ком, в темноте не разглядеть, да голос ни с кем не спутаешь:
     - На кого ж ты меня покинул, сокол ясный...
     Приподнялся я на локте, голову потрогал - на темени руда коркой липучей запеклась, к ране не пробиться. Хорошо хоть напополам голову не раскроили - кокошник спас.
     - Не знаю я, кто там тебя покинул, но вот за то, что на меня, - не спущу!
     Алена как взревет пуще прежнего:
     - Семушка! Живой!!!
     И давай меня обнимать-целовать, слезами солеными поливать - кипятком на ране жгут. Я от нее отпихиваюсь что есть мочи:
     - Уйди, оглашенная! Без тебя тошно, а с тобой вдвойне! Ты-то тут как очутилась?
     - Сказала, что ты мой жених взаправдашний... без ковров... пущай и мне тогда голову рубят... батюшка нас вместе и заточил... а то на месте прибить хотел...
     - Что?!
     Повалился я на солому без сил, руки раскинул. Все, думаю, конец мне приходит. Лучше бы я на месте помер, чем такие речи на смертном одре слушать!
     - Семушка...
     - Изыди, Вахрамеиха!
     Помирать, однако, передумал, - отпустило, даже встать сумел. Кувшин щербатый с водой едва не опрокинул. Стену ощупал, докуда достал - цепь короткая за ногу держит. Зачарованная цепь, чую, как силу из меня тянет, колдовать не дает. В глухой колодезь нас бросили, ни окон, ни дверей, заместо потолка то ли щит положен, то ли решетка частая, и та, видать, в подземелье ведет - чернота за ней непроглядная.
     - Эх, Сему Соловья бы сюда!
     Только промолвил - летят мои побратимы! Едва к стене прижаться успел - слева Муромец повалился, справа Соловей.
     - Эк вы ко мне на выручку спешили, ножи-булавы порастеряли!
     - Дружине Вахрамеевой одолжили, - ворчит Муромец, кольчугу порванную оправляя. - На полпути догнали, навьи проклятые...
     - А лягушка?
     - Поцеловать успел... ускакала... ждать обещалась... А эту поганку бледную каким боком сюда занесло?!
     Сверху голос Вахрамеевский доносится, эхом подвывает:
     - Ты мою дочь поносить не моги, а то велю вару вскипятить и вам на головы плеснуть, вот ужо заскачете! Ишь чего удумали - царя с лягушкой повенчать, а под шумок Аленку мою выкрасть!
     - Небось не плеснешь, побережешь царевну!
     - Ничего, ей только на пользу - посговорчивей будет! Девка неблагодарная, отца родного без ножа зарезала, променяла на молодца смазливого, еще и руки на себя наложить грозилась, ежели колья площадные вами украшу. Вот пущай с вами денек-другой посидит, уразумеет, за кого заступалась; можете проучить ее малость, только чтоб не до смерти, а то с живых шкуру спущу!
     Насупился Муромец:
     - Мы девок боем обучать не привычные, пальцем ее не тронем, а вот ты спустился бы к нам на кулачках помериться, глядишь, сам бы чего уразумел...
     - Спустился бы, - отвечает Вахрамей, - да недосуг - ждут меня дела неотложные, государственные. Попозже загляну, проведаю - каетесь аль нет.
     - И долго нам тут сидеть? - справляется Соловей, голову задравши.
     - Вам - веки вечные, а Алене - покуда прощения не попросит. Ну а ежели вовсе не попросит, уж не обессудьте придется вас голодом уморить. Вон, Кощеича можете первым съесть - все равно не жилец.
     У Семы Соловья еще на шутку сил достало.
     - А ежели мы прощения попросим - отпустишь?
     Расхохотался Вахрамей, ничего не ответил. Ушел, поди.
     Царевна носом хлюпает, Муромец ее ободряет;
     - Не плачь, Алена, Кощеич сейчас что-нибудь придумает - верно, Сема?
     А у меня перед глазами все кругом идет, пятна какие-то мелькают, туман клочьями.
     - Может, - говорю, - с разбегу выскочить попробуем?
     Переглянулись побратимы, вздохнули согласно:
     - Толку не будет, надо Сему в порядок приводить...
     Поди им возрази, ежели Муромец сзади под локотки сгреб, удерживает, а Соловей с Аленой к головушке моей болезной с двух сторон подступились. Всю воду из кувшина извели, только мне напиться и оставили, Алена рубаху на себе до пупа обкорнала, перевязала мне голову, да так ладно, что только нос снаружи и остался. Еще и посмеивается, девка вредная:
     - Будешь, Сема, врагов в заблуждение вводить - где у тебя перед, а где зад.
     Вырвался я от них, тряпки на лоб сдвинул, глаза чуть к темноте попривыкли - ничего не скажешь, хороша Алена в полрубахе, штанцах кружевных заморских.
     - Ну как, Сема, полегчало?
     Куда там полегчало! Разве что кровь остановилась, а болеть еще пуще стало.
     - Васильевич, ты отмычки не растерял?
     Ухмыльнулся Соловей, позвенел железками:
     - Я скорее руки-ноги растеряю; вот они, кормильцы!
     - Глянь-кось мои оковы, в них колдовство губится, ничего поделать не могу.
     Сема скважину отмычками пробует, сетует для порядку:
     - Ох и мудреный же замок, ну да ничего, на худой конец отрежем тебе ногу и высвободим!
     - Ты чужими ногами не шибко-то разбрасывайся, она мне еще сгодится!
     Алене тоже нос сунуть надобно.
     - Неужто тебе, Сема, ради общего спасения ноги жалко?
     Не придумали еще замка супротив татя умелого! Позвенел Соловей цепью снятой:
     - Эх, жаль, не завалялось в уголке скелета какого, я бы шутки ради его заковал! Помнится, заточили нас с батюшкой в берендейскую темницу, так мы перед утеком все скелеты в позы непотребные по двое сложили... поди, долго еще стражникам снилось...
     - Вахрамей темницей редко пользуется, - поясняет Алена. - Мастеровых людей, что невзначай в царство навье забредут, на поселения здешние отправляет, для казны работать велит, красных девок себе берет, крепких молодцев службой денежной приваживает, в дружину свою ставит, а ежели откажется который неповинным людям головы рубить, бесчинства именем Вахрамеевым творить, того на кол али в петлю. И кормить полонного не надо, и народу потеха.
     Присвистнул Соловей:
     - Так нам, выходит, повезло еще?
     Поверил я, что Семин батюшка на жизнь свистом зарабатывал - в одно ухо свист влетел, насквозь голову пробуравил, из другого без помех вышел.
     - Невелико везение, а ты, Сема, бросай свистеть - последнее просвищешь. Расскажи лучше, как вас поймали-то? Неужто у Вахрамея кони лучше наших?
     - Кабы кони! Заместо коней у них ковры летучие, пока конь версту проскачет, они десять пролетят!
     - А велико ль войско ковровое?
     Вздохнула Алена повинно:
     - Боевых без малого три дюжины наберется. Каждый двух человек подымает. Больше было, да моль на складе завелась, недоглядели...
     - Да ты и впрямь искусница! - посмеиваются Семены. Я же дальше расспросы веду:
     - Вахрамей говорил, что на белом свете ковры силу теряют. Поизмываться хотел аль правду баял?
     Мнется Алена, глаза отводит. Ковры-то она выткать сулилась, а о такой малости помянуть не удосуживалась.
     - Ну?
     - Правду...
     Думала, бранить ее буду, я же только обрадовался:
     - Значит, ежели из навьего царства выбраться сумеем, уже не догонят!
     - Нам бы из темницы для почина утечь! - говорит Соловей нетерпеливо.
     Поморщился я, рукой о стену оперся. Худо мне, голова кругом идет, в глазах то и дело темнеет, да виду не подаю:
     - Сейчас, Сема, я тебя сычом оберну, ты наверх взлетишь и разведаешь, что да как. Ежели все тихо - свистнешь... Нет, лучше ухни тихонько, я обратно расколдую. Ты тогда решетку отомкнешь и лесенку нам спустишь.
     Вздохнул Соловей, да перечить не стал. Взял отмычки в зубы, изготовился.
     И без оков тяжко в темнице навьей колдовать, на одно малое чародейство больше сил извел, чем десять заковыристых на воле стребуют. Исчез Сема, на полу что-то махонькое закопошилось. Пригляделись Муромец с Аленой:
     - Сема, ты чего, это же мыш летучий!
     - Так я же вам и говорил - зайцем оберну... Вот только никак в толк взять не могу - отчего их двое?
     Засуетились побратим с царевной:
     - Семушка, ты полежи пока, отдохни, с мыслями соберись...
     Трепетнул мыш крыльями, взвился по кругу, протиснулся сквозь решетку. Долго его не слыхать было, мы уж думали, что царь стражу у колодца оставил, изловили беглеца. Наконец пискнул условно, по решетке коготками заскреб - мол, все тихо, расколдовывай, Кощеич!
     Эх, одна голова - хорошо, а две полголовы - хоть выбрось, до того после нового чародейства разболелись. Потемнело у меня в глазах, всякий интерес к побегу пропал - какая разница, где помирать, лишь бы в покое оставили.
     Куда там в покое! Замычало сверху жалобно, копытом переступило. Алена мою голову к себе на колени перетянула, по волосам гладит:
     - Ну Сема, ну постарайся... ты же можешь... давай еще разочек!
     Накатилась на меня тьма с новой силой, землей могильной грудь сдавило, едва вдохнуть сумел, и то когда Алена, перепугавшись, что есть мочи тряхнула.
     Слышим, выругали крепко меня и мою матушку вместе с бабкой покойной, зазвенел Соловей отмычками, поднял решетку:
     - Не сыскал я лесенки, вот вам веревка с узлами. Да потише там, стража при выходе караул несет!
     Тормошат меня друзья:
     - Сема, вставай, выбираться надобно, пока тревогу не подняли!
     - Куда вставать-то? Я и так стою, это вы по стенке ходите...
     - Лезь, искусница, - говорит Муромец, - а я Сему прихвачу.
     Алене повторять не надо, белкой юркой вверх по узлам шмыгнула. Поди, на дуб с той же сноровкой карабкалась. Муромец меня через плечо перекинул и вслед полез.
     Наверху Соловей нас поджидает, веревку к столбу пыточному привязал и руками для верности придерживает. Все поглядывает, как бы рогами развесистыми в решетке поднятой не запутаться.
     - Я вот думаю, - говорит, - ежели Сему вдругорядь по голове садануть - он в прежний ум войдет или вконец околеет?
     Повел я на него оком мутным - отвалились рога вместе с волосами, только чуб казацкий в середке остался. Видит Соловей, что с меня взятки гладки - не в себе человек, лучше не трогать, а то как бы вовсе голову не снял.
     Поставил меня Муромец на ноги, к стенке прислонил. Ничего, терпимо, не падаю. Вдоль коридора застенки пустые тянутся, где решетки, где дверь глухая. Соловей для интересу одну отпер - обрадовался. Лежит там на полу куча оружия, добыча военная, а сверху мой кладенец в ножнах. Пошарили Семы тихонечко - сыскали булаву и суму воровскую с ножами. Теперь и прорываться можно.
     При выходе два стражника караул несут, позевывают бдительно. Увидали нас - попятились. Впереди Муромец несется, булавой потрясает, за ним Соловей - чуб и щетина трехдневная, позади Алена едва одетая, на нее я опираюсь, вся одежа в крови засохшей. Не поспели стражники разбежаться, изловил Муромец их за вороты и друг к дружке лбами приложил. Оттащил к яме, сбросил - будет кому ответ держать, ежели Вахрамей припожалует.
     На дворе уж светать начинает, птицы голоса пробуют. Коротка вешняя ночь, да беглецам любой мало будет. Где бегом, где ползком - добрались до конюшни. Конюху Муромец только булаву пудовую показал - тот так без чувств и повалился. В углу солома заворошилась, Волчок вылазит, отряхивается:
     - Что-то припозднились вы, я уж сам хотел бежать-выручать!
     - Набегаешься еще, герой!
     Оседлали друзья коней, из конюшни вывели. На меня же страшилище двухголовое мчится, шестью ногами перебирает, тремя хвостами машет. Не забоялся я, взял кладенец на изготовку, спрашиваю:
     - А ты кто таков будешь, зверь невиданный, чудище неслыханное? Куда коня моего богатырского подевал?
     Отвечает мне зверь невиданный, чудище неслыханное:
     - Ты что, хозяин, окосел аль белены объелся?! Я ж и есть конь твой богатырский! Садись скорей да поскачем вон из царства навьего!
     Сверху доносится:
     - Своих уже не узнает! Не к добру!!! Кончается, поди! Кар-р-р, кар-р-р!
     Поднял я голову - все небо в воронах. Бр-р-р... Помотал головой - давай на коня садиться. Сивка мордой меня подпихивает, бранится:
     - Хвост-то отпусти, он не для поводьев привешен! Вот уж горе мне с тобой, во хмелю и то задом наперед не садился, со стоячего не падал!
     Алена помочь вызвалась, подсадила и сама за спиной уселась, поводья взяла:
     - Свезешь двоих, конь говорливый?
     - Свезу, как не свезти - с четырьмя рысью иду, под десятью не падаю! Можешь еще Семин осот в тулупе позади пристроить, он легонький!
     Вывели мы коней за ворота, подхлестнули для задора и помчали во весь лошадиный скок, конскую прыть.
     Чуют кони беду, из кожи вон лезут, оглянуться не успели - места обжитые минули, прямая дорога к горе заветной протянулась. В чистом поле ветер разгулялся, траву клонит, вслед улюлюкает. Ворон над нами кружит, погоню высматривает. Куст рукавами машет разудало, я попеременно то влево, то вправо сползаю; хорошо, Алена начеку, не дает упасть.
     Обдуло меня ветерком - вроде оклемался, сам поводья подобрал. Хотел Соловью чуб исправить, да тот отказался:
     - Привык я к нему, да и голове посвободней. Ты мне лучше усы в пару отпусти.
     Уважил.
     Скосил Соловей глаз, вздохнул:
     - Покамест сойдет, а на досуге заново попытайся...
     Скоро царь спохватился, десяти верст проскакать не успели. Вранко весть дурную приносит - других не умеет: летят ковры с дружинниками, побольше дюжины, настигают, как конный пешего, скоро нас приметят.
     Заголосила было Алена:
     - Сема, лучше заруби меня на месте, я им живой не дамся!
     Заткнул я ей рот, велел всем спешиться. Подивились побратимы, да послушались, хоть на голову мою с опаской и поглядывали.
     Поднапрягся я, обернул коней деревьями, друзей пнями, пса с вороном - ежом да белкою, себя - змеюкой подколодной, красну девицу - красным мухомором. Налетели ковры, опустились - что за притча? Обрываются следы у леса, стоит трава не примята, земля не натоптана. Покрутились дружинники, в затылках поскребли, мухомор ногой наподдали да и улетели несолоно хлебавши.
     Алена из крапивы сама выбраться не может, стоит боса на одной ноге:
     - Ты, Сема, это нарочно!
     - Да уж не нарочней колокольчика оброненного!
     Все-таки пожалел ее, вынес на траву. Вскочили мы на коней, поскакали дальше.
     Волчок язык высунул, едва за нами поспевает:
     - Вахрамей не дурак, узнает про лес в неурочном месте и завернет дружину!
     - Еще один вещун выискался!
     Едва пять верст одолели, опять ворон знак подает: нагоняет нас дружина вахрамеевская, ковров вполовину прибавилось...
     Обернул я коней озером, себя с побратимами - карасями златоперыми, собаку камнем, ворона малым зябликом, Алену - кустом ракитовым.
     Примчалась погоня к озеру - нет дальше дороги. Порыскали-порыскали, притомились, справили у куста малую нужду и обратно полетели.
     Зяблик им вслед:
     - Наша взяла! Не к добру! Кар-р-р, кар-р-р!
     Только Алена не рада - стоит, руки растопыривши, парни со смеху покатываются.
     - Ну Сема!!!
     - Вон ручеек в траве журчит, мы обождем...
     - Ты нарочно!!!
     - Окстись, царевна, кто ж мог такое подумать?!
     Не поверила-таки Алена, вздыхает:
     - Ох и злопамятный же ты, Сема... Ну хочешь, прощения у тебя попрошу?
     - Ну попроси, попробуй, а мы послушаем, - подсмеиваюсь я. - А там сообща решим, казнить али миловать.
     Фыркнула Алена обидчиво, отвернулась, руки на груди переплела. Потом все-таки одумалась:
     - Ну Сема, ну прости... пожалуйста...
     - Вот то-то же!
     Только на коней садиться - лягушка выше травы скачет-поспешает, квакает истошно, чтобы приметили. Наклонился Муромец с коня, подхватил царевну прыгучую, к груди прижал, расцеловал на радостях - глядь, Любуша у него на коленях сидит, улыбается застенчиво.
     У нас глаза на лоб полезли, Вранко крыльями хлопнул, чуть с плеча моего не свалился:
     - Глянь-кось, что любовь с лягушками делает! Не к добру!!! Кар-р-р! Кар-р-р!
     Чудеса чудесами, а мешкать не след. Погнали мы коней во весь дух, еще семь верст отмахать успели - приметил что-то ворон, над головами низенько пронесся, ветром обдал:
     - Настигает нас воинство летучее, числом вдвое против прежнего, впереди сам Вахрамей летит, сабелькой машет! Кажись, недоволен чем-то... Не к добру!!! Кар-р-р, кар-р-р!
     Побледнела Алена:
     - Ох, Сема, против батюшки моего колдовать без толку, он давно смекнул, что у Кощея и сын не лыком шит, а царство свое до последней кочки знает. Лес пожжет, озеро потравит, всякого, кто на пути встретится, на куски порубит...
     Мне так и так не до колдовства - отдохнуть от него надобно, сил поднабраться. Чары наводить - что камни воротить, каков бы ни был силач, а рано или поздно умается.
     Подлетела дружина на выстрел, давай стрелами сыпать! Алена ойкает, к моей спине прижимается, из тулупа с цветочком три охвостья черных торчат. Соловьеву коню ухо навылет пробило, хоть ты серьгу вдевай. Муромец стрелу из плеча вырвал, назад отправил:
     - Нам чужого не надобно, лови обратно!
     Изловил кто-то, камнем наземь рухнул.
     Вспомнил я про платочек матушкин, по карманам похлопал - сыскал, не дюже чистый - и когда только успел приложиться?! Приотстал я, махнул позади себе платком - разыгрался ветер полночный, холодный да вьюжистый, ковры назад сносит. Со стражников так шапки и посыпались, Вахрамей едва корону придержать успел. Идут ковры против ветра не шибче коней, стали мы в отрыв уходить. Царь вслед кричит-надрывается:
     - Сема, верни дочь! Верни добром, а то худом возьму! Пошто она тебе сдалась, язва эдакая, ни рожи ни кожи? Хошь, я тебе взамен десять девок на выбор дам?
     - Нам Алена не девка, а подруга боевая, вот с бою и выдадим!
     - Будет вам бой! - обещает царь, кулаком потрясая. Нырнуло летучее воинство под ветер, у самой земли пошло, опять нагоняет.
     Махнул я платком - откуда ни возьмись, поднялся лес дремучий: ни пешему пройти, ни конному проехать. Ковру тем паче не пролететь. Не поспели все ковры вверх уйти, так на стволах и развесились. Красивые у Алены ковры выходят, яркие да цветастые, и без подъемной силы спрос иметь будут.
     Вахрамей первым летел, первым к березе и приложился. Висит на суку, ногами дрыгает, требует спасать свое величество сей же час. Пока царя снимали, корону в траве густой искали, мы еще пять верст проскакать успели.
     Уменьшилось воинство, да не отступилось. Вахрамей, видим, на всякий случай в середину затесался, расхотел дружину возглавлять. Не помогло: махнул я платком в третий раз - сгустились тучи черные, отворились хляби небесные, дождь как из ведра хлынул. Намокли ковры, отяжелели, вниз пошли. Хочешь не хочешь, пришлось погоне привал делать. Дружинники ковры выкручивают, Вахрамей вокруг бегает, бранится-поторапливает.
     Немного уже осталось - вдали черный свод без опор показался, выход из царства навьего. Спохватился Соловей:
     - А как же стража при выезде?
     - Конями сметем!
     Выскакиваем к горочке, а там не пяток дружинников пеших, а десять пятков конных! С ночного разбою возвращаются, узлы с добром везут, у переднего поперек седла - девка визжащая, руками-ногами колотит. Увидали нас - луки вскинули. Девка на всякий случай потерю чувств изобразила.
     Осадили мы коней, только земля из-под копыт брызнула.
     - Глянь-кось, родственнички вахрамеевские! - говорит старшой с расстановочкой. - Куда это вы ни свет ни заря поспешаете?
     Ляпнул я первое, что в голову пришло:
     - Не спится что-то, решили в чистом поле с ветерком покататься.
     - Будет вам ветерок, вон летит уже!
     Тут и Вахрамей подоспел. Увидал, что бежать нам некуда, придержал ковер, с величием неспешным на землю опустился, прочее воинство в небе клином журавлиным выстроилось.
     Соступил царь с ковра, повел речь грозную:
     - Ну, потешились - и будет! Далеконько вы забрались, никому прежде и полпути одолеть не удавалось. Ты глянь, и лягушка с ними! А это что за казак зеленоусый? Соловей?! Не узнал - богатым будешь, ежели не помрешь невзначай! Алена, дрянь эдакая, прыгай с коня и ползи к батюшке на поклон, а то зацепим ненароком: я не Сема, у меня дождик оперенный, градины зазубренные, клюнут - кровью вымочат. Эй, холопы дружинные, в дочь мою не смейте целить, она мне живая нужна, касательно же целой и невредимой уж как получится!
     Ничего Алена не ответила, то