лько крепче ко мне прижалась.
     Начал было царь руку подымать, лучники тетиву оттянули, - да передумал, решил поглумиться напоследок:
     - Давай, Сема, мы с тобой потехи ради на мечах сойдемся, моя сабелька супротив твоего кладенца. Пока биться будем, дружина твоих друзей не тронет, а ежели, не ровен час, начнешь верх одерживать, уж не обессудь - из луков тебя пристрелят, для поддержания царского престижу. Ну а коль сгинешь в неравном бою, честь тебе и слава - тут и прикопаем, а я себе нового поединщика выберу.
     Алена мне на ухо шепчет прерывисто:
     - Сема, не соглашайся! Все равно он нас убьет, только муку продлишь!
     Друзья-побратимы молчат согласно, царевой блажи потакать не советуют.
     Спешился я неторопливо, меч из ножен вытянул. Травление золоченое от острия до черена переливами на свету заиграло.
     - Кладенец-то отдай, - говорит Вахрамей. - Кладенцом я биться буду. Моя сабелька тоже хороша, не гляди, что ржавая и треснутая, с ней еще мой прадед в поле ходил - капусту по осени вырубать.
     - Сема, - чуть не плачет Алена, - что ты делаешь? Он же тебя на кусочки посечет, из живого сердце вынет!
     Бросил я Вахрамею кладенец:
     - Подавись, собака!
     Дрогнул мой меч в чужой руке, зазвенел недовольно. Половину силы растерял, да против сабельки Вахрамеевой и четверти много будет.
     Сошлись мы, покружили друг против друга, примерились к супротивнику. Кабы нам обоим кладенцы али сабельки - с трудом, а уложил бы я Вахрамея. Царь к мечу привычен, да тороплив, это его и сгубило бы, ан кладенец сам себе поживу ищет, на мечника только вполовину полагается, в любом доспехе щелочку найдет, под встречный удар подставится, мимо отведет. Его же лезвием к лезвию не примешь, перерубит саблю вместе с поединщиком, только плашмя отбить и можно. О победе и помышлять нечего, продержаться бы подольше, жизнь друзьям продлить.
     Стакнулись мечи, взговорили по-своему. Кладенец волком матерым, сабелька шавкой дворовой. До чего обидно против своего меча биться, помимо воли думаешь: тут бы я ловчее замахнулся, а здесь поднял повыше!
     Теснит меня царь, я знай отмахиваюсь, как палкой от оглобли. Гомонит дружина вахрамеевская, ставки делает, сколько продержусь. Соловей, гляжу, тоже мелочь какую-то отсчитывает. Тут Алену кто-то с седла потянул, закричала она, упираясь да царапаясь. Отвлекся я на крик, пропустил удар гибельный. Тут бы поединку и конец, да ослушался кладенец, не пошел против хозяина, вильнул в сторону. Распорол мне правый бок до ребер, под рубахой горячо да мокро стало. Попятился я вверх по горочке, свободной рукой порез зажимаю. Расступились конники, меня, а вслед и Вахрамея пропуская. Царь в раж вошел - кладенец так и свищет. Загнал меня на самую верховину, еще и измывается:
     - Куда, Сема, торопишься? Без коня на две сажени все равно не прыгнешь, а колдовать я тебе не дам!
     Кабы я сам знал куда! Время тяну, а там авось что случится.
     Вдругорядь меня царь зацепил, плечи подрезал. Правая рука плетью обвисла, сабля разом пудовой стала, едва удержать. Поигрывает царь кладенцом, посмеивается:
     - Сдаешься, Кощеич?
     Показал я ему молча палец срединный.
     Замахнулся Вахрамей в последний раз...
     Тут-то и пришел черед авосю случайному: раскрылся свод над горочкой, солнышко лучик показало, да сразу и отдернуло - провалился в навье царство мужичонка неказистый, штаны в заплатах, рубаха веревочкой подпоясана, в каждой руке по гусю-лебедю задушенному. Вахрамея по земле распластал, сам сверху сидит, озирается, рот раскрывши: место незнакомое, вокруг дружина конная да пешая, ковры летучие на ветру мелкой рябью перекатываются, я над ним с саблей стою, от слабости шатаюсь - башка кружевами розовыми перевязана, весь в кровище, будто упырь какой.
     Затряслись у мужика все поджилочки.
     - Занесла же меня нелегкая не ко времени!
     - Что ты, мил человек, в самый раз!
     Наклонился я, выдернул у Вахрамея свой кладенец. Завозился царь, руками-ногами задрыгал:
     - Слазь с меня сей же час, недоумок сиволапый!
     Посмотрел мужик под себя с удивлением, рукой пощупал:
     - Никак, придавил кого? Не серчай, добрый человек, вот те гуся за урон! Ишшо тепленький...
     Вахрамей гуся не берет, ругается пуще прежнего:
     - Пошел вон, смерд! Как ты смел честный бой задом своим безродным прерывать?! На дыбе уморю!!!
     Откатился мужик в сторону, гусей бросил и от греха подальше в траве высокой схоронился.
     Вскочил царь на четвереньки, а дальше кладенец не пущает - меж лопаток Вахрамею уперся.
     - Ну что, честный поединщик, велишь меня стрелять али дозволишь друзей на горку кликнуть?
     Растерялась дружина, приспустила луки, ждет слова царева, а тот только зубьями скрежещет - уж больно добычу упускать не хочется. Переметнулся авось на Вахрамееву сторону - потемнело у меня в глазах на миг единый, пошатнулся я, руку с мечом отвел, а царь, не будь дурак, ухватил меня под колени да на себя дернул.
     Упал я на спину, меч в сторону отлетел. Вахрамей на четвереньках - за ним. Схватил, размахнулся - да как взвоет, ногой правой задрыгает!
     Волчок отродясь никого не кусал, сам перепугался до смерти - лапы от страха в стороны разъехались, глаза зажмурил, а зубов не разжимает. Висит у Вахрамея на ноге, как тряпка на прищепке. Занес царь кладенец, хотел пса верного пополам рассечь, да тут налетел на Вахрамея ворон, когтями дерет, крыльями по глазам хлещет:
     - Чтоб тебя разорвало, злодея! Кар-р-р, кар-р-р!
     Изловчился Вахрамей, достал ворона череном, крыло подбил. Заскакал Вранко по траве, Волчок, опомнившись, скорей в пасть его - и деру на трех лапах: потоптал-таки царь.
     Смахнул Вахрамей перо с носа исцарапанного, стоит любуется - недостает у меня сил даже на локтях приподняться, лежим мы с гусями рядком, не трепыхаемся.
     Подобрал царь гуся-лебедя за шею длинную:
     - Хе-хе, молодец на обед, гусь на ужин! Ну, кто еще из Семиной дружины супротив меня, могучего, выйти отважится?
     Тут откуда ни возьмись три волкодлака разом в царство навье ухнули, гусекраду вслед подуськанные. Как коты в полете извернулись, на лапы упали. Увидали Вахрамея с гусем в руке - долго спрашивать не стали, с трех сторон накинулись и давай рвать, только перья белые в стороны полетели.
     - Так его, братки! - лает Волчок, вокруг волкодлаков скачет, под лапами у них путается. - Собаке собачья смерть!
     А за волкодлаками и сама Баба Яга в ступе поспешает, помелом правит, пестом погоняет:
     - Держитесь, ребятушки, подмога близко!
     Дрогнула дружина вахрамеевская, прочь побежала - надумала себе полчища волкодлаков да старух летучих, супротив ковров воздушному бою обученных. На горе пыль да перья столбом стоят, волкодлаки ревут, Вахрамея делят, ничего толком не разобрать. Баба Яга бранится - в ступу меня усадить пытается, а я без кладенца уходить не хочу, едва дышу, а ползу в самую свару. Хорошо, признали меня "песики", не тронули. Вытащил я меч, чуть заикой на всю оставшуюся жизнь не сделался - рука Вахрамеева на черене болтается, перстнем хризолитовым посверкивает. Подхватила меня Баба Яга под мышки, насильно через край ступы перекинула, Волчка за шкирку втянула, ворон сам вспорхнул. Махнула помелом, ступа свечой вверх пошла. А тут и друзья мои коней вскачь погнали, на вершине плетьми согласно огрели. Осерчали кони богатырские, взвились над царством навьим, выскочили на белый свет.
     Что там дальше было - не помню, только ветки сначала над головой мелькали да солнце в глаза било, а потом и оно потухло...

***

     Проснулся я уже за полдень, потянулся сладко:
     - Ох и долго же я спал!
     Алена, что рядышком на лавке с прялкой примостилась, так и взметнулась, веретено упустила:
     - Ну наконец-то! А то мы уж не знали что и думать - третий день ровно мертвый лежишь, еле дышишь.
     - Третий?! - подорвался я сесть - в плече так и защемило, в боку отозвалось. Алена мне подушку подтыкает:
     - Да куда ты, Сема, спешишь - отлеживайся себе. Если подать чего надобно, мне говори.
     Баба Яга от печи ворчит с одобрением:
     - Ты глянь, оклемался! Не зря, видать, Алена с тобой дни-ночи высиживала, зельями отпаивала. Весь в отца, того тоже никакое лихо не берет. Накось, Аленка, покорми его кашкой манной, как раз подоспела.
     Не дался я кормиться, сам миску с ложкой взял:
     - Скажите прежде - все целы?
     - Все, поцарапаны только чуток. Волчок тут два дня издыхающим прикидывался, лапу ушибленную за перебитую выдавал, а как собачья свадьба по соседству разгулялась, мигом выздоровел. Всю ночь где-то пробегал - срослась, поди, лапа...
     - А цветочек?
     - Покамест под окошком прикопали, Баба Яга его с ромашкой скрестить пытается, чтобы лепестков волшебных больше было.
     - Прививали бы уж сразу к яблоне - глядишь, по осени еще и компотов чудодейных наставите.
     Заходят тут в избушку мои побратимы: у Муромца рука простреленная на перевязи, Соловей чуб лихо подвил.
     - Ну, слышим, Сема шутки строит - никак, на поправку пошел?
     Давай мне бока мять на радостях, чуть не задавили.
     Вранко в окно впорхнул, на край лавки присел, пригорюнился для виду:
     - Эх, не видать мне поживы...
     И эдак задумчиво кашу из миски позабытой поклевывает. Шуганула его Баба Яга ухватом:
     - Я те покаркаю, дармоед! Поживы ему, вишь ты! Курей всех приедим - тебя в горшок отправим!
     Ворон боком-скоком уворачивается, крыльями помогает, вон из избы не идет:
     - Экая старуха вредная, не дает напоследок на хозяина наглядеться...
     Умаялась Баба Яга его выпроваживать, махнула рукой:
     - Дружина под стать воеводе...

***

     Загостились мы у Бабы Яги еще на недельку, сил поднабраться. Я-то уже завтра на коня сесть сулился, да друзья упросили погодить.
     Похорошела Алена на белом свете, заневестилась, под солнышком конопушки золотые на нос взялись. Мне нравится, а она день-деньской простоквашей их мажет, чает, сойдут. Все ходит с Бабой Ягой по лесу, травы какие-то собирает, коренья выкапывает, меня норовит к делу приставить - то мышей сушеных ей в ступке изотри, то за зельем следи, чтобы не выкипело.
     Соловей повадился по ночам из избы пропадать, а поутру все кони в мыле, на ногах еле держатся. Спрашивали его - отнекивается: дескать, на свежем воздухе спится лучше, а коням он не караульщик.
     Муромец же от Любуши своей не отходит, глаз с нее не сводит, никак нарадоваться не может. Не ровен час, и сам поквакивать начнет...
     Пролетела неделя как день единый, пора и в путь-дорогу. Напекла Баба Яга блинков, попотчевала напоследок. Стали думать, что с Аленкой делать. Нет у нее родичей на белом свете, совсем уж было решили в терем к Муромцевой тетке бездетной определить, да тут Баба Яга вмешалась:
     - Не отдам я вам Аленку, пущай со мной остается, мне как раз помощница надобна - стара я уже стала, слаба глазами. Давеча в снадобье заместо жуков майских едва тараканов сушеных не истолкла, при застое мочи дюже пользительных. Хорошо, Аленка вовремя приметила, а то уморили бы Сему вконец.
     Мне блин поперек горла стал.
     - Вы что, жуками меня пользовали?!
     - С медом гречишным, - уточняет Алена. - Я пробовала - вкусно, только горчит чуток. Полюбилось мне ремесло знахарское, ежели бабушка меня и впрямь в ученицы возьмет, пойду с превеликой охотою.
     - Иди, - говорю, - с твоим талантом грех ведьмой не заделаться.
     Хотела было Алена на шутку обидеться, да передумала, улыбнулась, сверточек малый мне протягивает:
     - Вот тебе, Сема, рушничок самотканый. Не ахти что, с ковром не поравняешь, а все память... Ты пока не гляди, подальше отъедешь - тогда... Да не забывайте нас, наведывайтесь!
     Распрощались мы сердечно с Аленой и Бабой Ягой, выехали из леса нехоженого, развернул я рушник - а там цветочек аленькой вышит, искусно так, со всеми колючками, даже вытираться боязно.
     - Ну, чудушко конопатое, уважила...
     Разглядывают побратимы рушник, поддразнивают:
     - А заливал: "Краше ма-а-атушки..." Перед первым же воробушком хвост тетеревом распустил!
     - Полно вам выдумывать, Алена мне как сестрица меньшая, непутевая!
     Соловей только посмеивается:
     - Знаем мы этих сестриц - одну вон уже пристроили, едва ноги унесли!
     Отвел я глаза в сторону, да как захохочу! Лежит на опушке коряга пустотелая, в портках мужских, а портки-то приметные, в полоску зеленую... Соловей хвать-похвать себя за бедра, так краской и залился:
     - Со спящего стянула, окаянная!
     - Знаем мы этих спящих...

***

     Въезжаем мы в славный город Колдобень, а нас там уже заждались: ребятня вперед коней бежит, из окон цветы сыплются, в воздухе шапки летают. Боярин местный навстречу вышел, челом ударил, речь хвалебную сказал, хлеб-соль черствый на полотенце поднес, очень извинялся: они-де нас неделю назад ждали.
     Попытались мы от каравая краюху отломить - не вышло. Взял Муромец хлеб-соль, полотенцем обернул и в суму положил, чтобы добрых людей не обижать: откушаем-де на досуге. Сказывал нам боярин - как Вахрамея волкодлаки разорвали, дружина его прочь разбежалась, некому стало гору охранять. Потянулся народ из царства навьего на белый свет, поведал про жизнь подневольную, лютого царя Вахрамея и спасителей своих, трех Семенов. Уже и былин с десяток успели сложить, по всем углам скоморохи хвалу нам поют. Переврали, конечно, изрядно: то волкодлаки у нас заместо коней под седлами ходили, то мы сами волкодлаками обернулись и Вахрамея разорвали, то Баба Яга его помелом пристукнула. Только в одном и сходятся - честь и слава добрым молодцам, богатырям Лукоморским! Муромец так и светится, кольчугу мелом до блеска начистил, руку простреленную на перевязи напоказ носит. Иногда, правда, забывается - одну руку по нужде вытянет, рубаху там надеть или потянуться, а потом заместо нее другую положит.
     Разошлись мы в Колдобене - Соловей к вольной дружине казацкой пристал. Те, как узнали, что тать, только обрадовались:
     - Добро! Нам такой удалец и надобен, будешь ночным дозором ходить, недругов для допроса красть!
     Обрадовался Соловей несказанно - нашел-таки службу по душе!
     Муромца с Любушей я до терема царского проводил. Испросили они благословения родительского, да тут же свадьбу и справили, меня дружкой посадили. Упился, каюсь, вусмерть, ну да мне по чину свадебному положено.
     Тут и сказочке конец... хотя кто его знает?


   Ольга ГРОМЫКО
   ВЕРХОВНАЯ ВЕДЬМА

OCR Андрей (best@inbox.ru)


Анонс

     Что нужно для счастья Верховной Ведьме самой обычной долины, населенной самыми обычными вампирами? Любимая работа? Успешная карьера? Степень архимага? Или... Друзья бессильны дать верный ответ, зато враги живо помогут во всем разобраться!
     Итак, черная кобыла оседлана, волшебный меч заточен - и Вольха Редная снова отправляется портить настроение нежити, а заодно конкурентам, рыцарям и даже святым...

Ольга Громыко
Верховная Ведьма

     Черная кобыла с подозрительно невинным видом стоит у крыльца, лениво помахивая роскошным хвостом. Рановато ее заседлали и привели; вернее, это они припозднились с проводами. Зная эту неугомонную нахалку - час она на одном месте не простоит... значит, успела где-то погулять и вернуться. Только-только рассвело, долина еще спит, укутанная одеялом тумана, не по-весеннему густого и холодного. Если кобыла где-то нашкодила, обнаружат это не скоро, так что отдуваться придется ему - хозяйка лошади решительно встряхивает головой, отбрасывая волосы за плечи, и примеряется к стремени.
     - Не уезжай.
     Она опускает занесенную было ногу, оборачивается. Укоризненно и вместе с тем понимающе смотрит на него. Глаза в глаза, не пытаясь укрыться за ресницами или сторонними мыслями. Мало кто на это осмеливается. Ветер встрепывает ее длинные, золотисто-рыжие волосы - единственное светлое пятно посреди этого серого, зябкого утра.
     - Почему?
     - У меня нехорошее предчувствие.
     - Брось! - Она беспечно усмехается, похлопывая лошадь по холке. - Мы же все давным-давно обсудили. Мне нужно собрать практический материал для диссертации и получить звание Магистра 3-й степени, для такой ответственной должности это просто необходимо. Я же твоя Верховная Ведьма, забыл?
     - Нет, как и то, что ты еще и моя невеста, - невесело шутит он.
     - Я вернусь, ты же знаешь.
     Он нежно проводит кончиками пальцев от ее виска к подбородку, попутно заправляя за ухо выбившуюся прядку. Она шутливо уворачивается, нашаривает стремя и вспархивает в седло.
     - Знаю.
     Черная лошадь охотно трогается с места. Слишком охотно, а значит, вскоре жди незваных гостей, весьма недовольных столь же неожиданным визитом черной лошади в их только что засеянный огород, сад, а то и на чердак с опрометчиво приставленной к нему лестницей...
     Если он окликнет ее, шагнет вперед или хотя бы опустит голову, выдавая, как тяжело у него на сердце, она тут же вернется.
     Он знает и это. И молчит.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Житие святого Фендюлия

     Каков дайн, таков и храм.
     Старинное белорское присловье

     Весной даже дремучий бор, кишмя кишащий диким зверьем и упырями, язык не поворачивается назвать темным и зловещим. Мрачный скрип обомшелых стволов утонул в птичьем щебете, а земля - в цветущих пролесках, придавших старому лесу непривычно радостный, чарующий и таинственный вид. Так и ждешь, что во-о-он из-за той кучи бурелома сейчас появится прекрасная дриада верхом на белоснежном единороге (можно по отдельности) или добрая волшебница, разомлевшая на солнышке и посему готовая безвозмездно осчастливить первого встречного исполнением трех его заветных желаний (ну хотя бы одного, самого-самого!).
     Впрочем, на худой конец сойдет и злобная ведьма на черной кобыле.
     - Итак, Смолка, что мы имеем?
     Кобыла прижала уши и неопределенно позвенела уздой. На данный момент ее хозяйка и впрямь отличалась редкостной злобностью - пару минут назад у нее в довершение ко всем бедам отвалилась подметка на совсем казалось бы новом сапоге. Стремя неприятно холодило босую ногу; отпустив поводья, я крутила в руках провинившуюся обувку, размышляя, то ли плюнуть на все и подклеить ее с помощью магии, то ли вернуться в село и устроить разнос жуликоватому сапожнику с гнилой дратвой. Возвращаться, хоть и не слишком далеко, не хотелось. Трех кладней  тоже было жалко, а заклинание придется подновлять ежедневно. Ладно, заеду к этому халтурщику попозже, на обратной дороге. Помнится, он с пеной у рта заверял: дескать, "сто лет износу не будет!", так что до конца гарантийного срока еще далеко.
     С отвращением пошептав на сапог, я натянула его на ногу. Вроде держится и даже удобнее стал, в носке не жмет. Слегка подобрев, я наконец-то соизволила оглядеться по сторонам, но любоваться оживающей природой было поздно - лес закончился, а трава на опушке только-только пустилась в рост, робко выглядывая из-под сухих прошлогодних гривок.
     - А имеем мы вот что, - задумчиво сказала я, так и не дождавшись ответа от кобылы.
     В пяти саженях от опушки, прямо к стволу стоящей на отшибе березки была приколочена растрескавшаяся шильда с отломанным носом. Мне так и не удалось толком разобрать полустертые дождями и временем руны - то ли "Малинники", то ли "Малые Липки". Ни малины, ни липок я с ходу не заметила и на карте ничего похожего не отыскала. Странно, вряд ли моя карта древнее этой шильды... Надо будет расспросить кого-нибудь из местных, куда это меня занесло - вчера вечером я для разнообразия доверилась незнакомой дороге, логично рассудив, что в чистом поле она вряд ли оборвется, а работа для ведьмы найдется везде. Ну или почти везде.
     Под первой доской висела вторая, новехонькая, с витиеватой надписью: "Колдовать, ворожить и творить прочий бесовской промысел возбраняется под страхом смертной казни".
     - Не больно-то и хотелось, - вполголоса проворчала я.
     Вероятно, где-то поблизости обретался крупный храм, таким нехитрым способом отваживающий конкурентов.
     И это несмотря на королевский указ, уравнивающий