барьеров в сознании. Честно
говоря, я не возражаю против того, чтобы говорить вам... ответы.
Даже когда они носят чисто личный характер.
   - Проверим это. Хотите взяться за Дария прямо сейчас?
   - О'кей, - сказал Куэйл, и из его глаз исчезла подозрительная
настороженность. - Я отождествляю Дария со своим отцом...
                            *  *  *
   Все прошло гладко и эффективно. За эту половину дня они
сделали больше, чем за предыдущие две недели. Испытывая приятное
чувство удовлетворения Беркхальтер немного задержался, чтобы
сказать доктору Муну, что дела пошли неплохо, после чего
направился к дому, обмениваясь мыслями с парой Болди, своих
коллег, завершавших рабочий день. В лучах заката Скалистые горы
казались залитыми кровью, и пока Беркхальтер шел в сторону дома,
прохладный ветер приятно холодил его лицо.
   Было так приятно, когда тебя поняли. Это доказывало саму
возможность взаимопонимания. И в этом мире подозрительных
чужаков Болди часто требовалось подкрепить уверенность в себе.
Куэйл был твердым орешком, но... Беркхальтер улыбнулся.
   Этель будет довольна. В каком-то смысле, ей пришлось тяжелее,
чем когда-либо ему. С женщинами так всегда бывает. Мужчины
страшно озабочены сохранением своей независимости от
вмешательства женщин. Что же касается обычных женщин - что же,
то обстоятельство, что Этель в конце концов была принята в клубы
и женские кружки Модока, говорит о ее блестящих личных данных.
Только Беркхальтер знал, какое горе причинял Этель ее голый
череп и даже собственный муж никогда не видел ее без парика.
   Его мысль устремились вперед, обгоняя его, в невысокий дом с
двумя флигелями, стоявший на склоне холма, и сомкнулась с ее
сознанием в жаркой близости. Это было нечто большее, чем
поцелуй. И, как всегда, было волнующее чувство ожидания, которое
росло и росло, пока не распахнулась последняя дверь, и их тела
не коснулись друг друга. Вот, - подумал он, - ради чего я был
рожден Болди; ради этого стоит терять миры.
   За обедом эта связь распространилась и на Эла, неуловимое,
глубоко укоренившееся нечто, что придавало вкус пище и делало
воду вином. и сделало еду Слово дом для телепатов имело
значение, которое обычные люди не могли полностью постичь, ибо
оно включало в себя неведомую им связь. И там были тонкие,
неуловимые ласки.
   Зеленый Человек спускался по Великой Красной Ледяной горе.
Мохнатые Карлики пытались на ходу загарпунить его.
   - Эл, - сказала Этель, - ты все еще работаешь над своим
Зеленым Человеком?
   И тогда нечто переполненное ненавистью, холодом и смертью
задрожало в воздухе, словно сосулька, с хрустом проламывающаяся
через хрупкое золотистое стекло. Беркхальтер уронил салфетку и
поднял глаза, совершенно сбитый с толку. Он ощутил, как мысль
Этель отпрянула, и быстро коснулся ее разума, чтобы хоть немного
ободрить ее. А на другом конце стола молча и настороженно сидел
маленький мальчик со все еще по-детски округлыми щечками,
понимающий, что совершил грубую ошибку, и ищущий спасения в
полной неподвижности. Его разум был слишком слаб, чтобы
противостоять прощупыванию. Понимая это, он сидел совершенно
спокойно, выжидая, пока эхо от мысли ядовито висело в тишине.
   Беркхальтер сказал:
   - Пойдем, Эл.
   Он поднялся. Этель начала было что-то говорить.
   - Подожди, дорогая. Поставь барьер. Не слушай.
   Он мягко и нежно коснулся ее разума, а потом взял Эла за руку
и повел его за собой во двор. Эл смотрел на отца огромными
тревожными глазами.
   Беркхальтер сел на скамью и посадил Эла рядом. Сначала он
заговорил вслух - чтобы смысл его слов был ясен, и еще по одной
причине. Ему было очень неприятно обходить слабую защиту
мальчика, но это было необходимо.
   - Это очень странно, думать так о матери, - сказал он, - и
странно думать так обо мне. - Для разума телепата упрямство и
непосвященность являются более омерзительными, но тут речь шла
ни о том, ни о другом. Присутствовала лишь холод и злоба.
   И это плоть от плоти моей, - подумал Беркхальтер, глядя на
мальчика и перебирая в памяти восемь лет его развития. - Не
перерастает ли мутация во что-то дьявольское?
   Эл молчал.
   Беркхальтер погрузился в юный разум мальчика. Эл попытался
вырваться и убежать, но сильные руки отца схватили его.
Инстинкт, а не рассудок двигал мальчиком, поскольку мысли могли
соприкасаться и на больших расстояниях.
   Ему не хотелось этого делать, потому что вместе с
восприимчивостью ушла чувствительность, а насилие всегда
оставалось насилием. Но жестокость была необходима. Беркхальтер
искал. Иногда он навязывал Элу ключевые понятия, и в ответ
поднимались волны воспоминаний.
                            *  *  *
   Наконец, усталый и полный отвращения, Беркхальтер позволил
Элу уйти и остался один сидеть на скамье, наблюдая за тем, как
красный отсвет умирает на снежных пиках. Белизна их была
подкрашена красным. Но было еще не слишком поздно. Человек глуп,
и был глуп с самого начала, иначе бы он знал бесполезность такой
попытки.
   Воспитание еще только началось. Эла еще можно было
перевоспитать. Глаза Беркхальтера стали жестче. И мальчик будет
перевоспитан. Будет. Но еще не сейчас, не раньше, чем жаркий гнев
настоящего уступит место симпатии и пониманию.
   Еще не сейчас.
   Он вошел в дом, коротко переговорил с Этель и вызвал по
видеосвязи дюжину Болди, работавших вместе с ними в Издательском
Центре. Не у всех из них были семьи, но никто не уклонился от
встречи, когда полчаса спустя они встретились в задней комнате
Таверны Язычника в деловой части города. Сэм Шейн поймал отрывок
знания Беркхальтера, и все они прочли его эмоции. Слитые в
единое целое своим телепатическим чувством, они ждали, когда
Беркхальтер будет готов.
   Потом он рассказал им. Поскольку разговор велся на языке
мысли, это не заняло много времени. Он рассказал им о японском
дереве из драгоценных камней со сверкающими безделушками, о
сверкающей приманке. Он рассказал им о расовой паранойе и
пропаганде. И эта самая эффективная пропаганда была упрятана в
сахарную оболочку, и искажена так, что мотив становился
незаметен.
   Зеленый Человек, безволосый, героический, - символ Болди.
   И безумные, захватывающие приключения, приманка, чтобы
поймать юную рыбу, чей гибкий разум был достаточно
впечатлительным, чтобы пойти дорогами опасного безумия. Взрослые
Болди могли слушать, но они не делали этого. Юные телепаты имели
более высокий порог мысленного восприятия, и взрослые не читают
книг своих детей, если только не хотят убедиться в том, что в их
страницах нет ничего вредного. И ни один взрослый не будет
утруждать себя слушанием мысленной передачи о Зеленом Человеке.
Большинство из них воспринимали это просто как фантазию своих
собственных детей.
   - И я тоже, - сказал Шейн. - Мои девочки...
   - Проследи источник этого, - сказал Беркхальтер. - Я это уже
сделал.
   Дюжина разумов начала поиски далеко за пределами комнаты,
стараясь уловить мысли своих детей, и что-то отпрянуло от них,
настороженное и полное тревоги.
   - Он один, - кивнул Шейн.
   Слова им не требовались. Плотной зловещей группой вышли они
из Таверны Язычника и, перейдя улицу, подошли к универсальному
магазину. Дверь была заперта. Двое из них вышибли ее плечами.
   Они прошли через темный магазин в заднюю комнату, где рядом с
опрокинутым стулом стоял человек. Его голый череп блестел в
свете лампы. Рот его беспомощно открывался.
   Его умоляющая мысль взывала к ним - но была отброшена
неумолимой смертоносной стеной.
   Беркхальтер вынул кинжал. Сверкнули клинки в руках остальных.
   И погасли.
   Давно уже замер крик Веннера, а его умирающая мысль все еще
билась в мозгу Беркхальтера, когда он шел домой. Болди, который
не носил парика, не был безумцем. Но он был параноиком.
   То, что он пытался скрыть в последний момент, поражало.
Невероятных размеров тиранический эгоизм и яростная ненависть
к обычным людям. Это было чувство самопрощения, возможно
безумного. И - за нами Будущее! Болди! Бог создал нас, чтобы
править убогими людьми!
   Беркхальтер вздрогнул, судорожно вздохнул. Мутацию нельзя
было считать удавшейся полностью. С одной группой все было в
порядке. Ее составляли те Болди, которые носили парики и
приспособились к своему окружению. Другая группа состояла из
душевнобольных, и ее можно было не принимать в расчет, потому
что эти люди находились в психиатрических лечебницах.
   Но промежуточная группа состояла из одних параноиков. Они не
были сумасшедшими, но и разумными их тоже назвать было нельзя.
Они не носили париков.
   Как Веннер.
   И Веннер искал последователей. Его попытка была обречена, но
он был лишь одним из многих.
   Один Болди - параноик.
   Были и другие, много других.
   Впереди на темном склоне холма прилепилось расплывчатое пятно
- дом Беркхальтера. Он послал мысль вперед, она коснулись
сознания Этель и ненадолго задержалась, чтобы приободрить ее.
   Потом она рванулась дальше, в мозг спящего маленького
мальчика, который, смущенный и несчастный, наконец выплакался и
уснул. Сейчас в его мозгу были только сны, немного поблекшие,
немного напряженные, но их можно будет очистить. И так будет.

Два

   Должно быть, я задремал. Я медленно проснулся, услыша в
глубокий раскатистый гром, который прокатился несколько раз и
исчез, когда я поднял одеревеневшие веки. Однако я понял, что я
слышал. Это был реактивный самолет, возможно, разыскивающий
меня, и снова был день. Его кинокамера скоростной съемки, должно
быть, работала, записывая мелькающий под ней ландшафт, и как
только самолет вернется на базу, фильм будет обработан и
просмотрен. Будет обнаружено место падения моего самолета - если
оно есть на пленке. Но прошел ли самолет над этим узким каньоном
между двумя вершинами? Я не знал этого.
   Я попробовал пошевелиться. Это было нелегко. Я ощущал холод и
вялость. Тишина сомкнулась вокруг меня. Я тяжело поднялся на
колени и потом выпрямился. Единственным звуком было мое дыхание.
   Я закричал - просто чтобы нарушить тишину и одиночество.
   Я начал ходить кругами, чтобы восстановить кровообращение.
Мне не хотелось этого; я хотел лечь и заснуть. Мой мозг
погружался во мрак. Один раз я обнаружил, что стою неподвижно, и
холод пробрал меня.
   Я снова стал ходить и вспоминать. Я не мог бегать, но я мог
ходить, и мне лучше было делать это, иначе бы я лег и умер. Что
же случилось после того, как Веннер был убит? Следующая Ключевая
Жизнь, кажется, принадлежала Бартону? Бартон и Три Слепые Мыши.
Я думал о Бартоне и продолжал ходить по кругу, понемногу
согреваясь, и время начало раскручиваться в обратную сторону,
пока я не стал Бартоном в Конестоге, около двух столетий назад,
и в то же время я был самим собой, наблюдающим за Бартоном.
   Это было время, когда параноики впервые стали объединяться
вместе.

ТРИ СЛЕПЫЕ МЫШИ
   Озеро под вертолетом кипело пеной, потревоженное ураганным
потоком от винта. Мелькнул и исчез черный изогнутый силуэт
окуня. Лодка сменила галс и направилась к дальнему берегу.
Сознание Бартона на мгновение вспыхнуло ревущим безумием голода,
а потом энергией и чистым экстазом, по мере того, как его мысль
проникала в глубину воды и входила в контакт с какими-то формами
жизни, преисполненными инстинкта, но не разума - только яростная
жажда жизни, которая теперь, спустя пятнадцать лет, была так ему
знакома.
   Не было никакой необходимости в этом чисто машинальном
мысленном прощупывании. В этих спокойных американских водах не
было ни акул, ни крокодилов, ни морских змей. Это была просто
привычка, выработанная осторожность, благодаря которой Дэвид
Бартон стал экспертом в своей области, одной из немногих
вакансий, доступных телепатическому меньшинству Болди. И после
шести месяцев в Африке чего ему хотелось больше всего, так это
не контакта - а чего-то, чтобы снять его психическое напряжение.
В джунглях Болди может найти общение с природой вне-Торовского
Торо, но не даром. За языческим духом этих первобытных районов
бился настойчивый пульс сильного инстинкта: почти бездумное
самосохранение. Только в картинах Руссо, которые пережили Взрыв,
Бартон ощущал ту же яркую, почти безумную страсть к жизни.

               Где люди устали от зеленого вина,
                И пресытились малиновым морем...

   Ладно, теперь он вернулся, и был недалеко от места, где
родился его дед, возле Чикаго, и мог немного отдохнуть.
   Его руки двигались по сложным приборам управления, плавно
посылая машину вверх, как будто этим движением он избегал чего-то
неминуемого. Вы живете в основном на земле, и уж если вам
случилось быть телепатом - что же, в этом были свои преимущества
и недостатки. Конечно, никто больше не линчевал Болди. Довольно
защищенные, почти принятые благодаря своему предусмотрительному
самоподавлению - подчеркнутому постоянно носимыми ими париками -
они могли найти работу и место в жизни. Конечно, это были
специальные работы, не приносившие слишком большой власти или
дохода. Работы, на которых особый талант обращался во благо
социальной группы. Бартон был натуралистом, знатоком
всевозможных пернатых. И в этом было его спасение.
   Он помнил, как собрались много лет его родители и нескольких
других Болди, связанные глубокой дружбой и пониманием, которые
всегда сплачивали телепатов. В памяти все еще жили те
беспокойные обрывки мыслей, вспыхивающих и гаснущих в комнате,
более живых, чем лица собравшихся. Опасность, полумрак, желание
помочь.
   ... Выход его энергии... не ученый... если приспособлен
   неплохо - найти работу для него...
   Он мог вспомнить слова, только абсолютные значения со
значительными оттенками и двусмысленностями, и то имя-символ,
которым другие обозначали его. Для них он был Дэйв Бартон. Их
мысли-обращения к нему лично хотя и отличались для каждого ума,
всегда несли одно и то же ядро личностного смысла, которое
принадлежало только ему из всех людей в мире. Имя, которое могло
бы носить пламя свечи, тайное и непроизносимое. Его собственное.
   И из-за этого, и потому, что любой Болди должен выжить и
приспособиться, ибо от этого зависит благополучие всей расы
мутантов, они нашли ответ. Для обычных людей хулиганство было
обычным делом; в те дни каждый носил кинжал и дрался на дуэлях.
Но сами телепаты жили в одолженном времени. Они существовали
только благодаря доброй воле, которую сами же и сформировали.
Эту добрую волю было необходимо постоянно поддерживать, и это
не могло быть сделано пробуждением антагонизма. Ни у кого не мог
вызвать зависти доброго нрава старательный эксперт по семантике,
а вот Д'Артаньяну могли позавидовать - и позавидовали бы. И
выход для чудесным образом смешавшегося наследия мальчика, в ком
кровь предков-первопроходцев и новаторов смешалась с осторожным
напряжением Болди, мог быть только один.
   Так они нашли ответ, и Бартон сделался пионером джунглей,
обращая свой острый ум против животной дикости тигра или питона.
Если бы это решение тогда не было найдено, то Бартона сейчас
могло бы не быть в живых. Ведь обычные люди все еще были
насторожены, все еще нетерпимы.
   К тому же его не интересовал внешний мир; он просто не мог
быть другим. Неизбежно было то, что он рос в усталости от
неуловимой симфонии мысли, живой волной перекатывающейся даже
через моря и пустыни. Мысленный барьер не спасал; даже за этой
защитной стеной чувствовался бьющий по ней поток мысли. Только в
необъятных пространствах неба можно было найти временное
укрытие.
                            *  *  *
   Металлическая стрекоза ввинчивалась в небо, слегка вздрагивая
под порывами ветра. Озеро под Бартоном превратилось в
десятицентовую монету. Вокруг него раскинулись еще более
разросшиеся за пятьдесят лет леса Лимберлоста, болотистая
пустыня, в которой постоянно перемещались странствующие банды
недовольных, неспособных приспособиться к общественной жизни в
сотнях тысяч поселений, разбросанных по всей Америке, и боящихся
объединиться. Они были антиобщественны и, вероятно, в конце
концов просто обречены на вымирание.
   Озеро превратилось в точку и исчезло. Внизу грузовой вертолет
тянул за собой на запад цепочку планеров - наверно с треской из
Великих городов Побережья, или виноградом для вина с
виноградников Новой Англии. Названия в отличие от страны не
слишком изменились. Слишком сильно сказывалось языковое
наследие. Давно уже не существовало городов под названием
Нью-Йорк, Чикаго или Сан-Франциско; было психологическое табу,
знакомая фуга, принявшая форму такую, что новые маленькие
узкоспециализированные поселения никогда не назывались по имени
пораженных раком разоренных зон, однажды названных Нью-Орлеаном
или Денвером. Из американской, да и из мировой истории пришли
названия - Модок и Лафитт, Линкольн, Рокси, Потомак, Мовхассет,
Америкэн Ган, Конестога. Лафитт, расположенный на побережье
Мексиканского Залива, посылал корабли с рыбными деликатесами
порджи и помпано в Линкольн и Рокси в сельскохозяйственном
поясе; Америкэн Ган выпускал оборудование для ферм, а Конестога,
откуда сейчас летел Бартон, находилась в районе рудников. Там
тоже был зоопарк умеренных широт, один из многих, которые Бартон
обслуживал на всем пространстве от Паджета до Флориды.
   Он закрыл глаза. Необходимость заставляла Болди проявлять
социальную сознательность, а когда мир лежал под ним подобно
карте, было очень трудно не представить его утыканным головками
цветных булавок - очень много черных и очень мало белых. Обычные
люди и Болди. Кроме того, кое-что нужно было сказать об
интеллекте. В джунглях обезьяна в красной куртке была бы
разорвана на части своими неодетыми сородичами.
   А сейчас вокруг Бартона расстилалась синяя пустота воздушного
океана; потоки мировой мысли стихли до слабого, почти
неощутимого ритма. Он закрыл кабину, добавил газ и перевел
воздушные рули, позволив машине набирать высоту. Он откинулся на
мягкое сидение, в холодной настороженности готовности включить
руки в работу, если вертолет вдруг попадет в один из
непредсказуемых всплесков мысленного гнева. Пока же он отдыхал в
одиночестве, в полной тишине и бездействии.
   Его разум был совершенно чист. Полное спокойствие, что-то
вроде нирваны, утешило его. Далеко внизу бурлил мир, посылая
вибрации, нестройно звучавшие сквозь слои эфира, но очень
немногие излучения достигали этой высоты, да и те не беспокоили
Бартона. С закрытыми глазами, полностью расслабленный, он
выглядел на время забывшим о жизни.
   Это было спасение для умов с повышенной чувствительностью. С
первого взгляда мало кто узнавал в Бартоне Болди; он носил парик
с короткими коричневыми волосами, а годы, проведенные в
джунглях, сделали его почти нездорово тощим. Болди, по природе
далекие от атлетических соревнований, и соревновались только
между собой, были склонны к дряблости, но Бартона нельзя было
назвать дряблым. Хищники-охотники заставляли его быть в хорошей
физической форме. А сейчас, высоко над землей, он расслабился,
как делали это сотни других Болди, давая отдых своему
напряженному сознанию в синем покое высоких слоев атмосферы.
   Иногда он открывал глаза и смотрел сквозь прозрачную панель
потолка. Небо было довольно темным, сверкали редкие звезды. Так
он лежал некоторое время, просто наблюдая. Болди, - думал он, -
первыми займутся межпланетными путешествиями. Вокруг нас
неосвоенные новые миры, а новой расе нужен новый мир.
   Но это могло подождать. Бартону потребовалось много времени,
чтобы понять, что важна его раса, а не он сам. Пока к Болди не
пришло подобное знание, он не был действительно зрелым. До этого
он постоянно представлял собой возможную потенциальную
опасность. Впрочем сейчас Бартон уже сориентировался и нашел
подобно многим Болди компромисс между собой и расой. И это
включало, главным образом, развитие социального инстинкта и
дипломатии.
                            *  *  *
   Незаметно пролетели несколько часов. Бартон нашел в отсеке
пакет с пищевым концентратом, сморщился, увидев кори