смотреть. А чего там смотреть? Красный покров до пояса, ниже юбки сборчатые до самой земли, а за ними хвостом крысиным шлейф по полу волочится, пыль подметает.
     Заиграли дудошники да гусляры, затянул венчальную двухдюжинный хор, кто-то меня в спину толкнул, и пошла я одна-одинешенька по дорожке ковровой, предо мной раскатанной. Гляжу - из двери напротив Марфуша выходит, ступает меленько. Дорожки в один угол сходятся, и стоит в том углу волхв с посохом вербным, омелой украшенным, книгу в руках держит ветхую, по коей еще мою прапрабабку венчали. По обе руки волхва женихи наши стоят. Муромец кафтан красный с золотом напялил, кочетом выступает, в баньке ради такого случая попарился: щечки разрумянились, кудри, встопорщились, борода веником распушилась. А Кощей все в том же плаще, Только рубаху сменил, позевывает украдкой.
     Что там волхв говорил, я толком и не слушала. На Кощееву руку правую дивилась: покривленная она какая-то, иссохшая, и пальцы вроде с трудом гнутся. Кощей все ими в воздухе перебирал, разминал.
     Тут шум в зале поутих, все почему-то на меня уставились. Батюшка вперед подался, Кощей глянул удивленно. Никак пропустила что?
     Волхв терпеливо повторил:
     - ...согласна ли ты, Марфа Еремеевна...
     - Ыгы, - невнятно пробурчала я, подражая Марфушиному басу, и скоренько ткнула большой палец в подставленное Кощеем кольцо - на безымянном сестрин перстенек браслетом повиснет. Батюшка выдохнул облегченно, на спинку трона откинулся.
     - ...согласна ли ты, Василиса Еремеевна?..
     - Да!!! - как можно тоньше пискнула Марфуша, кокетливо протягивая Муромцу мизинец,
     - ...во имя солнца и луны, неба и земли объявляю вас мужьями и женами! торжественно заключил волхв, со стуком опуская посох.
     Гости заулыбались, зашушукались, царь пустил слезу. Мы с Марфушей повернулись к новоиспеченным мужьям и одновременно откинули с лиц покровы.
     Что тут началось! Все бегают, всем весело. Батюшка скипетр уронил, волхв так на пол и сел, гости кто охает, кто хихикает, Муромец ревет белугой, от Марфуши отмахивается, а та все норовит законного супруга в губы лобызнуть. Кощей глаза вытаращил, застыл, чисто ерш во льду, с лица своего бледного спал, только губами чуть шевелит. Воевода Кощеев смотрел-смотрел, да как захохочет! Так пополам и перегнулся, по коленям себя бьет, приговаривает:
     - Вот те раз! Ну и дела! Хорошо, не ключницу подсунули!
     Кощей - на батюшку:
     - Ты что же это, царь, шутки со мной шутить удумал?! Забирай свою пигалицу вертлявую, отдавай мою нареченную!
     Волхв (сокрушенно). Увы, венчальный обряд свершен по всем правилам, и расторгнуть ваш брак может только смерть одного из супругов... Вам, молодой, это, по всей видимости, не грозит...
     Царь (распаляясь на глазах). Не смей оскорблять мою любимую дочь, ты, зять худосочный! Стража!!!
     Стража не торопилась на место свадебных действий, пугливо жалась за дверью, поглядывая на разъяренного Кощея.
     Воевода (покашливая-отсмеиваясь). А какая тебе, Кощей, разница? Бери эту, и пошли отсюда. В другой раз ту возьмешь...
     Тут мне сразу стало как-то не до смеха. А Кощей протянул руку, не глядя схватил меня повыше локтя и поволок за собой прочь из тронной залы. Покров слетел с моей головы и остался на полу ярким алым пятном.
     Началась моя недолгая замужняя жизнь...

II

     Прямо за порогом терема батюшкиного стоит возок свадебный, шестерней запряженный. Пока венчание шло, подружки его лентами изукрасили, мальчишки дворовые кошку дохлую к задку на веревке привесили - на счастье. Около возка дружинники Кощеевы при конях оседланных караул несут. Увидали меня - рты разинули, молодого поздравлять не решаются. Кощей и сам не рад, как дело обернулось, поскорее усадил меня на возок - и ходу. Воевода правит, Кощей рядом сидит. Разговаривают вполголоса, на меня даже не глядят. Дружинники по бокам скачут, чтобы я, чего доброго, по дороге не спрыгнула. Не дождутся! Сам женился, теперь сам пущай и мается!
     Долго ли, коротко ли ехали, глядь, - стоит в чистом поле терем Кощеев, двухрядным частоколом обнесенный. Свистнул Кощей, распахнулись ворота железные, влетела шестерня во просторный двор, и ворота вслед затворились. Вышла на крыльцо старуха древняя, каравай румяный на полотенце вынесла - молодых привечать.
     Разглядела меня - каравай хлоп в грязь! Как накинется старуха на Кощея - да полотенцем его по спине, по шее!
     - Ты кого привез, черт шебутной, куда глаза твои окаянные глядели?! На таку красу руку поднял, чтоб она у тебя вконец отсохла!
     Воевода на выручку Кощею спешит, полотенце изловил и к себе тянет:
     - Ты, Прасковья Лукинишна, погоди казнить, сперва накорми-напои, в баньке попарь, спать уложи, опосля и бранись, - у нас и без того день тяжелый выдался.
     У бабки и на воеводу брани достало.
     - Ишь, заступничек выискался, знаю я тебя - сам небось и подучил! Ой, девонька, а ты ж такая молоденькая, тебе бы еще жить-поживать, ить загубили злыдни лютые...
     - Она сама кого хошь загубит... - ворчит Кощей, норовя мимо бабки в терем прошмыгнуть. - Поговори ты с ней, Черномор Горыныч, сил моих больше нет...
     И воеводе что-то в руку вложил, серебром блеснуло.
     Старуха тут же полотенце выпустила, заохала жалостливо:
     - Костюшенька, да ты не приболел, случаем? Не ровен час, ветром по дороге продуло? Пойди приляг, касатик, а я тебе кисельку малинового наварю, с медком летошним покушаешь...
     Не успела я опомниться - остались мы на крыльце вдвоем с воеводой, старуха вредная еще и дверь перед нами захлопнула, побежала Костюшеньку своего ненаглядного кисельком отпаивать. Куда я попала?! Мужу на меня глядеть тошно, челяди дела нет, до смерти четыре недели осталось...
     А воеводе все веселье.
     - Ты, Василиса, на стряпуху нашу с обидой не гляди, она бабка сварливая, да отходчивая. Сейчас чернавку сыщем, она тебя в опочивальню проводит, вещи занесет. Не печалься, все уладится.
     Кликнул воевода, прибежала девка рябая, работящая, поклонилась низенько, назвалась Матреной. Вещей-то у меня кот наплакал, только то, что гости перед венчанием в возок положить успели, чтобы в залу с собой не тащить: вазы всенепременно, четыре штуки, клетка золотая - намек чей-то глупый, сапожки, на Марфушу шитые, - две ноги в голенище уместятся, каблучки не подковками - подковами лошадиными подбитые, бусы корундовые в шкатулочке, да из сверточка малого кружева выглядывают.
     Пошла я за чернавкой, и воевода следом. Богатую мне опочивальню Кощей выделил, просторную да светлую, кровать под пологом кружевным семью перинами укрыта, на них семь подушек горкой уложено, полстены зеркалом в раме картинной занято, а под ним - столик с притираниями и духами заморскими в пузырьках хрустальных. Пока чернавка вещи носила, воевода, наказ Кощеев выполняя, такой разговор повел:
     - А теперь, Василиса Еремеевна, слушай меня внимательно да на косу, в отсутствие уса, мотай. По терему и во дворе ходи свободно, делай что душеньке твоей угодно, челядью командуй смело, гостей принимай, в чем нужда возникнет - наряд там али перстенек какой, у Кощея попроси, он не откажет, но сама за ворота - ни ногой, и цепочку эту носи не снимая, иначе - смерть. Поняла?
     Протянул воевода мне цепочку - звенья серебряные, подвеска изумрудная, в виде черепа обточенная, изнутри огоньком живым подмигивает.
     - Поняла, - говорю, - а вы с Кощеем по очереди за воротами с топором караулить будете?
     И что я такого смешного оказала? Воеводу пополам согнуло.
     - Нет, Прасковью Лукинишну приставим! - наконец отвечает. - Выбрось-ка ты из головы эти глупости, делай, как велено, и никакой беды не приключится.
     Застегнула я на шее цепочку, а прежде кольцо обручальное на нее привесила, - все равно с пальца сваливается. Подумаешь, могу даже из терема не выходить, если только за тем дело стало, да вот гложет меня сомнение великое в словах воеводиных...

***

     Что творится между мужем и женой под покровом первой брачной ночи, я не раз слыхивала. Замужние сестры баяли. Накануне свадьбы нянюшка, правда, пыталась мне что-то втолковать касательно тычинок и пестиков, но сама запуталась и, махнув рукой, под конец сказала: "В жисть не поверю, чтобы молодые сами не разобрались!"
     Вот и разбираюсь. В гордом одиночестве, на прибранной кровати. Светец едва тлеет, скоро угаснет. Чернавки особой ко мне не приставили, сменить лучину некому. Я сидела на краешке кровати в роскошной кружевной сорочке - свадебный подарок посла некой заграничной державы, с которым батюшка благополучно допился до бессрочных кредитов, - потирала друг о дружку зябнущие пятки и злилась все больше. Мой законный супруг почему-то запаздывал с отдачей первого супружеского долга. Сначала я со страхом прислушивалась к тишине за дверями - пущай только заявится, ужо я ему покажу кузькину мать, чтоб вообще дорогу к моей опочивальне забыл! - потом ожидание начало раздражать. Он там бродит невесть где, а я его ждать должна, очей не смыкая? И спать вроде как-то неприлично, первая брачная ночь все-таки...
     Ближе к полуночи я смекнула, что Кощей решил ограничиться взаимозачетом. Мне тут же расхотелось спать. С какой это стати меня, царскую дочь, прекраснейшую из царевен Лукоморья, с первого же дня обделяют прелестями супружеской жизни?! Прелести, конечно, сомнительные, тем паче опосля батюшкиных домыслов касательно моих померших предшественниц, но до чего же обидно!
     Я решительно спрыгнула с кровати. Не так велик Кощеев терем, чтобы не сыскала я его опочивальни. Да и луна в окошки слюдяные светит, подсобляет. Ткнулась в одну дверь - гостевая, прибрана чистенько; в другую - воевода на кровати спит, храпит с подвыванием, воров, видать, отпугивает; в третьей оружие по стенам развешано, на полу шкура волчья пасть раззявила. В четвертой комнате сам Кощей сыскался - не иначе сон дурной ему видится: зубами поскрипывает, ворочается во сне, на самый краешек постели переметнулся. Ну погоди ж ты у меня, супруг богоданный!
     Да как сдерну с него одеяло, как вспрыгну на кровать - только доски затрещали!
     - Вставай, - говорю, - пробил час расплаты!
     Кощей подорвался спросонья, да так на пол кубарем и покатился! Хотел вскочить, глаза толком не продравши - о низ кровати головой ударился, только гул пошел. Выбрался наконец, на меня глядит осовело:
     - Ты что, Василиса, очумела? Чего тебе посередь ночи от меня надобно?
     - А того, - отвечаю, - и надобно, за чем справные мужья сами приходят, а не под одеялами в исподнем хоронятся! Отдавай сей же час долг положенный, пока на него двойные проценты набежать не успели!
     - Вот еще, - начинает злиться Кощей, шишку на затылке потирая, - я тебя в третий раз вижу, а расписок долговых и вовсе не упомню! Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову со своим липовым долгом, мне до него дела нет!
     И руку ко мне тянет - с кровати сдернуть. Я его - подушкой:
     - А неча было жениться, коль чреслами слаб!
     Не стерпел Кощей такого поношения, осерчал вконец:
     - Да при виде такой ведьмы и каменный мост провиснет! Ишь, вынь да положь ей супружеский долг, а у самой-то, поди, давно закрома нараспашку: заходи, кто хочет, бери, что надо!
     Задохнулась я от обиды незаслуженной:
     - Тебе до моих закромов дела нет, не про тебя они опечатаны! Попробовал бы только отомкнуть - враз без ключа остался! Ничего мне от тебя не надобно - ни долгов, ни кредитов, - поглядеть только хотела, как ты отбрехиваться будешь!
     - Нагляделась? - спрашивает Кощей.
     - Нагляделась!
     - Тогда вон отсюда!!!
     Рукой в воздухе мелькнул, опочивальня словно туманом речным подернулась, а как развеялось наваждение - стою я в коридоре, и перед самым носом - дверь запертая.
     Бухнула я в нее от души ножкой белой:
     - Ну погоди, Кощей, я тебе припомню, как законную супругу из опочивальни выставлять, договорить не давши! А ну открывай сей же час, пока я весь терем не переполошила, то-то челядь потешится, что хозяин от молодой жены за семью запорами схоронился!
     Распахнул Кощей дверь, встал на пороге, чтобы я сызнова в опочивальню не прошмыгнула. Выше меня на целую голову оказался.
     - Ты мне не супруга, а подменыш обманный, век бы тебя не видать! Что ж ты на мою голову навязалась, коль и я тебе не люб? Шла бы в терем к Муромцу, у него, поди, ключ богатырский, амбарный!
     - Чтобы ты Марфушу, сестрицу мою любимую, со свету сжил, как прочих жен? Не бывать тому! - И дверь на себя тяну, больше из упрямства - ничего мне в опочивальне Кощеевой не надобно.
     - Никого я не сживал! - сердится Кощей, дверь изнутри подпирая. - Из-за глупости своей сгинули, и по тебе видать - недолго протянешь!
     Потягали мы дверь, Кощей переборол и вдругорядь защелкнул.
     Стою я в коридоре - смех разбирает. Вот те и первая брачная ночь! Упарились оба, чуть кровать не сломали, а толку? Раньше я его боялась, теперь, кажись, друг дружку. Хотела было еще в дверь постучать - раздумала. Чего доброго, и впрямь челядь набежит, засмеет обоих.
     Вернулась я в свою опочивальню, на кровать повалилась да так поверх перины и уснула - уморилась за день.

***

     Утром Матрена в дверь постучала, разбудила:
     - Вставай, хозяйка, уже третьи кочета песней солнышко порадовали, твой муж с воеводой давно за столом сидят, трапезничают! Выйдешь к столу аль велишь в опочивальню кушанье которое подать?
     - Выйду, принеси только ковшик водицы студеной - глаза ополоснуть!
     Матрена скоренько обернулась, помогла мне одеться, волосы расчесать. Чешет да все ахает:
     - Красотища-то какая, чисто шелк золотой, так сквозь гребень и течет!
     Заплела я косу, лентой перевила, в сундуке сарафан зеленый на меня сыскался. В трапезную лебедушкой величавой заплыла - хозяйка я али не хозяйка?! Кощей с воеводой за столом накрытым сидят, вокруг Прасковья Лукинишна суетится, потчует. Заметили меня - так и обомлели, впервые толком разглядев. Стряпуха руками всплеснула, Кощей косится недоверчиво, воевода и вовсе куском хлеба подавился, кашляет, глаз с меня не сводит.
     А я и сама знаю, что хороша: коса ниже пояса, губки алые, очи зеленые, брови черные, стан тонкий, сзади - заглядишься, спереди - залюбуешься. Воевода с места подорвался, стул передо мной выдвинул:
     - Откушай с нами, Василиса Еремеевна, укрась стол...
     - Я, - отвечаю, - не петрушка с укропом - стол вам украшать.
     Взяла и назло другой стул выдвинула, присела. Вот так всегда - только красу мою молодцы и видят, по ней и почет. А я, между прочим, еще и Премудрая - наш волхв только диву давался, как скоро я счетной и грамотной науке выучилась! Небось Марфуше бы стула не выдвинул...
     Кощею же, видать, ни до ума, ни до красоты моей дела нет. Словно позабыл обо мне, с воеводой беседует, сидит за столом по-домашнему, у рубахи белой ворот нараспашку, рукава по локоть закатаны. Разглядела я наконец, что рука правая у Кощея поломана была, срослась неровно, оттого и слушается плохо. Кабы не седина да глаза колючие, никто б ему больше тридцати годков не дал, бессмертному.
     Прасковья Лукинишна так вокруг Кощея и увивается, лакомый кусок подсунуть норовит:
     - Костюша, испей молочка! А вот рябчик печеный с брусницей, отведай! Попробуй расстегайчиков с осетриной! Что ж ты пирожок с капусткой не ешь, касатик?
     Непонятно мне сие: от батюшки моего волхв велит кушанья подальше ставить и медами хмельными вне очереди не обносить, потому как у царя мера в еде-питье такова: есть, сколь влезет, и пить, покуда закусь не всплывет, опосля чего всенепременно требует гусли, бренчит на них без ладу, горько плачет и заставляет бояр да послов ему подпевать. Наутро самолично обходит темницу и отмыкает тех бояр, что давеча пели нескладно, перед послами очень извиняется, особенно ежели которых за неуважение к пьяному царю на дыбе вздернуть успели.
     Кощей же на кушанья глядит равнодушно, от каждого отщипнет да отставит, я и то больше съела. Зато воевода за троих уписывает, его и потчевать не надобно-руки загребущие через весь стол тянет.
     - Съезжу-ка я, Кощей, в дружину, учения какие устрою, проверю, чем они там без меня занимались - на полатях лежали аль мечи держали.
     - Поезжай, - отвечает Кощей, - заодно зашли в степь кого из парней пошустрее на коне легконогом, пускай поездит вокруг орды басурманской, повыспрашивает в селениях окрестных, не обижают ли их басурмане.
     - А где ваша дружина? - не утерпела я. - Покамест слыхом не слыхать, видом не видать!
     Кощею разговаривать со мной не в охотку, на воеводу глянул, тот мне отвечает:
     - У дружины стан свой посреди поля широкого, чтобы не мешать никому, и самих чтобы от дела ратного не отвлекали. Увидишь еще, успеется...
     Тут стряпуха в разговор встряла:
     - А что это Костюша дверь в опочивальню запирать начал, а? Я ему на зорьке оладушек пшеничных, молочка парного в постель принесла, а он изнутри затворился и на стук не отзывается, пока я голос не подала!
     - Захлопнулась дверь... случайно... - неохотно проворчал Кощей, на меня взгляд косой кинул - не проговорюсь ли? Я сор из избы выносить не горазда, смолчала. - Нашел я в книге старинной заклятие одно полезное, да чернила от времени повыцвели, половину слов не разобрать, додумывать надобно. Прасковья Лукинишна, ежели меня кто спрашивать будет, - я в покое колдовском сыщусь, да без нужды, гляди, не тревожь.
     - Ты, Костюша, поаккуратнее там, - просит стряпуха, - а то прошлым разом весь терем дрянью какой-то просмердел, челядь распугал и сам до зелени нанюхался, еле откачали...
     - Что ты выдумываешь, Прасковья Лукинишна? - сердится Кощей. - Ну посмердело чуток и выветрилось...
     - Выветрилось, как же! - бубнит неугомонная старуха. - От колдовства твоего один убыток - давеча щи варила, крышку с горшка сняла, а оттуда как полезет всяка пакость, гады ползучие да прыгучие, ужо я их половником бить умаялась, тьфу-тьфу, вспомнить противно!
     Кощей в ответ огрызается:
     - А ты реактивы у меня не таскай и щей ими не соли, сто раз говорил!
     - Каки-таки ративы, что я, соли не спознаю? Взяла чуток, а ты уж крик поднял, чисто режут тебя...
     - Хорошо еще, что сама тех щей прежде не отведала! - махнул рукой Кощей, да с тем и ушел, старуху не переспоривши.
     Поглядела я в оконце: ладный денек выдался, теплый да солнечный. Дай, думаю, выйду двор разведаю - много ли мне воли отведено?

***

     Нет у Кощея во дворе ни частокола с черепами заместо горшков, ни поленницы из костей, из погребов крики не доносятся и воронье над телами молодцев порубленных не кружит. Тишь да гладь, летняя сонная благодать. Из-под ног куры разбегаются, Прасковья Лукинишна им зерна ячменного насыпала, черный кобель возле погребов на солнце греется, зарычал на меня лениво. У амбара огородик махонький притулился, плетнем обнесенный - поверху белье развешано, на ветру полощется. Котеныш белый, пушистый, сам с собой в догонялки играет, за хвостом по кругу бегает. Увидел меня - мяукнул потешно, глазенки озорные так и светятся. Я за ним. А котенышу поиграть охота - в руки не дается, дразнится, отбежит да встанет, отскочит да к земле припадет. До самых ворот довел, а они нараспашку - Матрена корову в поле погнала, за собой закрыть не удосужилась. Один шаг за порог ступить осталось. Тут мне ровно на ухо кто шепнул: "Не ходи за ворота!" Отдернула я руку, выпрямилась. Зашипел котеныш злобно, уши прижал, не успела я сморгнуть, - его и след простыл. Не по себе мне стало, ровно кто пером мокрым вдоль хребта провел. Отступила я от ворот, пошла дальше двор смотреть. В конюшню забрела: поперек дверей на охапке сена конюх спит крепко, храпит громко, семь коней лощеных, один другого краше, траву луговую жуют, водой ключевой запивают, а в самом дальнем нечищеном углу стоит перед пустым корытом конь-огонь, семью стальными цепями прикованный. Повесил, горемычный, голову, грива золотая до самой земли свесилась. Жалко мне его стало, подошла я поближе, по шее крутой погладила:
     - Ах ты, лошадка бедная...
     Молвил тут конь мрачно гол