В палатах царских от стражи не продохнуть, не то что мечом размахнуться. Царь на троне сидит развалясь, из чарки зелено вино попивает:
     - Это еще что за теребень подзаборная? Поди, дочь мою скрасть удумали? Не советую... Во-первых, поймаю и казни лютой предам, а во-вторых, овчинка выделки не стоит. Ну, кто у вас тут старшой, кто ответ перед моим грозным величеством держать будет?
     Выступил я вперед, поклонился царю поясно:
     - Исполать тебе, Вахрамей Кудеярович, властелин царства навьего! Мы не теребень подзаборная, а внуки царя Лукоморского Еремея Кирбитьевича - я Семен Бессмертный, по леву руку от меня Семен Муромец, по правую - Семен Соловей, побратим наш. Про дочку твою я слыхом не слыхивал, а явился к тебе в шурины проситься, привез вот сестрицу на выданье - Лягушей, тьфу... э-э-э... Любушей кличут!
     "Любуша" похихикивает, плечиками поводит, косу теребит, в царя глазками стреляет. Вахрамей прокашлялся, чарку отставил, грудь выпятил, перед лягушкой молодца изображает, не гляди, что в батюшки ей годится. Лысоват навий царь, бороденка жиденькая; незавидный, прямо сказать, женишок, хоть телом и крепок.
     Муромец парень простой, рубанул сплеча:
     - Дал бы ты нам за нее, по-родственному, цветочек аленькой!
     - Сестрица - это хорошо, - говорит царь мечтательно, на лягушку поглядывая. - Через три дня свадебку и сладим. А вам, братцы, за цветочек еще отработать надобно... по-родственному. Три службы мне справите - отпущу с цветочком, нет - будет у Любуши на трех братцев меньше. Много я про твоего батюшку слыхивал, Семен Кощеевич! Говорят, на земле он колдун самый что ни есть могучий. И тебя небось премудростям всяческим обучил?
     "Эге, - думаю, - тебе только скажи, что мы с батюшкой, почитай, ровня, - такую службу задашь, что никакой силы чародейской недостанет".
     - Куда уж мне, бесталанному, я весь в маменьку пошел.
     - Вижу, что в маменьку, - хмыкает заметно повеселевший царь, - на земле, поди, отбою от девок не было? Ну-ну, не красней, дело молодое, душе и телу приятственное зело... А касательно чародейства мне все едино, я и моя стража перстеньки хризолитовые носим, со ста шагов чары отвращающие, супротив меня не больно-то наколдуешься. Но ежели соврал - коньми разорву, по полю размечу... мне в навьем царстве колдунов не надобно, и без того порядку должного нет.
     Взбарабанил царь перстами по подлокотнику:
     - Ну, чтобы долго голову не ломать, давайте по старинке - идите в лес дремучий, изловите там быка-тура лютого, вспашите на нем поле заповедное, век не паханное, зерном засейте, урожай соберите и пирогов напеките, а сроку вам даю один день да ночь в придачу жалую - мне не к спеху.
     У побратимов моих глаза на лоб полезли, я их унимаю потихоньку, за руки пощипываю:
     - То, друзья, не служба, а службишка, еще до ночи управимся...
     Царю же говорю в полный голос:
     - Добро, Вахрамей Кудеярович, медлить не будем, завтра же к службе приступим, чтобы до свадьбы управиться, с душой спокойной на ней погулять. Дозволь только в тереме твоем отдохнуть с дороги, ну и перекусить там чего-нибудь не помешало бы...
     - Дозволяю, - говорит царь милостиво, - запомните мою доброту, потому как навряд ли еще когда увидите. Эй, слуги, слыхали? Эти дурни - гости мои дорогие, ни в чем им отказу не давать, пущай потешатся напоследок.
     Только из залы выходить - как налетит на меня вихрь разъяренный, не поймешь, то ли девка, то ли парень - лицо молодое, безусое, волос под лоб стриженный, окрасу мышастого. Да кулачишком хлипким меня по груди:
     - Ах ты, чудище бессердечное, без стыда, без совести, родную сестру на цветок никчемный променял да еще ухмыляется!
     Пригляделся - девка, лет шестнадцати, в сарафане ситцевом полинялом. Худая да бледная, заморыш подземный. Перехватил я ее за руку, вдругорядь занесенную, стиснул крепко:
     - Ты кто такая?
     - Не твое дело! - шипит девка от боли, змеей извивается, а пощады не просит. - Врагиня твоя смертная, вот кто! Не будет тебе впредь удачи, не выйти живым из царства навьего!
     Запустила зубы мне в руку, вырвалась и убежала. До крови, мерзавка, цапнула. Вокруг стражники да челядинцы похохатывают, наперебой разъясняют:
     - То дочка Вахрамеева была, Алена-искусница. Она с отцом не в ладах - ковры летучие ткать мастерица, царь ее за то умение при себе держит, женихов на пищальный выстрел не подпускает. Сам-то царь месяца без свадьбы прожить не может, а дочь обделил, вот она и озлилась.
     - А что это она с волосьями своими учудила?
     - Царь велел обрезать, чтобы, чего доброго, не приглянулась кому. И платьишко худое оттого носит.
     - Это ее, что ли, нам красть не советовали? Неужто прежде охотники находились?!
     - Находились, и не единожды!
     - Глаза им, видать, застило...

***

     Выспались мы мягко, поели сладко, встали на зорьке и прямиком к ключнику цареву:
     - Дай ты нам, мил-человек, соху на пять пудов, ярмо железное, плеть сыромятную, мешок пшеницы посевной!
     Подивился ключник, что сыскались дурни на царское земледелие, да виду не подал. Вынес мешок, у двери поставил.
     - А за сохой да ярмом сами идите, мне не снести.
     Пока ярмо в соломе сыскали, соху ржавую наладили, вернулись - Алена на мешке сидит:
     - Эх, заморите животинку, ну да чего от вас ожидать - сестру и ту не пожалели.
     Выдернул Муромец из-под нее мешок без почтения:
     - Ежели помочь надумала - всегда пожалуйста, припряжем быку в помощь, а нет - геть отсюда!
     Проводила нас Алена взглядом недобрым, так спину и буравит - чуть въяве не задымилась.
     А поле-то - глазом не окинуть, раз обойти и то уморишься. Трава выше пояса, кореньями сплелась, едва соху всадить. Вдалеке лес дремучий виднеется.
     - Что делать-то будем, Кощеич?
     - Быка искать надобно. Ты, Муромец, держи булаву на изготовку - оглушишь скотину, я ярмо насажу, а Соловей припряжет.
     Встали мы на краю леса - чащоба непроглядная, ежевичником заплетенная. Сунулся было Муромец тропу торить - весь исцарапался и клещей за шиворот нахватал.
     - Проще лес вырубить, чем с розыском маяться! - говорит.
     - А мы Волчка, - говорю, - пошлем, он быка вычует и на нас погонит.
     Пес за дело браться не спешит, на лес косится с опаскою:
     - Ага, а вдруг он от меня не побежит?
     - Не от тебя - так за тобой, нам все едино!
     В шесть рук пса за опушку пихаем, он же ни в какую, всеми лапами уперся, голосит благим матом:
     - Лю-у-у-ди!!! Спаси-и-и-ите! Убива-а-а-ают!
     Услыхал бык-тур возню на опушке, увидал в просвет Соловьеву рубаху красную, выскочил из лесу - и к нему, кусты так просекой и распались. Сам бурый да косматый, загривка рукой не достать, рога вострые что копья долгомерные. Сема глаза вытаращил, и деру! Бык за ним, на нас и не глянул, а зря - Муромец его походя за хвост цопнул и скорей на руку намотал.
     Оставил бык Соловья, пошел по полю скакать, задом кидать. Давай Муромец ногами упираться, по колени в землю ушел, заместо сохи борозду разваливает, а остановить зверя дикого силушки недостает.
     Сема Муромец орет, бык-тур ревет, Волчок вслед с лаем летит, носятся по полю туда-сюда - никудышные пахари, да старательные; часу не прошло - все поле испоганили, вкривь да вкось на четверть сажени перепахали, на второй круг зашли. Смастерил Сема Соловей из веревки петлю висельную (видал, поди, не раз), к другому концу мешок с зерном привязал, а в мешке дыр навертел. Только бык с нами поравнялся - Сема петлю раскрутил и ему на рога закинул.
     Бык-тур скачет, Сема пашет, мешок сеет, мы с Соловьем в тенечке лежим, на них любуемся - красота! Пошло зерно в рост по слову моему чародейскому, аж земля затрещала; давай виться да плестись, усы пускать. Батюшки светы, мешок-то не пшеницей - горохом насыпан, не иначе Алена расстаралась! Поднялся горох в рост человеческий, заплел все поле - не подступиться ни с косой, ни с серпиком. Встал бык-тур в горохах как вкопанный, увяз накрепко. Сема Муромец хвост выпустил, на спину к быку вскарабкался, руками машет - вызволяйте, мол!
     Свистнул я в два пальца - со всех сторон воробьи слетелись, давай горох из стручков выклевывать и в мешки подставленные сносить! Только завязывать успевай. Часу не прошло - сто мешков рядком выстроились. Бык-тур, чуть путы спали, в лес удрал без оглядки, зарекся молодцев бодать.
     Снесли мы горох в амбары царские, Сема Соловей полмешка - в пекарню, приплатил за срочность. К утру напекли царю пирогов с горохом, поднесли на завтрак.
     Не к чему Вахрамею придраться - вот он, пирог-то, пышный да румяный. Похвалил нас царь без особой радости, спрашивает с подозрением:
     - Вспахать да испечь дело нехитрое, а вот с чего бы это горох так быстро вырос? Винись, Кощеич, небось колданул по малости?
     - Что ты, Вахрамей Кудеярович, куда мне, бесталанному! Поле-то заповедное, век не паханное, за такой срок немудрено живящей силы набраться: не земля - опара!
     - Ну ладно, - молвит царь, к пирогу примериваясь, - сослужили вы мне службу, сослужите и другую: есть у меня пасека на тыщу ульев, в каждом улье по рою, в каждом рое трижды по десять тыщ пчел. И с недавних пор повадилась которая пчела заместо меду деготь в соты таскать; простым глазом не видать, а как наварят медовухи - хоть ты колеса тележные ею подмазывай, до того дегтем разит. Чтобы к завтрашнему утру изловили мне пакостницу да наказали примерно, дабы другим неповадно было!
     С тем нас Вахрамей из залы и выпроводил, даже пирогом не угостил, Да и мы не лыком шиты - загодя по краюшке на брата припрятали, идем и жуем, думу думаем.
     Алена навстречу, интересуется ехидно:
     - Что, добры молодцы, невеселы, буйны головы повесили?
     - Тебя, - в один голос отвечаем, - увидали!
     Разобиделась Алена:
     - Ничего, потерпите... чай, в последний раз видимся! Завтра батюшка вас худой хворостиной из царства навьего несолоно хлебавши прогонит!
     - Ты за нас не кручинься, царевна, похлебать мы завсегда горазды, а соль у нас своя!
     Только разошлись, я из кармана горсть гороха каленого достал, через плечо метнул:
     - Накось, выкушай пшенички самородной!
     Оступилась Алена на горохе, сидит на полу и бранится всячески. От девки сроду таких слов не слыхивал, да и молодцу есть чему подучиться.

***

     Наказали мы челяди баньку протопить, прихватили одежу чистую да бочонок кваску на хрене, пошли пот трудовой смывать. Славно попарились, все косточки прогрели, девять веников березовых друг о дружку истрепали. Сидим телешом на лавках, от жара помаленьку отходим, квасок попиваем.
     - Ну что, Семы, какие думы полезные будут? - спрашиваю.
     Хлебнул Муромец из жбана, жмурится сладко:
     - Надобно к каждому улью по ярыге приставить и пчелам учет вести - пущай у летка отчитывается, чего и сколько принесла.
     - А ты, Васильевич, что скажешь?
     - Хлопотное это дело - с каждой пчелой возиться, давайте лучше посередь пасеки костер разведем, деготь-от горюч, пчела над огнем пролетит да от жара и вспыхнет.
     Постучал я себя по лбу - гулко вышло.
     - Умом вы, Семы, тронулись - где же это видано, чтобы пчелы заместо меда деготь носили?! Деготь кто-то уже в медовуху подмешивает, опосля варки, вот его в меде никто и не чует. В погребах царевых нашу пчелку искать надобно! Приметил я, как утром туда бочки свежие по доскам скатывали. На медоварне навряд ли кто средь бела дня шкодить отважится, а вот темной ночкой покараулить не помещает.
     На том и порешили. Выходим в предбанник одеваться, а одежи-то и нету! Ни грязной, ни чистой, только портянка Муромца под лавкой завалялась, и та несвежая. Неужто тать прибрал?!
     Приоткрыл я дверь щелочкой, на белый свет глянул... чтоб ты провалилась, Алена Вахрамеевна! Вся одежа по дубу вековому развешана, на ветру полощется. Самая маковка кольчугой Муромцевой увенчана, идет от нее стук-звон унылый, птицы не долетая вспять поворачивают. Сапоги и те шнурами связала, через ветку перекинула.
     Услыхали побратимы весть скорбную, прогневались зело. Кричат:
     - А ну подать сюда эту мерзавку! Были мы добры молодцы, а теперь злые! Веник на прутья разберем, в соленой воде вымочим - то-то она у нас попляшет!
     Мне бы хоть порты подать, чтобы до покоев без сраму дойти. И колдовать, как на грех, заказано - царь из окошка увидит, не сносить нам голов. Глядь-поглядь - Вранко на плетне сидит, перья перебирает. Свистнул я в два пальца:
     - Выручай хозяина, дармоед, коль татя проглядел!
     Каркнул ворон виновато, снялся с плетня. Ждем-пождем - приносит Вранко мои штаны:
     - Держи, хозяин, дальше я тебе не помощник - одежа ваша к веткам гвоздями накрепко приколочена, весь клюв сбил, пока эти отодрал.
     Забранились мы пуще прежнего, да делать нечего - мои штаны, мне и лезть. Подступился я к дубу с опаской, на ладони для храбрости поплевал. Пару раз вниз соскальзывал, пока не приноровился. Кое-как пару саженей одолел, чую - что-то не то: прежде я за дуб держался, теперь он меня держит. Руку отлепил, понюхал - смола сосновая! Кругом ствол промазан, ежели дальше лезть - останусь на дубу на веки вечные.
     Только до сумы Соловьевой дотянуться и сумел.
     Приношу суму в баню, злой как черт:
     - Ну, Васильевич, твой черед штаны мерить - посбивай-кось ножами ветки, Вахрамеиха проклятая меня чуть намертво к дубу не приклеила, хоть ты заново мойся!
     А воды в кадке на донышке, да и баня выстудиться успела. Не больно-то смолу ототрешь, только пуще размазывается. Воротился Соловей с добычей - вся одежа перепорчена: где рукава мокрые узлами завязаны, где смолой выпачкана, где Сема чуток промахнулся.
     Вернулись в палаты злые-презлые, честим Алену во все корки - то-то ей, поди, икается! Отдохнули маленько, перекусили - и в погреба. На сей раз ключника известить не удосужились, со своим умельцем пришли: Сема Соловей отмычками позвенел, замки разнял, а царевна-лягушка их за нами снова замкнула и к себе ушла. Попрятались мы за бочками и давай караулить. Сему Муромца под бока то и дело пихаем, чтобы не спал, храпом татей не отваживал.
     Только пошло время за полночь - скрипнула дверь окованная, спускается кто-то в погреба, да с лучиною. Давай бочки открывать и в каждую по ложке дегтя лить. Вольет и размешает, чтобы неприметно было.
     Подпустили мы татя поближе, выскочили из-за бочек да сетью и накрыли. Вскрикнул тать тонким бабьим голосом, забился в путах. Тьфу ты, опять Алена, в платье мужском! Я виду не кажу, говорю громко:
     - Экая, братцы, здоровущая пчела нам попалась! Неси, Сема, топор да бей ее промеж глаз, иначе не удержим!
     Видит Алена - худо дело, Муромец и впрямь куда-то побежал, - взмолилась что есть мочи:
     - Не губите меня, добры молодцы, это же я, Алена-искусница, дочка Вахрамеева! Подшутить над батюшкой хотела, чтобы ему жизнь медом не казалась!
     Сема Соловей в затылке притворно чешет:
     - Надо же как занятно жужжит! Прям как дочка царева, у той тоже жало заместо языка!
     - Что ты, Сема, откуда тут Вахрамеихе взяться? Она, поди, все у бани околачивается, молодцев караулит. А и гадкая же девка, немудрено, что царь ее замуж не отдает - боится, как бы не вернули с позором!
     - Ну, ежели это и впрямь царевна, убыток небольшой. Все одно добром с ней не договоришься, дай-кось топор испробуем!
     Тут и Муромец подоспел, сыскал где-то кувалду двухпудовую, несет-поигрывает:
     - Разойдись, народ, на две стороны!
     Посторонились мы, сеть выпустили. Алена, не будь дура, так в сети к выходу и метнулась, оступаясь да всхлипывая. Полетел ей вслед хохот молодецкий, аж стены задрожали.
     Догадалась Алена, что шутку над ней подстроили, отплатили за дуб сторицей. Обернулась на пороге, из сети выпрастывается:
     - Да вы... да батюшка вас... звери лютые!
     Сорвалась в плач, слезы по лицу размазала, швырнула в нас сетью скомканной и убежала.
     Ну что с девкой непутевой поделаешь? Царю говорить негоже - хоть и грозится Алена "батюшкой", а не видали мы, чтобы она с Вахрамеем речи вела, даже не подходит близко. Плачет, вишь ты... Испугалась, поди, что влетит ей от царя за медовуху дегтярную.
     Насобирали мы дохлых пчел, в деготь обмакнули, наутро понесли Вахрамею предъявлять. Царь на упокойниц косится недоверчиво:
     - А чем докажете, что по вине воздали?
     - Пущай мед по ульям соберут, медовухи наварят - сам убедишься.
     Позвал царь на проверку бортников да медоваров-точно, исчез дух дегтярный.
     - Ну, добры молодцы, вот вам третья служба - последняя, да не из последних! Завелись у нас в тереме гости докучливые - Фома, Кузьма да Ерема, никак выжить их не можем; третий год пируют-гуляют, казну мою без толку переводят, домой не торопятся, а взашей гнать заказано: то сынки беспутные владыки царства соседнего, как бы не осерчал да войной на меня не пошел! Вот и намекните им, да поискусней: пора, мол, и честь знать. Чтобы к завтрему и духу ихнего в палатах белокаменных не было! Но ежели узнаю, что почету должного царевичам не оказали, - на кол посажу, не гляну, что родственники!
     Подивились мы, да смолчали. Что ж там за гости, ежели самого Вахрамея третий год объедают-опивают невозбранно?! Мой дедушка царь, уж на что хлебосолен, и тот опосля второго месяца свету белого не взвидел, тещ загостившихся на дух выносить не мог. Велел тараканов им в меды подсыпать, кушанья пересаливать, мышей по зале пускать, а шебутного боярина Фрола Фомича Кутило-Завалдайского подговорил лицо вычернить, клыки нацепить, ночью по лестнице к окошкам тещиным взобраться и в ставень постучать. Уехали тещи как миленькие, недели не продержались!
     Нам же в один вечер управиться надобно, тут мышами не обойдешься. Соловей мыслишку подкидывает:
     - Вахрамеихи на них нет, небось сами сбежали бы без оглядки!
     Алена и впрямь с утра на глаза не кажется - то ли от гнева царского хоронится, то ли еще чего нам во вред замышляет. Сговорились мы с побратимами, как дело вести, пошли в трапезную.
     А там пир идет горой, челядь как раз блюда переменила. Присмотрелись мы к гостям - мороз по коже продрал! Платье на них дорогое, царское, золотом расшитое, а рыла как есть свинячьи, из-под куньих шапок рога козьи выглядывают, заместо подковок сапожных копыта мохнатые по полу стучат. Вот так сосед у Вахрамея, немудрено его убояться! Ну да нам при чертях мерзнуть негоже, да и пить с ними не впервой - опосля десятой чарки так по стенам и скачут.
     Присели напротив:
     - Гой еси, гости дорогие, мы три Семена, шурины вахрамеевские, будем вас сегодня потчевать!
     Обрадовались черти:
     - Вот хорошо, а то нам уж прискучило втроем пировать... и имена у вас для застолья самые что ни есть удобные, даже во хмелю не спутаешь. Ну-кось, Сема, разливай!
     И пошло у нас веселье, просидели за столом до глубокой ночи, за всех подряд выпили, даже Вахрамея помянули - правда, "навьем-собакой", песенок жалостных сколько-то спели, поплакались друг другу на горькую судьбинушку и всеобщее неуважение, а под конец затеял я свару с побратимами:
     - Ты, Соловей, роду низкого, негоже мне с тобой с одного блюда есть!
     - Низок, да славен, а ты из грязи да в князи!
     Муромец вином из чарки в нас плеснул:
     - Оба вы хороши, крику на рупь, толку на грош!
     Слово за слово, переругались вусмерть.
     - Не желаем за одним столом сидеть, поделить его надобно, пущай каждый в своем углу пирует!
     Обмакнул Муромец свиную кость в сметану, размалевал скатерку. Поделили стол, давай яства делить. Из рук блюда рвем, кушанья на гостей летят, с ног до головы черти перемазались. Трусоваты на поверку оказались, драки не унимают, под столы от греха попрятались.
     - Давайте уж заодно, - говорю, - и сотрапезников наших, гостей дорогих, разделим!
     Согласились Семены и на такой дележ, выбрали себе по царевичу, давай каждый своего потчевать. А на столе не так уж много осталось - что пораскидали, что поделили. Самым запасливым Муромец оказался - и осетр у него аршинный, и поросенок печеный. Я же маху дал - хлеб да капуста к