с ним в сравнении казались
без  малого  праведниками.  Он точно  такое  же  живое  существо,  по-своему
приспосабливающееся  к сложностям и  прихотливости  жизни.  А то, что  он  -
вампир-хищник, - что ж, это сугубо его дело.
     Через несколько часов (время  текло  приятно, безо  всякой скучливости)
они  сошлись  с  основной  популяцией  снаму  в этой части  планеты.  Их  он
почувствовал, когда во время ленивого кульбита  под солнцем часть  щупалец у
него высунулась над  водой и взгляд охватил нечто,  напоминающее гигантский,
размером с милю, массив плавающих водорослей. Тут теплый прилив восторга дал
понять,  что он приближается к  группе сородичей, большинство которых, как и
он,  выставило щупальца  к  солнцу.  Его охватила  искренняя,  детски чистая
радость возвращения домой...
     По  мере  их  приближения  некоторые из  снаму,  отделившись  от общего
скопища, тронулись навстречу. Некий инстинкт в заимствованном теле узнавал в
них давних  друзей, даром что, по человеческим  меркам,  это были совершенно
чужие существа.  Сблизившись,  они  обнялись, ненадолго  сплетясь  передними
щупальцами.  Вслед за тем  они  приступили к общению, просто обнажая свой ум
перед собеседником.  При этом информация не  то  чтобы выстреливалась единой
вспышкой - мысли  выкладывались по  полочкам как  товар на  прилавке,  чтобы
собеседник мог выбрать  то, что ему интересней или привлекательней. Вместе с
тем это напоминало человеческое "чувствуйте себя как дома".
     Постепенно Карлсен оказался в центре скопища. Каждый тянулся обняться и
поговорить с ним. Много внимания уделялось и Крайски, хотя оба понимали, что
это  просто  из  вежливости.  Он уже  был им  знаком,  а  мысли  более-менее
известны.  Карлсен же вызывал  пылкое  любопытство. Так, должно быть, какой-
нибудь  паломник Средневековья  возвращался к  себе  домой  из  святых мест,
полный  невероятных живописаний и  сведений. О  нем хотели выведать все: как
рос, что ждал от жизни, чему себя посвящал. Особый интерес вызывали два  его
распавшихся брака. Видимо, потому,  что их как-то интриговало: две человечьи
особи примерно одного строения, а тем не менее принадлежат к  разным полам и
совокупляются. У снаму тоже  два  пола, но они  так привыкли делиться  всеми
мыслями, ощущениями и чувствами,  что барьера между ними как такового и нет.
Вот почему "запретный" элемент в человеческой сексуальности виделся им таким
чарующе пикантным.
     Спустя долгое  время (по земным меркам,  многие часы)  любопытство было
утолено,  хотя  бы  временно.  Снаму  (числом больше  двухсот) расслабились,
переваривая  услышанное  и  просто блаженствуя  бок  о  бок друг  с  другом.
Активное  общение  прекратилось  -  точь-в-точь как  старые друзья,  готовые
часами сидеть молча, попыхивая трубками. На Земле Карлсен был вхож во многие
клубы - как доктор, как член Нью- Йоркского собрания,  как спец по  затяжным
прыжкам  -  и с  удовольствием ощущал себя  частью той или иной неформальной
компании. Однако между снаму было куда больше тепла и единства, чем в любой,
даже самой сплоченной,  студенческой тусовке. Каждый здесь  был на  редкость
близким другом, с которым не хотелось разлучаться.
     Сутки на Ригеле-10 равнялись  примерно двум  земным неделям, что лишний
раз  объясняло малозначительность времени. Сейчас было где-то за полдень, до
вечера  все  еще  оставалось  примерно  четверо  земных  суток.  А  пока они
впитывали солнце и наслаждались содержимым открытых друг другу умов.
     Через  несколько  часов  снаму, словно всколыхнулись от эдакого  вялого
любопытства.  Понятно: приближалась  их  излюбленная  пища. Все они,  дружно
взмахнув щупальцами, погрузились  примерно  на десять футов под воду и стали
ждать.  Добыча  плыла  в их направлении,  но  могла  просто  уйти,  если  бы
почувствовала  их  интерес.  Поэтому им  надо было  мысленно  отрешиться  от
всякого предвкушения, сделав вид, что они плывут себе и нежатся под солнцем.
Добыче  не  хватало,  видимо,  ума смекнуть,  с  какой  стати снаму  взбрело
нежиться под солнцем на десятифутовой глубине.
     Ответить на любопытство  можно было, направив внимание на клетки памяти
тела,  где ютился сейчас Карлсен. Память у снаму не  такая  развитая, как  у
человека, но как род они существуют настолько долго (раз  в двадцать  дольше
человечества),  что их глубокая подсознательная  память  представляет  собой
фактически архив, хранящий  их родовую  историю. Однако  от  ответа  Карлсен
предпочел   воздержаться:  не  хотелось   терять   удовольствие  от  первого
знакомства с этим странным миром.
     Через множество часов, распластавшись на  медлительных  струях течения,
прибыла добыча. Карлсен и не уловил прибытия: он абсолютно  всерьез соблюдал
общий  настрой  не  выдавать  хищного  любопытства  и  плыл,  погруженный  в
блаженную   созерцательность.  Более  того,  поскольку   сама   добыча  была
прозрачна, ровно  струящийся  свет и намека не  выдавал  на то,  что  сверху
что-то  движется.  Внезапно всколыхнувшееся  возбуждение  дало  понять,  что
что-то происходит,  и снаму начали  всплывать  к  поверхности.  Несмотря  на
проснувшийся   энтузиазм,   движение   было  нарочито   неспешным.   "Спешка
недостойна", - читалось где-то в  сокровенной глубине  сознания снаму - свое
благородство снаму должен выказывать медленным, грациозным продвижением.
     Причиной возбуждения была громадная, две с лишним  мили вширь медуза  -
такой  хватит  на всех.  В  отличие  от  земной,  у этой не  было конкретных
очертаний  или строения,  в каком-то смысле ее можно было  сравнить с дымным
облаком, принимающим форму,  согласно  движениям воздуха. Просто невероятная
клякса  протоплазмы, масса  живых  клеток, спаянных  вместе  по тому  же,  в
сущности, принципу, что и снаму.
     Вплывая снизу в эту обширную массу одноклеточных, он понял,  почему она
настолько по вкусу снаму. Каждая клетка  в отдельности была деликатесна, как
зернинка    икры.   Снаму   ели   всасывающими    движениями,   от   которых
пузырьки-капельки   лопались.  Вкус  почему-то   ассоциировался  с   лимоном
(понятно,  чисто  по- земному). Невольно вспомнилось о  детских леденцах  со
щербетом,  которые,  когда  пососешь,  лопаются,   обдавая  язык   ароматной
кислинкой.
     Однако,  впитывая  клетки   медузы,  он  постепенно  усвоил  и  кое-что
поважнее. Самый смак здесь составлял  вкус самой жизни. Это была простейшая,
первобытная  ее  форма:  прозрачная  клетка,  содержащая  отдельную  единицу
жизненной силы.  Примерно то же, что  атом  водорода, содержащий всего  один
протон  и  один  электрон.  Впитывать  крохотные  эти  тельца было  таким же
удовольствием, как есть устриц в  том  ресторане,  где Карлсен  окончательно
осознал себя вампиром.
     Впрочем, аппетиту на  устрицы  имеется  предел: пара десятков, и больше
уже  не съесть. Эти же клетки  были так невесомы, что  поедай хоть сотнями в
один  присест. При  этом жизненная  сила,  впитываясь, наполняла  совершенно
особым  по  глубине  и  изысканности  удовольствием.  Ровный  свет  голимого
счастья, от которого почему-то разгорался  аппетит и неуемная  жажда жить  с
повышенным накалом.  Результат чем-то напоминал опьянение, хотя был  гораздо
более  проникновенным   и   насыщенным.  Повседневное   сознание  снаму   он
превосходил так же, как половой экстаз - будничное настроение человека.
     Вбирая все  больше крохотных флюидов  жизненности, он  понимал,  почему
медуза так равнодушна к своей гибели. При своей чистоте и неискушенности она
была открыта жизненной энергии Вселенной,  той, что святые и мистики именуют
Богом. Потому желания спасаться у нее не было:  не от чего и незачем. Стоило
об этом подумать, как охватила безотчетная радость. Все существует во благо,
и всему этим самым придается осмысленность. Вся Вселенная - безбрежное  море
смысла.  Смысла,  сквозящего  из  некоего всеобщего источника.  Слова  здесь
настолько примитивны, что описывать нечего и пытаться.
     От  ошеломляющей  сладости  он  перестал  поглощать, жизненную  энергию
медузы -  это  показалось бессмысленным,  поскольку  он и был медузой, как и
вообще любым организмом.
     Постепенно  Карлсен отделился от снаму, они ели так  увлеченно, что его
отсутствия никто не  заметил.  Тут он  впервые почувствовал  отобщенность от
этих созданий. Пытаясь  заполучить как  можно больше жизненной  энергии, они
насыщались с такой некрасивой жадностью, что чудо откровения их не  трогало.
Казалось невероятным,  что медуза в каком-то смысле знает  больше, чем они -
эдакий аморфный святой. Хотя  святость ее, безусловно, именно от аморфности.
Способность  усваивать значение  объясняется  простотой. Попытайся  она  это
значение   использовать,  направить  на  какую-то  цель,  и  от  мгновенного
усложнения структуры урезался бы смысл.
     Вот  что сделали  снаму, при всей своей невзыскательности. Они уяснили,
что  блаженное  поглощение всевышней  любви  как-то чересчур  просто. Медуза
воспринимала его с простотой солнечной батареи и осталась навеки неизменной.
Хотя  было  в  нем  что-то  идиотски  пресное.  Потомку  снаму  начали  свой
длительный  путь  к  усложненности, с  тем, чтобы не просто  блаженствовать,
чувствуя в себе теплоту жизни, но  и сознавать это блаженство, усугубляя его
тонкости.
     Медуза действительно была  чем-то  вроде солнечной  батареи, примитивно
улавливающей смысл. Снаму же хотелось не только впитывать его, но и хранить,
чтобы можно было  над  ним размышлять. Поэтому они усложнились, познав через
это проблему фрустрации. Похоже на человека, смастерившего большую бочку для
воды, чтобы не  было надобности в дожде для полива. Но пока мастерил,  дожди
прошли,  так что бочка либо остается  пустой, либо  воды в ней  до следующих
дождей на самом донышке, и та стоячая. Так что на Земле,  где  человек из-за
невзгод  и  лишений взбежал  по  эволюционной лестнице так  проворно,  полно
пустых  бочек  и  полно  людей,  с  мольбой  взирающих  на  небеса:  где  же
долгожданный дождь.
     Среди  снаму  что-то происходило,  чувствовалась  волна  взволнованного
ожидания. Примкнув, Карлсен уяснил, что  общее внимание направлено на снаму,
зависшего  спиной вниз около поверхности. Цветом он был потускнее сородичей,
причем абсолютно неподвижен - не  то  в  бесчувствии, не то вообще  неживой.
Хотя  это  вряд  ли,  судя   по  общей  атмосфере  радостного  предвкушения.
Придвинувшись  ближе  к  зависшему  (остальные  снаму учтиво посторонились),
Карлсен увидел, что тот  бледнеет на глазах: совсем  уже  желтый,  похож  на
какой-нибудь гниющий овощ.  Тут уловилась  его вибрация и  стала ясна  суть.
Впитывая жизненную  силу  медузы, снаму постепенно  довел  себя  до экстаза.
Границы  собственной  сущности  растворились  в  безраздельном   счастье   и
согласии:  у человека  это бы называлось Божьим озарением  или нирваной. Вот
отчего снаму  побледнел. Сам экстаз размывал  жизненную твердость.  Довольно
странно, но почему-то вспомнилась Линда Мирелли после той неистовой любовной
схватки.
     Озадачивал  настрой  остальных  снаму:  чуткое  предвкушение того,  что
сейчас  произойдет  что-то важное.  На  его  глазах снаму  из  желтого  стал
зеленым.  Щупальца  заколыхались   в  ленивом  ритме,  словно   под  музыку.
Неожиданно из гущи щупалец (у себя в этом месте он обнаружил небольшую  ямку
вроде пупа) вырвалась  странно зеленая дымка. В  эту секунду все снаму разом
как бы удовлетворенно вздохнули. Подобравшись еще ближе, Карлсен разглядел в
толще воды крохотный зеленый шарик: малютку снаму, почти прозрачного, но уже
опушенного щупальцами. На Карлсена неожиданно нахлынула заботливая нежность.
Спустя  секунду  малыш  взмахнул  щупальцами  и  рыбкой  юркнул  в  сторону.
Снаму-родитель, пошевелившись, из зеленого сделался желтым.  Через несколько
секунд его было уже не отличить от остальных сородичей.
     Примечательно то,  что  между снаму не наблюдалось половой  разницы. Он
сам  не ощущал себя ни мужской, ни  женской особью, и  то же самое,  судя по
всему, относилось ко  всем  остальным.  Тот, что на  глазах произвел малыша,
разродился,  очевидно, от самого  экстаза.  Как  ни  странно,  это  казалось
абсолютно  логичным.   Снаму  постоянно  пребывают  в  состоянии,  у   людей
считавшемся бы сексуальным  экстазом в  миниатюре.  Только у людей  при этом
выделяется  оплодотворяющее  семя,   а  снаму  зачинают  непосредственно  от
жизненной силы.
     -  Домой  тянет?  -  раздалось  над самым  ухом.  Внезапно  ворвавшийся
человеческий голос заставил вздрогнуть. Крайски даже и не "контактировал" на
манер снаму, просто использовал человеческую телепатию.
     -  Да  нет,  не  тянет. Просто задумался.  - Ограниченность  ума  снаму
превращала подобное  общение в тяжкий  труд. Передавать  сложные  идеи  было
невозможно.  Мозговая структура, разбросанная по всему телу,  была  под  это
просто не приспособлена.
     - И я, - сказал Крайски. - Всегда радуюсь,  когда сюда прихожу. И когда
ухожу, тоже.
     К ним подплыл  один из снаму, тот, что первым поприветствовал Карлсена.
"Ты устал?", - осведомился  он. Тронутый  его участливостью,  Карлсен  решил
открыть содержимое  своих мыслей. Снаму, повникав,  застенчиво заметил: "Это
вне моего понимания" и тронулся наверх, за очередной порцией медузы.
     - Ну что, насмотрелся? - спросил Карлсен.
     - Здесь есть что-нибудь еще?
     - Есть и еще. Только то же самое.
     - В таком случае, да.
     Они  тихонько,  незаметно  для  других  отплыли.  Когда  отдалились  на
несколько  миль,  Карлсен  начал жалеть о  преждевременном  уходе:  было  бы
приятно задержаться  на  несколько недель, а то и лет. Вместе  с тем  логика
подсказывала: то, что снаму могли дать, он уже взял. Его поведение они сочли
бы непонятным, поэтому лучше было уйти.
     - Точно, - одобрил Крайски.
     Он вторил  мыслям  Карлсена  и  был  с  ним  в полном  унисоне. И снова
удивляло, насколько  между ними  много  общего. Возвращались  медленно. Было
как-то жалко выходить из дремотно приятного сознания, как бы сочетающего сон
и бодрствование. Еще задолго до  суши сгустились сумерки. Примерно за час до
этого небо  на  западе  стало высвечиваться все  ярче и горизонт  расчертили
серебристые  полоски облаков. Затем последовало подобие зеленого фейерверка,
где  горизонт  пронизывался ярко  зелеными  блестками, опадающими  медленным
каскадом. И вот сквозь туман проступила пронзительно синяя вечерняя  звезда:
Ригель. Да-а, куда там альпийским закатам...
     Наступившие  сумерки  лишь  подчеркивали  умиротворенность,  и  Карлсен
ощутил,  что  снаму  ночь  любят так же как  день,  светясь счастьем  при ее
приближении.
     - У них есть какие-нибудь враги, кроме хайссеров? - поинтересовался он.
     - Только один какой-то, неизвестный, в пещерах у дна. - Поскольку связь
была  прямой, Крайски  сумел показать обширные гроты, уходящие далеко вглубь
шельфа.
     - Как он выглядит?
     - Никто не знает.
     - Почему?
     Крайски с помощью образов и телепатии  показал, что  в огромной системе
пещер, залегающих под западным морем, обитает  медуза, у  снаму  считающаяся
самым большим  деликатесом: упругая как  натуральная  плоть, и  вместе с тем
выделяющая куда больше жизненной энергии,  чем та разновидность, что видел у
поверхности Карлсен. Иногда наиболее рисковые из снаму отправлялись в пещеры
и возвращались,  сияя от избытка  и двигаясь с такой силой  и напористостью,
что сородичи как-то даже тушевались. А  вот отдельных  смельчаков больше  не
видели. Порой  их  полусгнившие останки обнаруживались где-нибудь на дне или
их приносило  течение,  от  чего  складывалось  впечатление,  что  из  снаму
высосала жизнь некая  сила,  которой по зубам их жесткоклеточная  структура.
Что это за  враг, из снаму не знал  никто, да  так оно  и лучше. Пусть сидит
себе в своем подводном логове, и ну его.
     - Неужели их не разбирало любопытство!
     Ответ Карлсена можно было истолковать как пожимание плеч.
     К  тому  времени  как  впереди  замаячил  берег,  уже  наступила  ночь,
несравнимо  бархатистее и непроницаемее, чем на Земле. Тем не менее, Карлсен
с интересом обнаружил,  что с помощью  щупалец  и малюсеньких белых бугорков
различимы и берег, и даже оба приемника. А заодно два хайссера, застывшие от
приемников в нескольких футах.
     - Что теперь делать? - спросил он у Крайски.
     - Не беспокойся.  В темноте они не видят.  Ощутив  под собой прибрежный
песок,  Карлсен понял, как нелегко было снаму  сегодня  на  берегу. Щупальца
хотя  и  позволяли  продвигаться,  но  гравитация  давила  так,  что  духота
становилась  совершенно  несносной.  На  кромке   берега  он  приостановился
отдышаться.  Хайссеры, уловив их присутствие, тронулись навстречу. В темноте
что-то, особо зловещее крылось в их узловатых очертаниях.
     Судя  по шаткости движений,  о месте нахождения добычи они догадывались
лишь смутно.  Обойти  их довольно легко  можно было  даже  вблизи, поскольку
плелись они неуверенно, как слепые. Что странно -  Крайски, взняв  щупальца,
направил  их на ближнего хайссера и явно поманил к себе. Хайссер засеменил с
удивительным проворством. А  когда уже приближался, Крайски послал сигнал на
сторону, и тот,  отразившись от  скал, пришелся  с тыла.  Хайссер, постояв в
нерешительности,  тронулся  совсем в другую  сторону.  Инстинктивно  Карлсен
уловил,  что  тварь  эта  опаснее  самой ядовитой  змеи,  и весь  этот кураж
попахивает самоубийством.
     И  опять   Крайски  изменил   направление   сигнала,   отчего   хайссер
нерешительно замер. В эту секунду Крайски направил на него всю свою энергию,
дышащую жизнью - той, что недавно принадлежала медузе. Хайссер, повернувшись
в их сторону, неожиданно рванулся. С непостижмой ловкостью Крайски  отскочил
вбок, одновременно оборвав  сигнал.  Хайссер пролетел мимо, чуть не задев, и
плюхнулся в  море. Послышалось злобное шипение и пахнуло  чем-то  до едкости
кислым. И тут Крайски  с мгновенной мощью ударил волей. Тело  хайссера, судя
по всему, было легким - он  мгновенно потерял равновесие, и волны подхватили
его  будто  кусок плавника. Что  удивительно, он судорожно закорчился, будто
заживо  сгорая. Подобно смраду, из  него волна за волной исторгались злоба и
жестокость  (Карлсен  просто  оторопел).  Но  и  они в  конце  концов вышли,
сменившись лишь жалобным призывом  о помощи.  Карлсен  так разжалобился, что
впору бы  зайти  и вытолкнуть страдальца  на  берег. Но Крайски смаковал его
агонию, видно  было,  как неистребимы  его  отвращение и  ненависть  к этому
существу.  В эти секунды в нем сквозило  что-то оттал- кивающее. С  поистине
призрачной ясностью он  предстал эдаким безумным инквизитором,  для которого
предсмертные муки жертвы такое блаженство, что он  подкидывает в  костер все
новые поленья.
     Карлсен  попытался мысленно отстраниться от  этого  ужаса, примерно как
задерживают дыхание против  дурного запаха. Хайссер цеплялся за жизнь просто
с непостижимой  силой. И тут  на удивление резко мука сменилась  счастьем  и
облегчением. Хайссер поверженным цветком распластался на волнах,  окруженный
осклизлой зеленой  пеной (Карлсен  безошибочно  определил  смертельный  яд).
Останки  напоминали  раздавленную бабочку.  Его  сородич,  почуяв, чем может
обернуться дело, спешно подался восвояси.
     Тогда Крайски  направил сигналы к приемникам. Двери открылись, и наружу
осторожно  выбрались  два человечьих силуэта. Было ясно,  что и они движутся
абсолютно вслепую.  Карлсен,  тоже подняв щупальца,  послал  импульс  своему
собственному  телу,  особенно белому и  беззащитному  в такой темени.  Через
несколько  секунд  он  уже  прижимал  его  к   себе,  чувствуя  колоссальное
облегчение: ну наконец-то. Ему и в голову не приходило, насколько нескладным
считают снаму человеческое тело.
     Стоило  притиснуть нагую плоть к своему кожистому  покрову,  как волной
хлынул  эротический экстаз.  На  секунду