону. В  воздух взмыла  туча заполошно  гомонящих
птиц, --  сотни их, и каждая крупнее птеродактиля, -- в слепой панике тараня
друг друга так, что падали в долину.
     Надо  же,  какой конфуз: Карлсен  и  не  догадывался, что  шпили  могут
служить  гнездовьем.  Хотя  остальные явно не придавали  этому  значения; во
всяком случае, теперь-то уж что.
     Обозревая  оставшуюся часть горы,  он  ликовал той особой  непоседливой
радостью,  какую испытывал в детстве, строя  из  кубиков крепость и затем со
смаком  ее громя.  Открылся  даже  метод,  с  помощью  которого  можно  вос-
становить  гору:  порода  нагревается  изол-силой  до  податливости  мягкого
пластика. Правда, прежде  чем отстроить заново, объект  вначале разрушают до
основания.  Явно  слабой  точкой  был  разлом. Основание  сокрушенного шпиля
смотрелось  как  челюсти  мертвого  ящера.  Интересно,  а можно использовать
изол-силу вроде какого-нибудь лома, с тем чтобы их разъять?
     Ответ знали все,  кроме Карлсена, а впрочем, и он уже наблюдал  его при
расправе  над  грисками: ловушка  из двух параллельных энергетических полей.
Тогда  они  сдвигались  на  манер  тисков.  Так что,  почему  бы  теперь  не
использовать силу отторжения, чтобы развести их в стороны.
     При более пристальном рассмотрении  "челюсти"  вверху  разлома отстояли
друг  от друга  более чем  на тридцать футов. В эту щель  и  были  вставлены
параллельные  энергетические  поля,   причем  так,  чтобы  соприкасались.  С
изменением  полярности   они  начали   медленно   раздвигаться,  с  крушащей
многотысячной силой  налегая  на  каждый  дюйм поверхности.  С  протестующим
скрежетом, будто  бревно под  колуном, каменные  челюсти начали размыкаться.
Ниже  для умещения энергетических полей  ширины разлома уже не  хватало.  На
этом  участке, где  не оставалось  ничего иного,  кроме как расколоть породу
сверху донизу,  силу разъятия пришлось  удвоить.  Когда перестало хватать  и
этого, изол-сила была канализирована из окружающей местности и направлена во
врубад. Ощущение мощи при  этом было титаническим -- чистое удовлетво- рение
от противостояния бездумной материи созидающей волей.
     Дюйм за дюймом стены разлома размыкались. Желания  ускорять  процесс не
было. Удовольствие  крылось в сосредоточенном напряжении силы, чистой воли -
понятно, почему  у гребиров это наиболее отрадное, глубоко удовлетво- ряющее
занятие.
     Однако,  как  ни  странно, разлом  все  сопротивлялся  (надо  же, какая
глубина!). Хотя, в принципе, без разницы. Теоретически, нагнетаемая ими сила
могла нарастать до тех пор, покуда планета не расколется до центра.
     По  мере  того как  гребис все усиливал сковывающее  давление,  каждому
участнику  в отдельности необходимо  было пропорционально усиливать  и  свою
внутреннюю силу. Понятно теперь, почему Крайски приобщился к врубаду с такой
неохотой. Здесь  не так тревожило давление,  сколько  страх, что пересечется
некая грань и тогда их всех прихлопнет так, что следа не останется. Карлсен,
войдя во вкус, был убежден, что  это  маловероятно  - у Крайски же для такой
уверенности причины не было.
     Немыслимо,   чтобы   обыкновенная   линия   разлома   оказывала   такое
сопротивление  (если только где-нибудь  там,  в  недрах,  нет некоего  узла-
корневища, держащего  давление до  последнего). Ум  у всех действовал сейчас
так спаянно, что напор бы не ослабился даже с выходом одного  из участников.
Это была  глобальная задача  на стойкость  --  то,  в  сравнении с  чем  все
остальное для  гребира отходит на задний план.  Воля  к преодолению -- самое
мощное из всех их побуждений. Поражение они не принимают никогда.
     Постепенно, с  поистине  невероятной медлительностью,  скала  подалась,
открывшись  на  ярд, на два,  на  пять,  наконец, на десять --  но все равно
упорствовала.  Уму  непостижимо,  чтобы   такая  силища   встречала   равное
противодействие.  Завершится  все наверняка каким-нибудь катаклизмом, равным
землетрясению -- такому,  от которого, взбухнув, разверзнется  вся равнина и
озеро исчезнет в глубине. Ясно и то, что теперь-то  уж гребиров не остановит
ничто - не остановятся даже передохнуть: речь идет о выучке всей жизни.
     Когда брешь расширилась еще  на десяток футов, Карлсен вскользь заметил
проплывший мимо  кокон  желтоватого дыма с типично  вулканическим запахом --
как пар, исходящий от докрасна раскаленного кокса, спрыснутого водой. Взгляд
упал на  точку, где  трещина исчезала  под  землей,  и Карлсен  удив-  ленно
разглядел хлынувших  из-под  земли крохотных  черных существ  -- так муравьи
скопом  покидают порушенный  муравейник.  В  эту секунду, ответвив- шись  от
бреши,  трещину  дала  сама  земля,  поглотив множество этих самых  букашек.
Карлсен растерялся - он  никогда не  предполагал, что основание  горы  может
служить домом какой-нибудь жизненной форме.
     Сознавая опасность (отвлекаться нельзя!),  он, тем не  менее, попытался
сфокусировать взгляд  на  существах,  густым  нескончаемым  потоком  текущих
откуда-то  из  недр. Это  было  нелегко.  Восприятие  искажалось  давлением,
членящим зрение, будто сломанная линза.
     Тут до него дошло, что восприятие  искажено расстоянием.  Ведь рушится-
то гора, а не муравейник, так что  и существа внизу -- не букашки. Исходя из
высоты  в  тысячу  с  лишним  с футов, ростом  они  должны быть  примерно  с
человека.  Сфокусировавшись  ценой  судорожного  усилия,   Карлсен  узнал  в
бесприютно спешащих беззащитных букашках ульфидов.
     Все  стало очевидным. С возникновением  трещины озеро хлынуло в кипящую
магму, вызвав взрыв, разрушивший основание горы, а с ней и ульфидов.
     Сердце сжалось от протестующего  гнева.  С накатывающей неотвратимостью
Карлсен понял: гребис продумал все заранее. Он с  самого  начала дал понять,
что ульфидов ни во что  не ставит.  Карлсен тогда возражал, и его  надлежало
проучить.  Принять  гибель  ульфидов значило  в  некотором  смысле  публично
покаяться, признать, что гребис во всем прав.
     В Карлсене восстало человеческое  достоинство.  Обманом, по принуждению
ли,  принимать участие  в  этой бойне? -- ни за  что!  Для прекращения этого
умертвия  он  готов  был  выйти  из  врубада, свести на  нет  весь  процесс.
Последствия его  не  волновали -- в этом он был  так же непреклонен,  как  и
гребис.
     Он  ощутил  шок,  вызванный  его  решением.  Все  буквально  оцепенели,
происходящее  воспринимая  как  безумство.  Как  так: собрат,  которому  они
доверяли, считали  себе  ровней, и  восстает  против гребиса?? Ему  что,  не
понятно, что перед гребисом он ничто?
     Теперь безразлично: подобные  решения вспять  уже  не повернешь.  Более
того,  даже передумывать смысла  больше нет. Его неповиновение уже  само  по
себе непростительно. Он совершил худший из грехов: оскорбил вождя гребиров.
     Устраняясь из врубада, он сознавал, что обрекает себя на гибель. Теперь
все всецело зависит от гребиса: лишь он один знает, как избежать катастрофы,
связанной с распадом процесса.
     Ответом  было  то, что гребис  не  намеревался  отступать:  гребиры  не
отступают никогда.  Давление будет  возрастать до полного выполнения задачи.
Этим своим решением он не  провоцировал гибели отступника, это он,  Карлсен,
сам обрекал себя на смерть.
     И Карлсен  принял  это;  в  гневе ему было  безразлично. С накатывающей
неотвратимостью,  он наперекор всему  высвободился  из  совокупного волевого
потока.
     Обрушившаяся  агония  вполне  соответствовала  ожиданию.  Голову  будто
стиснуло тисками. Что-то подобное однажды уже было -- в пещерах Сории, когда
засосало  в водоворот  чистой  силы.  Боль снова  закрутила,  обдала  струей
жидкого льда, замораживая глаза, губы, сам мозг.
     Не выходя  из агонизирующего ступора, где-то внутри  себя он расслышал:
"Дурачье, да это боркенаар!"  (голос Фарры Крайски) и удивленно отметил, что
сознания все еще хватает на упорство. Это длилось лишь мгновение, после чего
он стал ледяным осколком.
     "Теперь возвращайся", -- грянул голос сенгида. Говорил, оказывается, не
сенгид, а незнакомый с виду каджек, стоящий  около кровати. Подумалось было,
что это  К-17; впрочем, нет -- этот старше, гораздо старше. Морщинок на лице
столько, что зеленоватая кожа будто подернута паутиной.
     -- Я вас ждал, -- сказал он неожиданно сильным голосом.
     В  уме шевельнулось что-то невнятное,  вроде "дежавю", и истаяло, когда
дошло, что это все происходит наяву. Охватила неуемная, безудержная радость:
надо же, жив, и в безопасности...
     -- Невозможно! -- выдохнул  Карлсен,  не в силах сдержать  облегченного
смеха.
     -- Почему?
     Карлсен  неловким движением сел, пытаясь оглядеться. Ложе  состояло  из
единственной доски (для этого древесный ствол был расколот повдоль и одна из
половин  обтесана  -- жесткое,  неудобное,  равно  как  лежащая  под головой
деревянный прямоугольник. Келья освещена была  неверным  светом светильника,
стоящего на столе.
     Карлсен с изумлением убедился, что на теле ни царапины.
     -- Потому что откуда знать, остался бы я в живых или нет.
     Каджек с улыбкой покачал головой (а на сенгида чем-то все же похож).
     -- К-2 знал.
     -- Вы знаете К-2?
     -- Конечно. Я сам К-1.
     -- Основатель  Сории! --  оторопел Карлсен. -- Так я что,  в Сории?  --
Аскетизм обстановки был вполне под стать.
     --  Нет, это Хельб,  под Джиреш Шугхидом. Карлсен встал. Славно-то как:
если б  не  утомление и  некоторая онемелость,  самочувствие в  целом вполне
нормальное. На непослушных ногах он доплелся до дверного  проема и выглянул:
пещера  меньше, чем в  Сории,  и  стены  светятся  желтовато-зеленым,  вроде
фосфора.
     Отрешенно странствующий взгляд Карлсена  задержался на стеклянном диске
диаметром фута  в три,  укрепленном на верхушке каменного  цилиндра.  С виду
походило  на увеличительное  стекло, но  вблизи различалось, что поверхность
плоская.  Сам диск  вправлен  был в  массивное  обрамление  из металла вроде
золота. Заглянув  в него, Карлсен ошеломленно понял, что цилиндр  фактически
представляет  собой колодец, уходящий глубоко  в каменный  пол пещеры. Шахта
его мутно светилась той же самой фосфорной прозеленью, что и стены.
     -- А что случилось с гребисом?
     Каджек понял потаенный смысл вопроса.
     -- Он знает, что вы остались живы.
     -- То есть, может кинуться разыскивать?
     -- Нет. Надеется лишь, что видел вас в последний раз.
     --  Сволочь,  --  вырвалось у  Карлсена.  Вспомнилась  попытка  Клубина
извести  ульфидов, а также собственная решимость  не поддаваться чужой воле.
Решимость гребиса  непременно добиться  своего  наполняла  гневом,  а  также
злорадным удовлетворением: не вышло.
     От  внезапной усталости  Карлсен  сел на кровать  и прислонился было  к
неровной стене, но от холода быстро сел.
     -- А ульфиды что?
     -- Врубад распался, едва до них дошло, что вы исчезли.
     -- Но что случилось? Как я сюда попал?
     -- Вы все еще не понимаете? -- Вопрос как бы завис в воздухе, и Карлсен
снова  ощутил ту блаженную  вневременность,  свойственную Сории. На редкость
отрадное, расслабляющее чувство  --  знать,  что каджеку  достанет  т