к, который стал  очень  даже
неплохим художником.  Вымогатель  один, из тех, что  с  полицией  всегда  на
ножах, вдруг одумался, заделался страховиком и преуспел, кстати. А на второй
год  выяснилось,  что у наркотика  есть нежелательные побочные  эффекты: при
долгом употреблении действует на  почки  и  вызывает  депрессию. Федеральное
управление его запретило. Но я все равно почувствовал, что он дал правильный
ответ. Найти  бы  такое  же  средство  без  побочных эффектов,  и  пятьдесят
процентов преступников было бы вылечено.
     - А на сексуальных преступниках как оно сказывалось? - спросил Телфорд.
     -  Вот  она,  главная проблема.  Вообще никак. Если даже  не хуже.  Все
потому, я считаю, что для большинства  таких преступников секс - своего рода
зеркало.  Оно  дает им ощущение:  "Как,  я  здесь??"  -  то,  что  я называю
рефлективностью.  Поэтому  бетамизин,  к  сожалению,  лишь  напоминал им  об
удовольствии от изнасилования, педофилии и всяком таком, и возбуждал желание
после  отсидки  заняться  тем  же  самым. Вот  в  чем  проблема: сексуальное
преступление - самый стойкий из наркотиков, порабощающих человека.
     - Так что на Обенхейне бетамизин  пробовать не будете? - спросил Хорват
улыбчиво, хотя в ауре проглянуло ехидство.
     - Не  буду.  Хотя,  если  рефлективность  срабатывает на  взломщиках  и
вымогателях, то должна  же как- то влиять и  на маньяков. Во всяком  случае,
это моя золотая мечта. - Он посмотрел на часы. - Ну что, пора к Обенхейну.
     Телфорд спросил Хорвата:
     - А вы его видели?
     -  Пока  нет.  Но  думаю  как-нибудь  протестировать  его  ольфакторную
область.
     Как член комиссии,  Хорват имел  право автоматического доступа ко  всем
заключенным, но без проведения медицинских экспериментов.
     -  У меня  от Обенхейна,  честно  сказать,  мороз  по коже, - признался
Телфорд. - Сколько уж  преступников  перевидал,  но  он  из тех  редких, что
вызывают страх.
     Карлсен  посмотрел   с  любопытством.  Стало  быть,  Телфорд  тоже  это
почувствовал.
     - До встречи. - Карлсен одним глотком допил яблочный сок.
     - Вы на комиссии-то будете? - поинтересовался Хорват.
     - Нет. Толку не особо, - он виновато улыбнулся Телфорду. - Уж извини.
     - Да ладно. Насчет Стегнера ты, пожалуй, прав. Но скажи, что ты думаешь
об Обенхейне.
     - И скажу. У меня от него тоже мороз по коже.
     - Но почему, почему?
     - Постараюсь выяснить.
     Обенхейн,  как опасный преступник, содержался в  блоке особого надзора.
Кроме  того,   за  ним  велось  специальное  наблюдение  на  случай  попытки
самоубийства.  Карлсен  не  любил  допрашивать  заключенных  в   присутствии
охранника  (разговор  как-то  не складывается), поэтому  из охраны  запросил
туговатого  на слух Энди Мэддена - без пяти минут пенсионера, добродушного и
простоватого  толстяка. Для таких солидных габаритов голос у Мэддена был  до
странности тонкий, с сипотцой.
     Пока охранник отпирал комнату допросов, Карлен спросил:
     - Как тебе Обенхейн?
     - Да нормально. Хохмит только по-странному.
     - Как именно?
     - Из еды, говорит, больше всего люблю филе из жопки школьницы.
     - А ты ему что сказал?
     - Я ему: твою, мол, жопу на стуле зажарить - тоже пахнуть будет вкусно.
     - А он?
     - Да  заржал,  будто  в самом  деле  смешно.  Дожидаясь,  когда  Мэдден
приведет  из  камеры  Обенхейна, Карлсен  пролистал копию дела:  полицейские
протоколы, медицинское освидетельствование.  Вот  уже десять лет как полиция
разыскивала  убийцу,  первоначально  известного  как  "охотник  Фокс-ривер":
первые  три  жертвы   обнаружили   в  этой   самой  реке.  "Охотник"  убивал
несовершеннолетних  девочек  - самой младшей  из  них было девять, старшей -
тринадцать  лет. Из пятнадцати - одиннадцать жертв были задушены,  остальные
четыре зарезаны.  По мнению следователей,  убийца  набрасывал  петлю сзади и
затягивал так быстро, что жертва не успевала вскрикнуть. В  четырех случаях,
когда   такое  происходило,   "охотник"  наносил  смертельный  удар   ножом.
Экспертиза  мельчайших,  почти невидимых  на  глаз волокон выявила на  горле
одной из жертв, что в ход  пускалась не веревка, а белый шелковый шарф. Убив
и изнасиловав очередную девочку, "охотник" обычно отрезал и забирал с  собой
часть ее  ягодицы или бедра. Многим из жертв езще и вынимались внутренности.
В "Чикаго Сан тайме" появилось предположение, что убийца - каннибал;  вскоре
обнаружилась небольшая картонная коробка с куском жаренного мяса. Экспертиза
установила, что  это бедро  последней из  жертв,  женевской школьницы  Дебби
Джейн Шелтон.
     Факт  насчет  шелкового  шарфа держался  в  секрете. Но он  дал полиции
возможность  идентифицировать  почерк  "охотника",  орудующего  на  довольно
протяженном участке между Гэри, штат Индиана, и Фармингтоном, штат Айова.
     Первоначальная  версия   усматривала  в  "охотнике"  некоего   бродягу,
который,  ошиваясь  вокруг  автобусных  остановок,   высматривает   маршруты
школьниц,  добирающихся  до дома  через  уединенные  места.  После  восьмого
убийства сотни сотрудников полиции были разосланы по периферийным остановкам
и  даже под видом водителей школьных  автобусов, курсирующих по окрестностям
Чикаго. По прошествии без малого  полутора лет эта попытка была оставлена за
несостоятельностыо.
     На  след  убийцы  вышли  тогда,   когда  в  подлеске,  где  нашли  тело
двенадцатилетней Дженис  Пусилло, отыскали и белый шелковый шарф. Экспертиза
установила,  что  он принадлежит  "охотнику". На заводе  "Унман  силкуэр"  в
Чикаго были изготовлены  десятки копий  этого шарфа, которые сыщики развезли
по всем чикагским школам в  радиусе двухсот миль. На это  ушло шесть недель,
но усилия  оказались оправданы: хоккейный  тренер  в  Пеории припомнил,  что
видел такой шарф на продавце спортинвентаря Карле Обенхейне,  работающего на
"Дженкинс,  Пибоди   энд  Гринлин".  При  обыске  на  квартире  Обенхейна  в
морозильнике были найдены человеческие органы - почки, печень, куски бедер.
     Обенхейн,  сорокасемилетний   холостяк   весом   в  скромных  семьдесят
килограммов,  в  пятнадцати убийствах сознался сразу (экспертиза установила,
что  это дело рук  именно "охотника"),  но  сообщить, были ли  на  его счету
убийства помимо этих, отказался.
     Маньяк  одержим был девочками-подростками, и  поскольку  работа у  него
предусматривала  продажу   спортинвентаря  средним   школам,  у   него  была
возможность   наблюдать  школьниц  вблизи.  Остановив  выбор  на  одной,  он
неделями,  а  то  и  месяцами  выслеживал,  убеждаясь,  что за  ним никто не
смотрит. Запас терпения у убийцы был колоссальный - в одном из случаев между
тем, как наметить жертву и оставить в парке ее расчлененное тело, минуло два
года.
     Когда  появился Обенхейн в сопровождении охранника, Карлсен в очередной
раз изумленно отметил  заурядность его лица -  такое обычно забываешь сразу.
Только  рот -  по-рыбьи длинный и вислый  - выдавал  глубокую чувственность,
различимую  сейчас  в  жизненном  поле.  В  человеческой ауре  сексуальность
проступала цветом,  напоминающим  запекшуюся  кровь, от  чего  другие  цвета
несколько приглушались и  блекли.  Из всех аур за  сегодня у  Обенхейна была
самая темная.
     - Привет, Карл. Как с тобой здесь обходятся?
     - Спасибо, могло быть и хуже. - Он зашел и сел с другой стороны стола.
     У Обенхейна были водянисто-голубые глаза, на редкость стылые, словно из
стекла, лицо  от этого казалось странно отчужденным. Череп, опушенный редкой
порослью  некогда светлых  волос,  острился внизу обрубком  подбородка,  под
выпуклым,  перещупанным  годами  каких-то  мелких  тягот,   лбом.   Исключая
омертвелость   глаз,   человек   этот  смотрелся  настолько  безобидно,  что
представить было трудно, как он душит  и увечит. Карлсену,  знающему  теперь
детали его преступлений, Обенхейн казался эдаким человеко- пауком, терпеливо
выжидающим в  своих  тенетах,  когда  можно  будет  броситься  на  жертву  и
обездвижить  ее ударом ядовитого жала. И в эти жуткие моменты, паук,  должно
быть, выглядывал из глазниц Обенхейна,  как из темной норы, куда потом снова
можно опуститься. Вот  откуда  кошмары,  донимавшие  в ночь после  последней
встречи с маньяком.
     - Обедал уже?. .
     - Да, спасибо.
     - Ничего, если я под запись?
     - Ничего.
     Можно  было  и  не  спрашивать,  но  надо  было  создать  доверительную
атмосферу.   Карлсен   включил  диктофон.  После  полудюжины   дежурных,   к
непринужденности, располагающих вопросов, он сказал:
     - Карл,  я  в отношении  тебя вот чего  не пойму. Ты  же  умный  мужик,
работать  умеешь,  и внешность есть. Что, неужели ни одна  баба  не могла за
тебя ухватиться?
     Ухмылка в ответ.
     - Бывало,  что и пытались. Одна в Шривпорте, Луизиана, перебралась было
ко мне. Училка  сельская, с ребенком  уже. Улыбчивая такая, но как-то  не  в
моем вкусе. Потом  еще одна милаха, официантка  из Уокигана. С родителями не
ладила, хотела уйти от них подальше. Но я знал, что муж из меня не особый.
     - Ты говоришь, та учительница была не в твоем вкусе. А почему?
     - Коровастая слишком. Что зад, что вымя.
     - А официантка?
     - Та уже ближе к  теме: жопочка, сисочки, глазки-звездочки. Звать Дебби
Джонсон. Но я знал, что толку ей от меня особого не будет. - Он глянул вниз,
в сторону своих гениталий.
     - Тебя не привлекают взрослые женщины?
     Обенхейн покосился на осовело сидящего охранника.
     - Почему. Поговорить с ними можно, даже побыть. Но чтоб жениться...
     - Так почему?
     Обенхейн пожал плечами.
     - По мне так подростки привлекательней. Правду сказать, не вижу, почему
все так не думают.
     Карлсен  заметил,   как   его  аура,  осветлившаяся  при  разговоре  об
учительнице и официантке, снова потемнела.  Ясно, что от одного упоминания о
школьницах, он уже возбуждался.
     - Кто была первая девочка, от которой ты взволновался?
     - Линда, двоюродная моя сестра.
     - Расскажи мне о ней.
     -  Да  рассказ-то  недолгий.  У ее родителей  был  дом  в  Декейтере  -
большущий  такой, с  хорошим  садом, с  бассейном.  (Карлсен  уже  знал, что
Обенхейн из бедной семьи). Мы к ним  поехали на похороны бабушки. Линда была
хорошенькой девчушкой, где-то на год младше меня - мне самому тогда было лет
двенадцать - блондиночка с длинными волосами. (Все жертвы были блондииками).
Девочка была избалованная: нравилось  ей донимать поручениями горничную -  у
них были  горничная  и садовник.  Ну  так  вот,  в день  похорон  я  у  мамы
провинился: болтал, пока  священник говорил над гробом.  Поэтому все поехали
обедать в "Бастер  Браун", а меня оставили дома. - Обенхейн опять  покосился
на охранника, и, убедившись,  что тот  не наушничает, продолжил. -  Так вот,
пока  их не  было, я  зашел к  Линде в комнату, хотел  посмотреть,  на какой
кровати она спит.  В комнате кавардак, даром, что прислуга есть.  А на стуле
висели ее чулки черные, и я начал возбуждаться.
     Я был в шортах, высунул наружу свою тычку и чулочки намотал на нее. Тут
мне захотелось  их  надеть. Шорты я скинул,  а их натянул. Затем вытащил  из
комода ее трусики, белые с шелком, и тоже натянул. Потом лег на ее кровать и
представил, что она подо мной, голенькая. И вот пока я об этот шелк на койке
терся,  вдруг стало влажно так,  тепло, приятно до неимоверности, а как снял
трусики - гляжу, а там сыро и поблескивает. Это я в первый раз тогда кончил.
- Он остановился и перевел дух - аура пульсировала томным вожделением.
     - Что было дальше?
     - Мне показалось, там внизу кто-то пришел, поэтому  я  их быстро снял и
перебежал  к себе  в комнату. А как  лег, опять  начало,  разбирать. Я пошел
вниз, вижу, там только горничная на кухне. Тогда я  снова поднялся к Линде и
стал  рыться  у нее в  комоде.  Где-то в нижнем ящике  нашел уже ношеные, на
резинках. Думаю:  "Их-то она  уже  никогда не хватится", и  взял  к  себе  в
спальню, там  надел под свои. Назавтра мы поехали  домой,  а я их  так  и не
снимал.
     - И сколько они у тебя пробыли?
     - Где-то с полгода. А там мать нашла их у меня под подушкой и спросила,
где  я их  раздобыл. Я говорю:  "На  улице нашел",  а  она  мне:  "Врешь", а
доказать-то ничего не могла. Но отобрала и сожгла.
     - А саму сестру с той поры видел?
     - Нет. То и был единственный раз.
     Дневальный  принес  кофе.  У  Карлсена   это  было  стандартной  частью
процедуры. Если разговор не клеился,  выпить  кофе было отрадной передышкой.
Если   все  шло  как   надо,  то  тем   более  устанавливался  дух  взаимной
доверительности. В отношении сегодняшней повестки все шло неожиданно хорошо.
Карлсен мысленно  помечал  уже  тезисы  для  статьи в "Американском  журнале
криминалистики". Ранняя фиксация Обенхейна на  хорошенькой,  но недосягаемой
кузине из высоких  слоев легла в  основу того, что Хоукер называл "синдромом
Эстель" -  по  диккенсовской  героине,  красивой  и довольно  жестокосердной
девушке,  удовольствие видящей  в  том, чтобы уязвлять мужское достоинство -
прямая  дорога  к  пожизненному мазо- хизму...  У  Обенхейна эта одержимость
привела  к  садизму,  жажде  овладевать  школьницами  вплоть  до  полного их
уничтожения, с поеданием плоти.
     - Вы печенюшку будете? - поинтересовался Обенхейн.
     - Нет, спасибо, я только что пообедал. Бери, если хочешь.
     - Спасибо.
     Запив бисквит крупным глотком кофе, Обенхейн осклабился.
     - О'кей. Следующий вопрос.
     - Какую из девочек ты убил первую?
     Аура   маньяка   словно  мигнула   от   прямоты   вопроса,   но  быстро
восстановилась.
     - Ее звали Джанетта Райерсои, из школы Мак-Генри. Около Фокс Лэйк.
     - Это было спланированное убийство?
     -  Нет. Это - нет. Я в тот день случайно оказался у них на волейболе, и
она сделала главную подачу. Я когда ехал обратно в Чикаго, смотрю - она идет
вдоль дороги в сторону Лэйкмура.  А  тут дождь пошел  -  не  ливень,  а так,
порывами. Я-то машину остановил и  говорю: "Хорошо ты сегодня играла". А она
мне: "Спасибо, мистер  Обенхейн" -  знала меня по фамилии. Я  ей предложил в
машину,  а  она: "Нет, дескать, мне тут всего  пару  кварталов". Я ей: "Зато
сухой останешься".  Я  в  тот момент  действительно только до  дома хотел ее
подбросить.  А  потом, как она села в машину,  я  увидел,  что на ней черные
чулки, с дырочкой чуть  ниже колена. Она говорит: "Вы мне на чулок смотрите?
Я  нечаянно порвала,  когда надевала". Это и решило дело. До этой секунды, я
думал -  это колготки. Когда она сказала  и  я понял,  что это чулки, у меня
каждая волосинка  встала. Я прикинул, как она их застегивает, потому вытянул
руку  и пощупал через  юбку:  поясок. Девочка сразу: "Ой,  мистер  Обенхейн,
пожалуйста, не надо". А я: "Да я просто хотел проверить,  как они держатся".
Но теперь уже меня несло, мне хотелось  ее всю.  Поэтому я надавил на газ, а
девочка:  "Эй, мы мимо  проехали!".  Я: "Ты не беспокойся,  минута - и сразу
обратно". Она: "А почему не сейчас?". Я и говорю: "Я просто хочу посмотреть,
как у тебя держатся чулки, и сразу тебя домой".  Она: "А если сейчас покажу,
повернете?". "Добро", - говорю. Вот  она  и задрала  юбку, показать; лямочки
белые. Я  ей:  "Чуть выше".  Она еще приподняла, на  дюйм. Я тогда остановил
машину  и  схватил ее  за  горло. Она  завопила, а надо  же было  как-то  ее
утихомирить, вот я и душил, пока она не  затихла. Тогда я выволок ее наружу,
а дальше сам себя толком не помню. Помнится, одежду почти  всю с нее стянул.
Машина  какая-то  проехала, когда я с  ней этим занимался, но там  ничего не
заметили и промчались мимо.
     - Она была... ? -начал Карлсен. Обенхейн предвосхитил этот вопрос.
     - Нет, девственницей она  не  была: я вошел сразу, без  помех -  видно,
подруживала уже.  Я знаю, ей было только  двенадцать, но  девственницей  она
точно не была.
     Карлсен, глядя мимо Обенхейна, изумленно поймал себя на том, что ведь и
слова сейчас не  произнес,  а Обенхейн сам насчет девственности все выложил.
Он машинально подумал: "Но ведь ей было только двенадцать лет", а Обенхейн и
на это ответил так, будто фраза прозвучала вслух.
     Вместо  того,  чтобы  говорить,  Карлсен подумал:  "Что  было  дальше?"
Обенхейн без запинки отвечал:
     -  Дальше до меня дошло, что дождь  хлещет как  из ведра, и надо отсюда
убираться. Дорога была безлюдная, возле какого-то перелеска, но в нескольких
футах проходила уже магистраль. Я поначалу думал здесь девчонку и  оставить.
Но потом прикинул, что кто-нибудь вдруг вычислит, что мы из школы отчалили в
одно и  то же  время,  и что я  ехал той же дорогой. Поэтому  я  упихал ее в
багажник, и поехал к себе домой.
     - Ты повез  ее домой? - спросил  Карлсен, снова  мысленно, рот открывая
лишь для вида.
     - Да, мне надо было время обдумать, куда  ее лучше  деть.  -  Обенхейн,
похоже, не сознавал, что к нему обращаются мысленно. - Она перестала дышать,
поэтому я  понял, что  дело  -  кранты. От  страха  ехал сам не свой, думал:
"С-сука  ты  последняя, что  ж  ты натворил?!".  Боялся,  что с  той  машины
заметили мои номера. Так что поехал домой, в то время у меня квартира была в
Бэннокберне.
     Именно  в  этот  момент   Карлсен  понял,  что  слова  Обенхейна  может
произносить фактически наперед.  Речь маньяка  воссоздавала картину  с такой
ясностью, словно все происходило в присутствии самого Карлсена. Он знал, что
с наступлением  темноты Обенхейн занес тело девочки к себе в квартиру и ночь
провел в постели с ней. Знал он и то, что та  ночь дала жизни Обенхейна иное
направление. Отныне все  ставилось  на  то, чтобы  повторить  это  ощущение.
Тридцатидвухлетний  холостяк  (между  прочим,  девственник) внезапно  достиг
того, о чем грезил с той поры, как достиг  своего первого оргазма в чулках и
трусиках своей кузины.  Ему показалось,  что жизнь  неожиданно дала все, что
ему нужно. Тело  Обенхейну хотелось  продержать  подольше, но он боялся, что
нагрянет с обыском полиция. Поэтому на- завтра в пять утра он поехал к  Фокс
Лэйк, и сбросил, тело в том месте, где в озеро впадает река.
     Но  с обыском никто не  нагрянул,  и никто  не расспрашивал  о Джанетте
Райерсон.  По  телевизору он  видела ее родителей  и  директора школы,  даже
спорткомитетчицу,  организаторшу  того  волейбольного  матча.  Но  никто  не
припомнил там его, Обенхейна. Он был не из тех, чье лицо запоминается.
     Теперь Обенхейн знал, что с жизненной целью определился. Ему нужна была
очередная Джанетта  Райерсон. Но на этот  раз  надо было убедиться, что  нет
риска. Он  досадовал, что сбросил тело в реку,  когда можно  было продержать
его еще несколько дней. Ну ничего, в следующий раз будет по-иному.
     - Каково было  чувствовать себя  убийцей?  -  спросил  Карлсен. - Ты не
боялся, что тебя поймают?
     Обенхейн покачал головой, и опять было заранее известно, что  именно он
скажет.
     - В том-то и  хохма.  Испугался я единственно в тот  первый  раз. После
этого я не боялся никогда. Как-то знал, что не попадусь.  "Но попался же", -
подумал Карлсен.
     - Попался я по одной единственной причине: запаниковал. Когда кончил ту
девчонку, смотрю -  а под ней мой шарф, в крови. Крови было столько,  что  я
думал его  оставить. Но  тут подумал, что это  глупо, и  сунул его в карман.
Сунул  только чистой частью, чтобы кровь  не попала на костюм. Но пока шел к
машине, он  куда-то выпал. Я пошел было обратно искать, а тут вдруг какая-то
машина  остановилась  в  сотне  ярдов на  шоссе.  Я  дома  уже сказал  себе:
"Подумаешь, потерял - по шарфу все равно не найдут".
     При  этих словах  Карлсен как-то разом  уяснил полную реальность  жизни
маньяка-убийцы:  мутное  наваждение,  которое,  словно  повязка  на  глазах,
пропускает лишь крохотную полоску света  где-то у носа. Чувство ошеломляющей
никчемности и бессмысленной траты жизни -  не только  жертвы,  но  и убийцы.
Глядя в