чудные дела. К тому же он знал,
что Гэлбрейт - ученый. Так вот, получился скандал, люди доискались,
кто виноват, и я оглянуться не успел, как они собрались линчевать
Гэлбрейта.
   Эбернати его увел. Я немножко послонялся по городку. На улицу
вышел пастор посмотреть церковные окна - они его озадачили. Стекла
были разноцветные, и пастор никак не мог понять, с чего это они
вдруг расплавились. Я бы ему подсказал. В цветных стеклах есть золото - его
добавляют, чтобы получить красный тон.
   В конце концов я подошел к тюрьме. Меня все еще нельзя было
видеть. Поэтому я подслушал разговор Гэлбрейта с шерифом.
   - Все Сонк Хогбен, - повторял прохвессор. - Поверьте, это он
перестроил проектор!
   - Я вас видел, - отвечал Эбернати. - Вы все сделали сами. Ой! - он
схватился рукой за челюсть. - Прекратите-ка, да поживее! Толпа
настроена серьезно. В городе половина людей сходит с ума от
зубной боли.
   Видно, у половины городских в зубах были золотые пломбы. То,
что сказал на это Гэлбрейт, меня не очень-то удивило.
   - Я ожидаю прибытие комиссии из Нью-Йорка; сегодня же вечером
позвоню в институт, там за меня поручатся.
   Значит, он всю дорогу собирался нас продать. Я как чувствовал,
что у него на уме.
   - Вы избавите меня от зубной боли - и всех остальных тоже, а
не то я открою двери и впущу линчевателей! - простонал шериф. И
ушел прикладывать к щеке пузырь со льдом.
   Я прокрался обратно в коридор и стал шуметь, чтобы Гэлбрейт
услыхал. Я подождал, пока он не кончит ругать меня на все корки.
Напустил на себя глупый вид.
   - Видно, я маху дал, - говорю. - Но могу все исправить.
   - Да ты уж наисправлял достаточно. - Тут он остановился. - Погоди.
Как ты сказал? Ты можешь вылечить эту... Что это?
   - Я осмотрел ружье, - говорю. - Кажется, я знаю, где напорол.
Оно теперь настроено на золото, и все золото в городе испускает
тепловые лучи или что-то в этом роде.
   - Наведенная избирательная радиоактивность, - пробормотал
Гэлбрейт очередную бессмыслицу. - Слушай. Вся эта толпа... У вас
когда нибудь линчуют?
   - Не чаще раза-двух в год, - успокоил я. - И эти два раза уже
позади, - так что годовую норму мы выполнили. Жаль, что я не могу
переправить вас к нам домой. Мы бы вас запросто спрятали.
   - Ты бы лучше что-нибудь предпринял! - говорит. - А не то я
вызову из Нью-Йорка комиссию! Ведь тебе это не очень-то по вкусу,
а?
   Никогда я не видел, чтобы человек с честным лицом так нагло
врал в глаза.
   - Дело верное, - говорю. - Я подкручу эту штуковину так, что
она в два счета погасит лучи. Только я не хочу, чтобы люди связывали
нас, Хогбенов, с этим делом. Мы любим жить спокойно. Вот что,
давайте я пойду в ваш отель и налажу все как следует, а потом вы
соберете тех, кто мается с зубами, и спустите курок.
   - Но... Да, но...
   Он боялся, как бы не вышло еще хуже. Но я его уговорил. На
улице бесновалась толпа, так что долго уговаривать не пришлось. В
конце концов я плюнул и ушел, но вернулся невидимый и подслушал,
как Гэлбрейт уславливается с шерифом.
   Они между собой поладили. Все, у кого болят зубы, соберутся и
рассядутся в мерии. Потом Эбернати приведет прохвессора с ружьем и
попробует всех вылечить.
   - Прекратится зубная боль? - настаивал шериф. Точно?
   - Я... Вполне уверен, что прекратится.
   Эбернати уловил его нерешительность.
   - Тогда уж лучше испробуйте сначала на мне. Я вам не доверяю.
   Видно, никто никому не доверял.
   Я прогулялся до отеля и кое-что изменил в ружье. И тут я попал
в переплет. Моя невидимость истощилась. Вот ведь как скверно
быть подростком.
   Когда я стану на сотню-другую лет постарше, то буду оставаться
невидимым сколько влезет. Но пока я еще не очень-то освоился.
Главное, теперь я не мог обойтись без помощи, потому что должен
был сделать одно дело, за которое никак нельзя браться у всех на
глазах.
   Я поднялся на крышу и мысленно окликнул крошку Сэма. Когда
настроился на его мозг, попросил вызвать папулю и дядю Леса. Немного
погодя с неба спустился дядя Лес; летел он тяжело, потому что
нес папулю. Папуля ругался: они насилу увернулись от коршуна.
   - Зато никто нас не видел, - утешал его дядя Лес. - По-моему.
   - У городских сегодня своих хлопот полон рот, - ответил я. - Мне
нужна помощь. Прохвессор обещал одно, а сам затевает напустить
сюда комиссию и всех нас обследовать.
   - В таком случае ничего не поделаешь, - сказал папуля. - Нельзя
же кокнуть этого типа. Дедуля запретил.
   Тогда я сообщил им свой план. Папуля невидимый, ему все это
будет легче легкого. Потому мы провертели в крыше дырку, чтобы
подсматривать, и заглянули в номер Гэлбрейта. И как раз вовремя.
Шериф уже стоял там с пистолетом в руке (так он ждал), а прохвессор,
позеленев, наводил на Эбернати ружье. Все прошло без сучка,
без задоринки. Гэлбрейт спустил курок, из дула выскочило пурпурное
кольцо света, и все. Да еще шериф открыл рот и сглотнул слюну.
   - Ваша правда! Зуб не болит!
   Гэлбрейт обливался потом, но делал вид, что все идет по плану.
   - Конечно, действует, - сказал он. - Естественно. Я же говорил.
   - Идемте в мерию. Вас ждут. Советую вылечить всех, иначе вам
не поздоровится.
   Они ушли. Папуля тайком двинулся за ними, а дядя Лес подхватил
меня и полетел следом, держась поближе к крышам, чтобы нас не
заметили. Вскоре мы расположились у одного из окон мерии и стали
наблюдать.
   Таких страстей я еще не видел, если не считать лондонской чумы.
Зал был битком набит, люди катались от боли, стонали и выли.
Вошел Эбернати с прохвессором - прохвессор нес ружье, - и все завопили
еще громче. Гэлбрейт установил ружье на сцене, дулом к публике,
шериф снова вытащил пистолет, велел всем замолчать и обещал,
что сейчас у всех зубная боль пройдет.
   Я папулю, ясное дело, не видел, но знал, что он на сцене. С
ружьем творилось что-то немыслимое. Никто не замечал, кроме меня,
но я-то следил внимательно. Папуля, конечно, невидимый - вносил
кое-какие поправки. Я ему все обьяснил, но он и сам не хуже меня
понимал, что к чему. И вот он скоренько наладил ружье как надо.
   А что потом было - конец света. Гэлбрейт прицелился, спустил
курок, из ружья вылетели кольца света - на этот раз желтые. Я попросил
папулю выбрать такую дальность, чтобы за пределами мерии никого
не задело. Но внутри...
   Что ж, зубная-то боль у них прошла. Ведь не может человек
страдать от золотой пломбы, если никакой пломбы у него и в помине
нет.
   Теперь ружье было налажено так, что действовало на все неживое.
Дальность папуля выбрал точка в точку. Вмиг исчезли стулья и
часть люстры. Публика сбилась в кучу, поэтому ей худо пришлось. У
колченогого Джеффа пропала не только деревянная нога, но и стеклянный
глаз. У кого были вставные зубы, ни одного не осталось.
Многих словно наголо обрили.
   И платья ни на ком я не видел. Ботинки ведь неживые, как и
брюки, рубашки, юбки. В два счета все в зале оказались в чем мать
родила. Но это уже пустяк, зубы-то у них перестали болеть, верно?
   Часом позже мы сидели дома - все, кроме дяди Леса, как вдруг
открывается дверь и входит дядя Лес, а за ним, шатаясь, - прохвессор.
Вид у Гэлбрейта был самый жалкий. Он опустился на пол, тяжело,
с хрипом, дыша и тревожно поглядывая на дверь.
   - Занятная история, - сказал дядя Лес. - Лечу это я над окраиной
городка и вдруг вижу: бежит прохвессор, а за ним - целая толпа,
и все замотаны в простыни. Вот я его и прихватил. Доставил сюда,
как ему хотелось.
   И мне подмигнул.
   - О-о-о-х! - простонал Гэлбрейт. - А-а-а-х! Они сюда идут?
   Мамуля подошла к двери.
   - Вон сколько факелов лезут в гору, - сообщила она. Не к добру
это.
   Прохвессор свирепо глянул на меня.
   - Ты говорил, что можешь меня спрятать! Так вот, теперь
прячь! Все из-за тебя!
   - Чушь, - говорю.
   - Прячь, иначе пожелеешь! - завизжал Гэлбрейт. - Я... Я вызову
сюда комиссию.
   - Ну, вот что, - сказал я. - Если мы вас укроем, обешаете забыть
о комиссии и оставить нас в покое?
   Прохвессор пообещал.
   - Минуточку, - сказал я и поднялся в мезонин к дедуле. Он не
спал.
   - Как, дедуля? - спросил я.
   С секунду он прислушивался к крошке Сэму.
   - Прохвост лукавит, - сказал он вскоре. - Желает всенепременно
вызвать ту шелудивую комиссию, вопреки всем своим посулам.
   - Может, не стоит его прятать?
   - Нет, отчего же, - сказал дедуля. - Хогбены дали слово - больше
не убивать. А укрыть беглеца от преследователей - право же
дело благое.
   Может быть, он подмигнул. Дедулю не разберешь. Я спустился по
леснице. Гэлбрейт стоял у двери - смотрел, как в гору взбираются
факелы. Он в меня так и вцепился.
   - Сонк! Если ты меня не спрячешь...
   - Спрячу, - ответил я. - Пошли.
   Отвели мы его в подвал...
   Когда к нам ворвалась толпа во главе с шерифом Эбернати, мы
прикинулись простаками. Позволили перерыть весь дом. Крошка Сэм и
дедуля на время стали невидимыми, их никто не заметил. И, само собой,
толпа не нашла никаких следов Гэлбрейта. Мы его хорошо укрыли,
как и обещали.
   С тех пор прошло несколько лет. Прохвессор как сыр в масле
катается. Но только нас он не обследует. Порой мы вынимаем его из
бутылки, где он хранится, и обследуем сами.
   А бутылочка-то ма-ахонькая!




Г. Каттнер

   Котел с неприятностями

   Лемюэла мы прозвали горбун, потому что у него три ноги. Когда
Лемюэл подрос (как раз в войну севера с югом), он стал поджимать
лишнюю ногу внутрь штанов, чтобы никто ее не видел и зря язык не
чесал. Ясное дело, вид у него при этом был самый что ни на есть
верблюжий, но ведь Лемюэл не любитель форсить. Хорошо, что руки и
ноги у него сгибаются не только в локтях и коленях, но и еще в
двух суставах, иначе поджатую ногу вечно сводили бы судороги.
   Мы не видели Лемюэла годков шестьдесят. Все Хогбены живут в
Кентукки, но он - в южной части гор, а мы - в северной. И, надо
полагать, обошлось бы без неприятностей, не будь Лемюэл таким безалаберным.
Одно время мы уже подумали - каша заваривается не на
шутку. Нам, Хогбенам, доводилось хлебнуть горя и раньше, до того
как мы переехали в Пайпервилл: бывало, люди все подглядывают за
нами да подслушивают, норовят дознаться, с чего это в округе собаки
лаем исходят. До того дошло - совсем невозможно стало летать. В
конце концов дедуля рассудил, что пора смотать удочки, перебраться
южнее, к Лемюэлу.
   Терпеть не могу путешествий. Последний раз, когда мы плыли в
америку, меня аж наизнанку выворачивало. Летать - и то лучше. Но в
семье верховодит дедуля.
   Он заставил нас нанять грузовик, чтобы переправить пожитки.
Труднее всего было втиснуть малыша; в нем-то самом весу кило сто
сорок, не больше, но цистерна уж больно здоровая. Зато с дедулей
никаких хлопот: его просто увязали в старую дерюгу и запихнули под
сиденье. Всю работу пришлось выполнять мне. Папуля насосался маисовой
водки и совершенно обалдел. Знай ходил на руках да песню
горланил - "вверх тормашками весь мир".
   Дядя вообще не пожелал ехать. Он забился под ясли в хлеву и
сказал, что соснет годков десять. Там мы его и оставили.
   - Вечно они скачут! - все жаловался дядя. - И чего им на месте
не сидится? Пятисот лет не пройдет, как они опять - хлоп! Бродяги
бесстыжие, перелетные птицы! Ну и езжайте, скатертью дорога!
   Ну и уехали.
   Лемюэл, по прозванию горбун, - наш родственник. Аккурат перед
тем, как мы поселились в Кентукки, там, говорят, пронесся ураган.
Всем пришлось засучить рукава и строить дом, один Лемюэл - ни в
какую. Ужас до чего никудышний. Так и улетел на юг. Каждый год или
через год он ненадолго просыпается, и мы тогда слышим его мысли,
но остальное время он бревно-бревном.
   Решили пожить у него.
   Сказано - сделано.
   Видим, Лемюэл живет в заброшенной водяной мельнице, в горах
неподалеку от города Пайпервилл. Мельница обветшала, на честном
слове держится. На крыльце сидит Лемюэл. Когда - то он сел в кресло,
но кресло под ним давно уж развалилось. А он и не подумал
проснуться и починить. Мы не стали будить Лемюэла. Втащили малыша
в дом, и дедуля с папулей начали вносить бутылки с маисовой.
   Мало-помалу устроились. Сперва было не ахти как удобно. Лемюэл,
непутевая душа, припасов в доме не держит. Он проснется ровно
настолько, чтоб загипнотизировать в лесу какого-нибудь енота, и,
глядишь, тот уже скачет, пришибленный, согласный стать обедом. Лемюэл
питается енотами, потому, что у них ловкие лапы, прямо как руки.
Пусть меня поцарапают, если этот лодырь лем гипнозом не заставляет
енотов разводить огонь и зажариваться. До сих пор не пойму,
как он их свежует? Есть люди, которым лень делать самые немудренные
вещи.
   Когда ему хочется пить, он насылает дождь себе на голову и
открывает рот. Позор, да и только.
   Правда, никто из нас не обращал на Лемюэла внимания. Мамуля с
ног сбилась в хлопотах по хозяйству. Папуля, само собой, удрал с
кувшином маисовой, и вся работа свалилась на меня. Ее было немного.
Главная беда - нужна электроэнергия. На то, чтобы поддерживать
жизнь малыша в цистерне, току уходит прорва, да и дедуля жрет
электричество, как свинья - помои. Если бы Лемюэл сохранил воду в
запруде, мы бы вообще забот не знали, но ведь это же Лемюэл! Он
преспокойно дал ручью высохнуть. Теперь по руслу текла жалкая
струйка.
   Мамуля помогла мне смастерить в курятнике одну штуковину, и
после этого у нас электричества стало хоть отбавляй.
   Неприятности начались с того, что в один прекрасный день, по
лесной тропе к нам притопал костлявый коротышка и словно бы обомлел,
увидев, как мамуля стирает во дворе. Я тоже вышел во двор - любопытства
ради.
   - День выдался на славу, - сказала мамуля. - Хотите выпить,
гостенек?
   Он сказал, что ничего не имеет против, я принес полный ковш,
коротышка выпил маисовой, судорожно перевел дух и сказал, - мол,
нет уж, спасибо, больше не хочет, ни сейчас, ни потом, никогда в
жизни. Сказал, что есть уйма более дешевых способов надсадить себе
глотку.
   - Недавно приехали? - спросил он.
   Мамуля сказала, что да, недавно, Лемюэл нам родственник. Коротышка
посмотрел на Лемюэла - тот все сидел на крыльце, закрыв глаза, - и
сказал:
   - По-вашему, он жив?
   - Конечно, - ответила мамуля. - Полон жизни, как говорится.
   - А мы-то думали, он давно покойник, - сказал коротышка.
   - Поэтому ни разу не взимали с него избирательного налога. Я
считаю, вам лучше и за себя заплатить, если уж вы сюда вьехали.
Сколько вас тут?
   - Примерно шестеро, - ответила мамуля.
   - Все совершеннолетние?
   - Да вот у нас папуля, Сонк, малыш...
   - Лет-то сколько?
   - Малышу уже годочков четыреста, верно, мамуля? - сунулся было
я, но мамуля дала мне подзатыльник и велела помалкивать. Коротышка
ткнул в меня пальцем и сказал, что про меня-то и спрашивает.
Черт, не мог я ему ответить. Сбился со счета еще при Кромвеле.
Кончилось тем, что коротышка решил собрать налог со всех, кроме
малыша.
   - Не в деньгах счастье, - сказал он, записывая что-то в книжечку. - Главное,
в нашем городе голосовать надо по всем правилам.
Против избирательной машины не попрешь. В Пайпервилле босс только
один, и зовут его илай генди. С вас двадцать долларов.
   Мамуля велела мне набрать денег, и я ушел на поиски. У дедули
была одна-единственная монетка, про которую он сказал, что это,
во-первых, динарий, а во-вторых, талисман: дедуля прибавил, что
свистнул эту монетку у какогото юлия где-то в галлии. Папуля был
пьян в стельку. У малыша завалялись три доллара. Я обшарил карманы
Лемюэла, но добыл там только два яичка иволги.
   Когда я вернулся к мамуле, она поскребла в затылке, но я ее
успокоил:
   - К утру сделаем, мамуля. Вы ведь примете золото, мистер?
   Мамуля влепила мне затрещину. Коротышка посмотрел как-то
странно и сказал, что золото примет, отчего бы и нет. Потом он
ушел лесом и повстречал на тропе енота, который нес охапку прутьев
на растопку, - как видно, Лемюэл проголодался. Коротышка прибавил
шагу.
   Я стал искать металлический хлам, чтобы превратить его в золото.
   На другой день нас упрятали в тюрьму.
   Мы-то, конечно, все знали заранее, но ничего не могли поделать.
У нас одна линия: не задирать нос и не привлекать к себе
лишнего внимания. То же самое наказал нам дедуля и на этот раз. Мы
все поднялись на чердак (все, кроме малыша и Лемюэла, который никогда
не почешется), и я уставился в угол, на паутину, чтобы не
смотреть на дедулю. От его вида у меня мороз по коже.
   - Ну их, холуев зловонных, не стоит мараться, - сказал дедуля. - Лучше
уж в тюрьму, там безопасно. Дни инквизиции навеки миновали.
   - Нельзя ли спрятать ту штуковину, что в курятнике?
   Мамуля меня стукнула, чтобы не лез, когда старшие разговаривают.
   - Не поможет, - сказала она. - Сегодня утром приходили из
Пайпервилла соглядатаи, видели ее.
   - Прорыли вы погреб под домом? - спросил дедуля. - Вот и ладно.
Укройте там меня с малышом. - Он опять сбился на старомодную
речь. - Поистине досадно прожить столь долгие годы и вдруг попасть
впросак, осрамиться перед гнусными олухами. Надлежало бы им глотки
перерезать. Да нет же, Сонк, ведь это я для красного словца. Не
станем привлекать к себе внимания. Мы и без того найдем выход.
   Выход нашелся сам. Всех нас выволокли (кроме дедули с малышом,
они к тому времени уже сидели в погребе). Отвезли в Пайпервилл
и упрятали в каталажку. Лемюэл так и не проснуся. Пришлось
тянуть его за ноги.
   Что до папули, то он не протрезвел. У него свой коронный номер.
Он выпьет маисовой, а потом, я так понимаю, алкоголь попадает
к нему в кровь и превращается в сахар или еще во что-то. Волшебство,
не иначе. Папуля старался мне растолковать, но до меня туго
доходило. Спиртное идет в желудок: как может оно попасть оттуда в
кровь и превратиться в сахар? Просто глупость. А если нет, так
колдовство. Но я-то к другому клоню: папуля уверяет, будто обучил
своих друзей, которых звать ферменты (не иначе как иностранцы, судя
по фамилии), превращать сахар обратно в алкоголь и потому умеет
оставаться пьяным сколько душе угодно. Но все равно он предпочитает
свежую маисовую, если только подвер нется. Я-то не выношу колдовских
фокусов, мне от них страшно делается.
   Ввели меня в комнату, где народу было порядочно, и приказали
сесть на стул. Стали сыпать вопросами. Я прикинулся дурачком. Сказал,
что ничего не знаю.
   - Да не может этого быть! - заявил кто-то. - Не сами же они
соорудили... Неотесанные увальни-горцы! Но, несомненно, в курятнике
у них урановый котел!
   Чепуха какая.
   Я все прикидывался дурачком. Немного погодя отвели меня в камеру.
Она кишела клопами. Я выпустил из глаз что-то вроде лучей и
поубивал всех клопов - на удивление занюханному человечку со светло-ыжими
баками, который спал на верхней койке: я и не заметил,
как он проснулся, а когда заметил, было уже поздно.
   - На своем веку в каких только чудных тюрьмах я не перебывал, - сказал
занюханный человечек, часто-часто помаргивая, - каких
только необыкновенных соседей по камере не перевидал, но ни разу
еще не встречал человека, в котором заподозрил бы дьявола. Я армбрестер,
хорек Армбрестер, упекли за бродяжничество. А тебя в чем
упрекают, друг? В том, что скупал души по взвинченным ценам?
   Я ответил, что рад познакомится. Нельзя было не восхититься
его речью. Просто страсть какой образованный был.
   - Мистер Армбрестер, - сказал я, - понятия не имею, за что
сижу. Нас сюда привезли ни с того ни с сего - папулю, мамулю и Лемюэла.
Лемюэл, правда, все еще спит, а папуля пьян.
   - Мне тоже хочется напиться допьяна, - сообщил мистер Армбрестер. - Тогда
меня бы не удивляло, что ты повис в воздухе между
полом и потолком.
   Я засмущался. Вряд ли кому охота, чтобы его застукали за такими
делами. Со мной это случилось по рассеянности, но чувствовал
я себя круглым идиотом. Пришлось извиниться.
   - Ничего, - сказал мистер Армбрестер, переваливаясь на живот
и почесывая баки. - Я этого давно жду. Жизнь я прожил в общем и
целом весело. А такой способ сойти с ума не хуже всякого