водянисто-синие глаза Обенхейна, Карлсен спросил:
     - Ты никогда не  чувствовал,  насколько оно бессмысленно и тщетно,  все
это умертвие? - спросив,  он удовлетворенно отметил, что  значение этих слов
Обенхейн понял четко, именно так как надо.
     Маньяк  опустил глаза. Впервые за все  время Карлсен  почувствовал, что
говорит все же с человеком.
     - Да, конечно. Всегда чувствовал, когда пора  было избавляться от тела.
Однажды почувствовал  себя  такой  гнусью,  что  хотел покончить  с собой. -
Эмоция  обдала  Карлсена всплеском вроде  скверного  запаха. Почувствовалось
тогдашнее слепое желание  Обенхейна, чтобы все это оказалось кошмаром, после
которого  просыпаешься  вдруг  в  теплой  постели,  не  истязаемый  виной  и
демонами. - Был момент - это  после Дитсен, девятилетней  той ребятульки,  -
когда я  поклялся,  что брошу  раз  и навсегда. То,  как она обняла  меня  и
поцеловала в щеку. - Обенхейн  в секунду словно состарился  и одряхлел.  - А
через несколько дней  все  опять вернулось, особенно  когда видел школьниц в
леггинсах. И тут я понял, что остановиться не смогу никогда.
     Карлсен ощутил позыв похоти, рефлексом Павлова  шибанувший из гениталий
и живота Обенхейна. Опять абсурд: желание, доводящее маньяка до убийства, по
сути, не отличалось от желания, что влекло  Карлсена к хорошенькой школьнице
в лифте или соблазняло всасывать энергию с губ Линды Мирелли. Но у Обенхейна
насыщение наступало  лишь  через насилие. Он и сейчас,  даром что  сожалел о
насилии,  альтернативы ему не видел. И если  его сейчас снова освободить, он
начнет  убивать по-новой - не по желанию, а  потому что слабее владеющего им
демона.
     Карлсен сознательным  усилием вывел себя из  сопереживания, помогающего
понимать мысли Обенхейна. Хотелось, чтобы следующий вопрос застал врасплох.
     - Скольких девочек ты убил?
     Обенхейн, отведя глаза, покачал головой.
     - Не знаю... Тех, про которых говорят, это точно.
     - Были ли другие?
     - Не знаю.
     Карлсен оторопело понял, что маньяк говорит правду.  Проверил: в уме  у
него стоял серый туман неуверенности.
     - Их могло быть больше?
     - Не знаю.
     - Тогда почему просто не сказать "нет"?
     - Да потому, что не знаю я!
     Впервые  за день Обенхейн сказал  резко,  с гневливым  отчаянием.  Даже
Мэдден расслышал и цепко на них посмотрел.
     - Ты не исключаешь, что могло быть и больше?
     - Не исключаю, - произнес тот с облегчением.
     Вот  уж  даа... Обенхейн сознался  в  пятнадцати убийствах, примерно за
столько же лет. По его словам, иногда он выслеживал жертву месяцами, выжидая
четкую возможность. Он только что признался, что желание очередного убийства
появлялось вскоре  после того, как  было выброшено тело жертвы. Теоретически
он мог  убить  вдвое  больше  -  куда там, втрое или вчетверо! Если так,  то
почему не упомнит?
     - Попытайся вспомнить, - сказал Карлсен.
     - Пытался бесполезно... - проговорил Обенхейн устало. - Бывают моменты,
когда:
     Он замер  на  полуслове:  ясно,  что  пытается направить  мысли вспять.
Напрягая силы сопереживания, Карлсен также пытался пронзить наслоения серого
тумана. Он догадывался, что это небезопасно - с таким же успехом можно, сидя
на  яблоне, дотягиваться до  дальнего,  на  тонкой  ветке яблока.  Трудность
усугублялась тем, что туман уподоблялся сну. Пронизывая его завесу, невольно
забываешь,   чего   тебе   нужно.   Собственный  ум  становится  размытым  и
несобранным, будто перед глазами плывет. Чем больше пытался Карлсен пронзить
серость,  тем гуще, непроходимей она его обволакивала. Ощущение такое, будто
погружаешься в сон.
     И  тут  он  неожиданно почувствовал,  что  набрел  на опасность.  Мысль
очертилась как-то сама  собой, ровно  -  в  этой непролазной сизоватой  мути
отсутствовала  контрастность,  которая  дала  бы  толчок  удивлению.  Теперь
Карлсен понимал,  почему Обенхейн  не знает,  сколько  жизней  на его счету.
Серость не предусматривала открывать ему истину. Да не он их, собственно, и,
убивал. Это вообще было не его дело...
     - Доктор Карлсен, с вами все в порядке?..
     До  него  искрой дошло, что  рядом стоит Мэдден  и  тормошит  за плечо.
Карлсен,  вскинувшись, ошалело огляделся,  словно спросонок  приноравливаясь
комнате.
     - Извини, Энди. Сморило как-то.
     - Урабатываетесь, поди.
     - Приходится, - Карлсен поглядел на  часы:  половина  третьего. Если  и
заснул, то на считанные секунды. Обенхейн смотрел с осторожным любопытством.
     - С вами все нормально?
     -  Да,  спасибо,  Карл.   -  Твердость  собственного  голоса  удивляла:
уверенный такой, абсолютно нормальный. - Извини. Переутомился, видно.
     - Да ничего, ничего.
     Что-то  такое  произошло, а что именно, непонятно.  Начать  с того, что
убийства  Карла  Обенхейна  перестали,  интересовать  напрочь.  Они казались
теперь чем-то несообразным, давно известным.
     - Карл, давай, если не возражаешь, на этом закончим. А то напрягаю тебя
почем зря.
     - Ну давайте.
     Что это, уж не насмешка ли в глазах? Мэдден возвратился к своему стулу.
     -  Энди!  -  окликнул  Карлсен.  Тот  не  расслышал, пришлось повторить
громче. - Отведи, пожалуйста, мистера Обенхейна в комнату.
     - Извините, - пробормотал Мэдден.
     Карлсен остался один. Только тут он вспомнил, что забыл сказать старику
отпереть  наружную дверь. Поступью  лунатика Карлсен  приблизился к двери  и
постучал.
     - Кто там? - послышалось снаружи.
     - Доктор Карлсен. Выпустите меня, пожалуйста.
     Охранник отпер дверь. На лице некоторое замешательство: дверь вообще-то
положено открывать  Мэддену. Промямлив что-то извинительное,  Карлсен  вышел
наружу. Солнечный  свет  ударял  в  глаза, придавая еще большее  сходство  с
пробуждением.
     Что  произошо?  Карлсен  больше  не  чувствовал  себя  вампиром,  самым
обыкновенным человеком.  Не было энергии проникновения.  Ощущение в точности
такое, будто только что очнулся после операции, когда тело не отошло еще  от
анестезии. Ноги, словно чужие. Тем не менее,  они проворно  и уверенно несли
его к главному корпусу. С  кем-то из  знакомых  он  парой  фраз перебросился
нормальным голосом.
     Дойдя до своего кабинета, он ключом открыл дверь. Это была обыкновенная
комната с письменным  столом, двумя стульями и  этажеркой -  просто  рабочее
место. Закрыв за собой дверь, Карлсен сел за стол. Его беспокоила усталость.
Будь в комнате кровать, он бы рухнул на нее и заснул. А так удовольствовался
тем, что сел, уложив  голову на скрещенные руки - неудобно,  но  лучше,  чем
сидеть прямо.
     Случилось  что-нибудь, или это  так,  воображение? Вглядевшись в  себя,
Карлсен различил лишь зыбкую серость. Тут он вспомнил, о чем хотелось узнать
первоначально. Скольких девочек  убил  Обенхейн? Это, по крайней мере,  было
какой-то  зацепкой,  подстраховкой,  что  это не просто  усталость. Обенхейн
убивал пятнадцать лет. Но Карлсен знал о  сексуальных  маньяках  достаточно:
они не  просто орудуют  с регулярностью часов. Одержимость  довлеет над ними
все сильнее, и преступления учащаются. Почему  счет идет на одну лишь жертву
в  год? И  почему человек, помнящий в деталях каждое  из пятнадцати убийств,
теряется при подсчете общего их числа?
     Это упражнение в логике примерно восстановило  нормальность восприятия.
Но  и  минуты  не прошло,  как  вновь  сгустилась  зыбкая серость.  Впрочем,
пробуждение  дало  Карлсену уяснить суть происшедшего. Его  съедали  заживо.
Образ  представлялся  в  виде  огромной  змен -  питона или  удава  неспешно
втягивающей  через сомкнутые  челюсти какое-нибудь крупное животное. Процесс
медленный, на  несколько  часов. Но уже задолго до этого  начали действовать
прищеварительные  соки,  обращающие его, Карлсена,  плоть  в  лепрозно-белую
массу.
     Он снова сделался двумя людьми одновременно, из которых один  взирал на
другого с безучастной отрешенностью. Только  на этот раз не чувствовалось ни
паники,   ни   клаустрофобии,   лишь  странное  безразличие.   Откуда  такая
безучастность к собственной, может статься, погибели? Ответ,  похоже, крылся
в  этой ошеломляющей онемелости,  словно душу оглушили под местным наркозом.
Он  где-то  читал,  что  поглощаемые  удавом животные становятся пассивны  и
расслабленны, как под гипнозом. Может, от этого и безразличие?
     Где-то по  коридору  грохнула дверь, вырвав  Карлсена  из оцепенелости.
Неожиданно  он  понял,  что надо  делать. Встал,  взял ключи.  Пройдя  через
комнату,  со  странной отрешенностью  отомкнул дверь.  Запереть.  Теперь  по
коридору, вот лестница, вниз. Наружу,  под солнце. Солнце  какое-то тусклое,
будто сквозь вуаль...
     На пропускном пункте он с улыбкой кивнул  охраннику. Кажется, поезд уже
вон он, на  платформе? Карлсен побежал и в вагон успел влететь как раз перед
тем, как за спиной сомкнулись двери.
     Вся обратная дорога в Канзас Сити  прошла в  такой же отключке.  В тело
словно впрыснут медленно парализующий яд. Странно как-то, что руки-ноги  при
этом действуют вполне нормально, и пальцы слушаются безотказно.
     На станции пересадки снова начался  марафон. Часы показывали семь минут
четвертого,  а  экспресс отходит в три  десять. К  этому  времени  тело  уже
сковывал паралич  физический - бежалось как во сне. Но, завидев на платформе
экспресс,  Карлсен  напрягся изо  всех сил и  вбежал-таки. Двери задвинулись
через считанные секунды.
     Он рухнул в пустое кресло (на этот раз  разворот к  востоку) и испустил
изнеможенный вздох.
     - Приветик. Снова с нами?
     Надо же: та  же самая стюардесса,  что на предыдущем  маршруте.  От  ее
теплой улыбки как-то полегчало.
     - Привет. Вот, не смог сдержаться, - улыбнулся Карлсен в ответ.
     Их  взгляды встретились,  и...  паралич  прошел. Ясно,  почему.  Вокруг
поезда сомкнулось электрическое поле. То, что похищало энергию, осталось  за
барьером, словно отрезанное звуконепроницаемым стеклом. В это же самое время
что-то в Карлсене будто оттаяло от сна. Дремотность исчезла, и он воспрянул.
     - Чая, снова?
     - Да,  спасибо.  -  Чудесно  как: голос  свой,  а  не  подопытного  под
гипнозом.
     В тело  волна за волной  хлынули облегчение  и безудержное счастье. Тут
вдруг дошло, что  и  счастье  само  по себе небезопасно: такое сильное,  что
забирает едва успевшую восстановиться жизненность.
     Стюардесса поставила перед ним чай.
     - Как день прошел?
     - В заботах.
     Что хорошо, в эту минуту  ее  позвал кто-то из пассажиров.  Карлсен мог
спокойно попить чай и восстановить в памяти прошедшие полчаса. И тут, стоило
вдуматься, как на  Карлсена нахлынул  мутный и тяжкий ужас.  Громом  грянуло
осознание, что в ум ему - неуязвимейшее,  казалось бы,  место  -  вторглись,
попытавшись поглотить.
     Это  казалось отрицанием всякой  безопасности, которую он считал чем-то
неотъемлемым, сроднившись  с которой,  еще в утробе,  человек  хранит  ее на
самом  дне  сознания,  вопреки  всем  страданиям  и угнетенности  -  чувство
собственной идентичности. Теперь же  казалось, что идентичность  эта - блеф.
Так, какое-нибудь животное, чувствуя  полную безопасность  у  себя  в  норе,
вдруг с ужасом слышит стук лопат, а сверху начинают сыпаться земляные комья.
     Ужас  и отчаяние грозили ввергнуть его в черную дыру. Он поймал себя на
том, что  дрожит, и притиснул к бедрам  сжатые кулаки.  Когда мимо проходила
стюардесса,  Карлсен  отвел  взгляд, молясь,  чтобы  она прошла мимо:  он не
только слова - улыбки выдавить  не мог. Заслышав  ее удаляющуюся поступь, он
испытал секундное облегчение, тут же снова сменившееся  дурнотным отчаянием.
Гулко стучало сердце, на лбу выступила холодная испарина.
     На поезде, по крайней мере, безопасно: защищает невидимая электрическая
стена. Это пока... А при необходимости можно будет остаться на поезде, взять
билет обратно на Лос-Анджелес... Хотя разве  это решение! Через десять минут
Цинциннати, и защита сойдет на нет...
     Защита перед  чем! Что именно произошло?  Вот  уж угораздило:  сунуться
Обенхейну  в ум, настроиться на  его идентичность. Затем  что-то  повергло в
забытье, аморфную серость...
     Опять  же, что за  забытье? Он пытался выяснить, скольких девочек  убил
Обенхейн. И тут что-то вторглось в мозг, начало похищать энергию...
     От  проблеска жуткой догадки засвербило  в  затылке,  невольно  сжались
кулаки. Начало похищать  энергию, высасывать жизненные силы.  А это под силу
только вампирам.
     Карлсена, словно окатили холодной  водой. Точно. Вот почему Обенхейн не
знал, сколько жертв на его счету. Забрезжив, догадка оформилась в незыблемую
уверенность. Вялого вида насильник - не единственный обитатель своего  тела.
Им для своих целей пользуется кто-то другой.
     Уяснение  сменилось   внезапным   облегчением.  Проснувшийся   инстинкт
детектива позволил взять себя в руки: в конце концов,  охотишься ты, а не за
тобой. Вспомни-ка,  у  каждого  преступника  есть свой  оберегаемый  секрет.
Секрет  Обенхейна  в том, что  его  руки сгубили  не  пятнадцать  девочек, а
гораздо больше. Из  них  пятнадцать конкретно на  его счету.  Но  еще нечто,
овладев  его телом, убивало остальных,  до  капли высасывая из них жизненную
энергию.
     Хотя, пожалуй,  при чем  здесь  "нечто". Некто.  И вот именно  от этого
осознания  страх  рассеялся.  По  ту  сторону барьера  - никакой не дух,  не
бесплотная сущность, вселяющаяся эдакой средневековой  химерой.  Это вампир,
подобный тебе. Сильнее, искушеннее, но не всемогущий же. Иначе, зачем бы ему
прятаться.
     Получается, неправ  Грондэл. Не все  вампиры  благотворны.  По  крайней
мере, один  из них предпочитает убивать и  поглощать. Но кто именно? Один из
тех первых, со "Странника"? Или  кто-нибудь из их потомков?  Может,  Грондэл
знает.
     Поезд замедлял ход  перед Цинциннати.  Карлсен, подавив в  себе холодок
тревоги,  сконцентрировал  ум,  как  сжимают  кулак. Через  полминуты  поезд
скользнул  в  помещение вокзала  и  остановился  с  едва  заметным  толчком.
Возникла  пауза:   вагоны  медленно  опускались   на  рельсы.   Вот  исчезло
электрическое поле, как  бы  разом освобождая от  глухоты. Карлсен удерживал
сосредоточенность, чутко выжидая любой намек на дымку забытья. Стоило дверям
разъехаться, как мелькнуло что-то похожее на утомленность - секундное усилие
его  развеяло.  Пассажиры,  готовясь  выходить,  стаскивали с верхних  полок
багаж.  Карлсен  сидел,  не  реагируя  на  возню:  утратить  бдительность  и
готовность отразить натиск нельзя было ни на секунду. Вздохнуть удалось лишь
тогда, когда сомкнулись двери и снова включилось электрическое поле.
     Теперь, когда случившееся было,  в сущности, ясно, прямая атака даже бы
и удивила. Карлсен намеренно привлекал чужую сущность, настроив  ум на волну
Обенхейна  и   придав   ему  пассивность.   Теперь   оставалось  единственно
возвратиться на  свою  волну  и  удерживать  бдительность.  Инстинктивно  он
догадывался,  что человеческий ум наделен мощной системой защиты, преодолеть
которую почти невозможно,  если только самому  не  настроиться в резонанс. В
этом  смысл легенды  о  том,  что  духа,  чтобы  он  вошел  в  дом,  надобно
приглашать.
     Когда  поезд  набирал  ход,  в  соседнее  кресло,  подойдя,  опустилась
стюардесса. Ремень автоматически облек ей талию. "Карин Олсен", значилось на
значке форменного жакета. В полуистощенном состоянии тепло ее  ауры было еще
проникновеннее.
     - Вы из Нью-Йорка?
     - Да, а вы?
     - Я  из Колумбуса. Не прочь бы переехать  в  Нью-Йорк,  но там квартиры
дороговаты...
     Она машинальным  движением  подвинула  его  чашку в  выемку,  чтобы  не
елозила.  При этом  ладони  у  них  соприкоснулись,  и Карлсен  с  интересом
отметил, что "узнает" ее. Ясно, что краткий их контакт на платформе в Канзас
Сити  установил  некий  взаимный  резонанс.  Это  подтвердилось,  когда  она
подалась в кресле назад, соприкоснувшись с Карлсеном  плечом. Было бы нелепо
не воспользоваться  какой-то частью  этой безвозмездно предлагаемой энергии,
той, что она скопила за долгий переезд до Лос-Анджелеса и  обратно.  Карлсен
сфокусировался на точке  контакта между плечом и ключицей, дав себе пассивно
впитать  избыток ее  жизненности.  Женщина, умостившись  головой  на  спинке
кресла, снова расцвела мечтательной улыбкой.
     И тут безо всякого перехода Карлсен оставил свою сущность, не противясь
тому, чтобы она плавно  перетекла в ее. Внешне он  так же сидел  возле, руку
положив на стол - с открытыми, но  вместе с тем незрячими глазами, поскольку
у женщины глаза были закрыты. Нечто подобное сегодня уже было на платформе в
Хобокене,   только  теперь  переход   был   полный.   Чувствовалось  кресло,
поддавливающее ей  снизу ягодицы -  более  округлые  и крупные, чем  у него;
тесноватая юбка вокруг талии,  и тепло лежащей на бедре руки. Чувствовалось,
что за  последние месяцы она слегка прибавила в весе, и (уж как  ни гони эту
мысль) лифчик тоже  начинает  жать.  Во рту еще  оставался вкус  льда  после
оранжа, который она вот сейчас выпила на кухне, так что губы и язык отдавали
холодком. Сознавать  это  было не менее сладострастно, чем приникнуть сейчас
губами к ее рту. Поцелуй, оказывается, ни  что иное, как неук-  люжий  метод
достичь слияния.
     За окнами снова проплавился реальный мир. Еще минута, и будет Колумбус.
Время выходить  из  контакта.  Вместе с тем,  пребывание  в  женском теле до
странности утешало, так что Карлсен все не решался его прервать. Это было не
просто  сексуальное возбуждение, но  ощущение непомерной свободы, основанное
на сознавании, что сущность человека  совершенно отличается от вмещающего ее
тела.
     Женщина вздохнула и пригладила волосы.
     - Ну что, приехали.
     - Вы  уходите?  -  услышал он  свой голос, и уже в  следующее мгновение
смотрел на нее собственными глазами.
     - Выходит, да. Здесь я живу.
     Сказала, а сама  не двинулась. Понятно, почему: взаимное влечение между
ними  было мощным, как гравитационное поле,  а усвоенная  Карлсеном энергия,
похоже,  его еще и  усиливала. Когда женщина,  наконец,  поднялась, Карлсена
потянуло к ней, словно магнитом.
     - Увидимся!
     - Надеюсь, что да.
     Встретившись  с  ней  взглядом,  он  хотел выкрикнуть:  "Я  тоже  здесь
сойду!", но  сдержался.  Она  пошла, а  между ними словно  потянулась  нить.
Как-то  и  завораживает,  и   вроде  бы  неловко.  Что,   если  все-таки  не
отцепляться? В конце концов, когда стюардеса потянулась к вешалке за ранцем,
научное  любопытство  возобладало,  и  Карлсен "устремился вслед".  В  ту же
секунду он снова смотрел через призму ее глаз.
     Поезд замер окончательно. Ощущение  такое,  будто  спускаешься  в лифте
(вагоны снижаются на рельсы). Женщина с улыбкой оглянулась. Что удивительно,
сам он, Карлсен, улыбнулся в ответ. Вот двери разъехались, и  она ступила на
платформу.  Секундное  беспокойство  (ого,  пошла  к  выходу!)   перекрылось
любопытством. Женщина  явно  не  замечала происходящего. Чувствовалось,  что
незнакомца она покидает  с неохотой  и жалеет, что не спросила, как часто он
ездит экспрессом.  Ей,  очевидно,  было абсолютно невдомек, что  они  вдвоем
разделяют сейчас ее тело. Спустя минуту  к  ней примкнула другая стюардесса,
Гэйл  Сэндберг, и они вдвоем вышли через служебный  вход в кассовый зал. Все
это время Карлсен двойным  изображением  сознавал  умещенное  в пассажирском
кресле собственное тело.
     Когда женщины  удалялись  по привокзальной  площади, Карлсена шарахнуло
вдруг так, что искры из глаз - будто  кувалдой  кто огрел. И вот он  опять у
себя в кресле, а новая стюардесса предлагает пассажирам газеты.
     Несколько секунд прошло,  прежде  чем он сообразил, что  к  чему. Между
ними вклинилось электрическое поле, грубо оборвав психическую связь. Карлсен
какое-то время восстанавливал дыхание: настолько резко шибануло.
     Интриговало то, что получи