рет улыбнулась:
   - Неужели? Так это, оказывается, ты оставил на моей коже  знак  любви?  -
Она прижала его руку к шраму на своей груди.
   - Не знаю. Ты тогда была ледяной статуей.
   - Ты меня называл амазонкой! Но укол твоего меча был очень болезнен.
   Он наклонился, чтобы поцеловать шрам.
   - Ты и была амазонкой. И тогда даже не поморщилась, не вскрикнула. Как  я
мог так обращаться с тобой?
   - Ах нет, я даже рада!  Я  сказала  себе,  что  этот  шрам  будет  всегда
напоминать мне о твоей жестокости, а также о моей попытке предательства. Ах,
Симон, этот позор навсегда останется со мной!
   - Мой позор еще больше, Марго, ведь я угрожал женщине, ребенку.
   - Нет, я не ребенок, милорд, а всего лишь амазонка.
   Он улыбнулся, глядя в ее умоляющие глаза:
   - Этот позор все еще терзает меня, моя королева, но по-другому я  не  мог
завоевать  тебя.  Я  сказал  моему  королю,  что  полюбил  тигрицу,  которая
прекрасней всех на свете. Она горда и беспощадна к своим врагам,  она  умеет
обращаться с кинжалом, но ее сердце полно великодушия и отваги.
   Маргарет порозовела:
   - Нет. Я не так хороша. Я потерпела поражение во всех моих начинаниях, за
исключением одного. Как раз в том, чего я  вовсе  не  собиралась  делать.  Я
украла то, что всем казалось невозможным украсть, -  твое  холодное  сердце,
монсеньор. Я поклялась собрать против тебя целую армию и не  смогла.  Я  изо
всех сил пыталась сохранить  ненависть  к  тебе,  но  она  куда-то  исчезла.
Видишь, как тебе удалось усмирить меня!
   Симон прижал ее к себе:
   - Ты сделала только одну ошибку, мое сердечко.  Ты  вступила  со  мной  в
борьбу, а я поклялся подчинить тебя моей воле и жениться на тебе.
   - Все мои усилия ни к чему не привели! -  вздохнула  она.  -  Я  во  всем
проиграла и вот оказалась у твоих ног. Но даже тогда я ничего  не  понимала,
хотя Жанна все прекрасно знала, а милорд  Фальк  ругался  на  меня,  называя
упрямой, своенравной девчонкой, он  назвал  меня  глупышкой  и  уверял,  что
упрямой женщине не справиться с Симоном Бовалле.
   Он улыбнулся:
   - Если милорд обзывал тебя, значит, ты ему понравилась.
   - О, он не сказал мне ни одного доброго слова! Все время ворчал на  меня,
пока я ему не сказала, что его не правильно прозвали. На самом деле он  бык,
а не лев. Есть только один лев. - Она провела рукой  по  его  щеке.  -  Твой
король разрешит тебе остаться со мной? Ты не исчезнешь опять?
   - Мой король поставил  меня  во  главе  войск,  которые  он  оставляет  в
Нормандии, Марго. Теперь тебе не удастся избавиться от меня. А когда  Генрих
вернется, я покажу ему нежную и послушную английскую жену.
   - Нет, это я покажу ему укрощенного мужа. Ты  станешь  графом  Белреми  и
будешь править моей землей, теперь она твоя.
   - А когда я увезу тебя в Англию, ты станешь  баронессой  Бовалле,  потому
что все, что я имею, принадлежит тебе.
   Они приблизились к замку и рука об руку вошли  в  большой  холл,  где  их
поджидали Джеффри, Жанна, Фальк и Алан. Старый Монлис и Жанна вышли  вперед.
Фрейлина подбежала к подруге, а Фальк погрозил Симону палкой.
   - Ну наконец-то! - загрохотал он. -  Сначала  Джеффри  и  Жанна,  которые
своими объятиями и  поцелуями  совсем  меня  довели,  а  теперь  еще  и  ты,
бездельник, и  Маргарет,  озорница!  Неужели  ты  настолько  глуп,  что  сам
подставляешь шею под хомут, дурачок? Сейчас же  дай  мне  твою  руку!  -  Он
крепко сжал его ладонь, свирепо сверкая маленькими голубыми глазками. - Тебе
обязательно надо добиться своего! Как жаль, что  тебе  ни  разу  не  попался
настоящий крепкий орешек! Неудивительно, что ты так возомнил о себе.  Марго,
негодница, иди ко мне! - Он шумно обнял ее, раскачивая взад и вперед. -  Ну,
что я тебе говорил? Все-таки мой  львенок  укротил  тебя?  Вот  увидишь,  он
остудит  твою  горячую  кровь,  негодница!  -  Фальк  повернулся  к  Симону,
восхищенно хлопая его по плечу:
   - А теперь я скажу, что, если она вонзит в тебя свой кинжал,  значит,  ты
этого заслуживаешь, мой мальчик!  Посмотрим,  что  эта  малышка  вытворит  с
тобой. Как вы подходите друг другу! Честное слово, достойная пара идиотов!
   - Опять вопли и оскорбления! - недовольно пробурчала Маргарет. - Я  вижу,
подагра совсем вас скрючила, но вы этого заслуживаете!
   Фальк восторженно расхохотался, ничто его так  не  радовало,  как  ругань
очаровательной миледи.
   - Она еще воспитает  тебя,  Симон!  Никогда  не  встречал  более  упрямой
девчонки! Клянусь Богом, лучшей дочери я себе не желаю!
   Маргарет толкнула его в кресло, чмокнув в лоб.
   - Теперь у меня есть бык и лев, - заявила она. - Как же я буду жить среди
вас? С вашей яростью и упрямством милорда. Жанна, хоть бы ты пожалела меня!
   Симон поцеловал руку Жанны, поздравляя ее с замужеством. Она  улыбнулась,
лукаво глядя ему в глаза:
   - Я должна посоветовать Марго держаться подальше от  вас,  милорд.  О,  я
расскажу ей ужасные вещи о том, какие мужья тираны!
   Джеффри протянул Симону руку:
   - Симон, запомни! Жены - настоящие ведьмы, теперь я это знаю!
   - Ну надо же! - вздохнул Алан. - Я оказался самым мудрым среди вас!
   - Ну вот, еще один дурачок! - рявкнул  Фальк,  бросив  на  сына  ласковый
взгляд.
   - Алан действительно показал себя на этот раз мудрецом, -  сказал  Симон,
прижимая палец к губам Маргарет, чтобы сдержать ее возмущение.  Потом  снова
обнял ее. - Он с самого начала знал, что так случится  и  я  окажусь  у  ног
Маргарет.
   - Алан знал, что  я  люблю  тебя,  еще  до  того,  как  я  сама  об  этом
догадалась, - добавила миледи. - И вообще немало сделал, незаметно приближая
наше счастье. А вот своего пока не нашел.
   Алан вежливо улыбнулся:
   - Наблюдая за вашими безумствами, я знаю, что оказался мудрее вас. В этом
мое счастье.
   Жанна бросила взгляд, полный безграничной радости, на  Джеффри.  Маргарет
украдкой взяла Симона за руку, тоже улыбаясь. Никто из них больше ничего  не
сказал Алану. Он засмеялся, обнял отца  за  плечи  и,  не  отрывая  любящего
взгляда от друзей, спросил:
   - Кажется, мои мудрые слова не вызывают у вас сожаления?
   - Нет, - просто ответил Симон Холодное Сердце, глядя на Маргарет.  Потом,
глубоко вздохнув, посмотрел на Алана. - Никакого сожаления.



   Джорджетт ХЕЙЕР
   СИЛЬВЕСТР

Перевод с английского С. Манукова




     Сильвестр стоял у окна столовой, опершись о подоконник, и любовался красивым пейзажем. Правда, отсюда не были видны фонтаны, расположенные с другой стороны Чанса. За огромной лужайкой перед домом, за которой все лето ухаживали садовники, возвышались залитые лучами яркого солнца кедры и буки - с них начинался лесопарк Хоум Вуд. Он и сейчас продолжал манить Сильвестра. Правда, теперь молодого герцога больше привлекали таинственные чащи с фазанами, нежели прячущиеся в них сказочные драконы и скачущие по аллеям и просекам злые воины в старинных доспехах. Когда-то давным-давно Сильвестр со своим братом-близнецом Гарри разгромил всех этих рожденных богатым детским воображением драконов и воинов. Сейчас в поместье не осталось ни тех, ни других. Да и Гарри не было в живых уже почти четыре года.
     Два дня стояли трескучие морозы, сковавшие землю панцирем и помешавшие Сильвестру поохотиться на фазанов. С севера дул пронизывающий ветер, который тоже совсем не располагал к охоте. Сегодня по-прежнему было очень холодно, но ветер ослаб и выглянуло яркое солнце. Сильвестр с сожалением подумал, что, пожалуй, зря решил и этот день посвятить делам. Конечно, можно передать через дворецкого, что все аудиенции переносятся на завтра, хотя главный управляющий и поверенный в делах специально приехали в Чанс аж из самого Лондона. Сильвестр и представить себе не мог, что они станут жаловаться, будто теряют драгоценное время, если встречи будут перенесены на завтра. В конце концов, он платит им деньги, и их единственная забота - служить верой и правдой его интересам. Они воспримут известие о переносе дня аудиенции всего лишь как блажь, которой так подвержены знатные богатые господа.
     Но Сильвестра нельзя было упрекнуть в капризности, он не собирался поддаваться искушению и менять свои планы на день. Своенравие хозяина ведет к тому, что и челядь становится капризной, а когда требуется управлять обширными поместьями, невозможно обойтись без хороших усердных слуг. Сильвестру недавно исполнилось двадцать семь лет, а огромное состояние он унаследовал в девятнадцать. Несмотря на все чудачества и проделки, совершенные в юности, он никогда не считал титул и богатство какими-то игрушками и никогда не позволял себе манкировать своими обязанностями. Сильвестр по праву рождения занимал высокое положение. Он получил прекрасное воспитание и был достоин своих выдающихся предков. Сильвестр считал само собой разумеющимся, что ему подчинялись сотни людей, чьи имена были занесены в огромный список на выдачу жалования, но он также и без ропота принимал ту ответственность, которую знатный титул взвалил на его плечи. Если бы молодого герцога спросили, доволен ли он своим высоким положением, он чистосердечно признался бы, что никогда не задумывался над этим. Правда, Сильвестр не собирался отрицать, что был бы крайне удручен, если бы внезапно стал простолюдином.
     Значит, и говорить об этом не стоило. Но задавать этот вопрос было некому, а большинство людей считали Сильвестра необыкновенно удачливым молодым человеком, которому благосклонная фортуна подарила знатный титул, богатство и красоту. Судя по всему, на его крестинах отсутствовали злые феи, которые могли бы испортить ему жизнь, одарив горбом или, скажем, заячьей губой. Пусть он и не был высоким, но фигура отличалась хорошим сложением. Широкие плечи, стройные ноги. Черты лица были настолько приятны, что все считали его весьма привлекательным. Всякий раз, когда о Сильвестре говорили, как о красавце, это ни у кого не вызывало удивления. У простолюдина едва заметно косящие глаза под выгнутыми черными бровями могли бы считаться недостатком, но у герцога Салфорда они только подчеркивали и усиливали благородство происхождения. Поклонники его матери говорили, что она в пору своего расцвета обладала такими же тонкими, будто взмывающими ввысь бровями. Казалось, что их с необычайной тщательностью нарисовали кисточкой и подвели к самым вискам. Правда, Сильвестру это не придавало столько очарования, сколько герцогине. Когда он бывал в гневе, хмурился, брови его еще сильнее взлетали вверх, отчего он становился немного похож на сатира.
     Сильвестр уже собирался отойти от окна, как его внимание привлек бегущий мальчишка, который выскочил из-за тисовой изгороди и пустился наутек через лужайку к Хоум Вуду. Его золотистые локоны развевались на ветру, ноги в нанковых штанишках мелькали в траве, жабо недавно выстиранной рубашки съехало набок и выглядывало из-под шерстяного пальто, наспех надетого поверх голубой курточки неумелыми детскими ручонками.
     Сильвестр рассмеялся и открыл окно: ему захотелось пожелать Эдмунду успехов в очередном рискованном приключении. Он уже готов был окликнуть его, но вовремя спохватился. Эдмунд ни за что бы не остановился, если бы его позвали нянька или учитель, но дядю он всегда слушался. Раз мальчику удалось бежать от менторов, то было бы не по-джентльменски останавливать его у самой цели. Ведь если он задержится, то рискует быть пойманным, а это, размышлял Сильвестр, повлечет за собой одну из тех неприятных сцен, которые наскучили ему до смерти. Эдмунд станет вымаливать у дяди разрешение пойти в лес, и независимо от того, даст Сильвестр на это согласие или нет, ему придется выслушать упреки своей овдовевшей невестки. Леди Ианта Генри Рейн обвинит герцога Салфорда или в жестокости по отношению к маленькому бедному Эдмунду, или в бездушном пренебрежении судьбой племянника. Леди Генри так и не смогла простить Сильвестра за то, что он убедил своего брата (как она без устали твердила) сделать его единственным опекуном Эдмунда. Было бесполезно объяснять леди Генри, что завещание Гарри написано еще до женитьбы, и его единственной целью являлось желание обезопасить интересы рода в случае какого-нибудь несчастного происшествия, о возможности которого никто не задумывался всерьез. Это условие гласило, что любой отпрыск, появившийся на свет в результате брака Гарри, будет расти и воспитываться под присмотром главы рода Рейнов. Какой бы глупой ни казалась леди Генри Сильвестру, она была отнюдь не простодушна и полагала, будто адвокат ее мужа посмел включить такой гадкий пункт только под давлением самого Сильвестра. Сильвестр, в сердце которого до сих пор так и не затянулась рана от потери любимого брата, как-то в пылу гнева ответил на упрек невестки:
     - Если вы считаете, что я мечтал о том, чтобы бы мне на шею посадили этого мальчишку, то в таком случае вы еще глупее, чем я полагал!
     Сильвестр сразу же пожалел об этих необдуманных словах и тут же извинился, но леди Генри не забывала о них ни днем, ни ночью. Теперь, когда вопрос опеки над Эдмундом встал особо остро, те опрометчивые слова превратились в жестокое орудие против герцога.
     - Вы никогда не хотели воспитывать его, - напоминала леди Генри. - Вы сами говорили об этом!
     Конечно, в этом была доля правды. Поначалу он не проявлял особого интереса к двухлетнему ребенку и уделял ему столько внимания, сколько следовало ожидать от молодого человека. Когда Эдмунд подрос, Сильвестр стал проводить с племянником больше времени. Эдмунд же, когда его блистательный дядя находился в Чансе, буквально ходил за ним по пятам. Сильвестр обладал всеми теми качествами, которые полностью отсутствовали у мисс Пугговиц, няньки Эдмунда (она вынянчила и Гарри, и Сильвестра), так и у мамы. Сильвестр не проявлял особой нежности к маленькому племяннику, ему было безразлично, когда тот рвал или пачкал одежду, а разговаривал с мальчиком всегда кратко и по существу. Находясь в дурном настроении, мог строгим, повелительным тоном отослать Эдмунда заниматься собственными делами. Однако часто, отправляясь на верховую прогулку, сажал мальчугана к себе в седло. Это были самые яркие проявления доброго расположения к племяннику, правда, нередко сопровождавшиеся менее приятными, но столь же благородными в глазах мальчика и характерными только для Сильвестра поступками. Распоряжения Сильвестра выполнялись немедленно и беспрекословно, поскольку разговор с непокорными и строптивыми у герцога Салфорда был коротким.
     Сильвестр полагал, что леди Ианта и мисс Пугговиц своим воспитанием только портят мальчика. Он без малейших колебаний прямо объяснял этому юному и сообразительному джентльмену, что глупо выбирать по отношению к нему тактику, которая оказывала Эдмунду такую хорошую службу в детской. Но, несмотря на это, герцог Салфорд редко вмешивался в воспитание племянника. Он не находил в Эдмунде недостатков, от которых нельзя было бы быстро избавиться в более зрелом возрасте. К тому времени, когда мальчику исполнилось шесть лет, Сильвестр полюбил его, как родного сына.
     Эдмунд стремительно пересек лужайку и исчез из виду. Сильвестр закрыл окно и подумал, что должен найти мальчишке более жизнерадостного и энергичного учителя, чем преподобный Лофтус Лейборн, старый и довольно дряхлый священник, который, собственно, был духовником матери герцога. Сильвестр считал, что Ианта приняла не самое удачное решение, когда пригласила отца Лофтуса преподавать ему первый урок, но подумал, что не стоит из-за этого провоцировать невестку на скандал. Последнее время леди Генри стала жаловаться, что Эдмунд повадился бегать в конюшни, где мог нахвататься неприличных слов и вульгарных манер. "Черт побери, - подумал Сильвестр, - неужели она рассчитывала, что мальчик станет всю жизнь держаться за мамину юбку?"
     Услышав скрип двери, Сильвестр отвернулся от окна. В комнату вошел дворецкий, за ним следовал молодой лакей, который принялся убирать со стола остатки довольно плотного завтрака.
     - Я приму мистера Осетта и Пьюси во время обеда, Рис, - распорядился Сильвестр. - Тогда же Чейло и Броу могут принести мне свои книги и журналы. А сейчас я навещу ее светлость. Сообщи Тренту, что я, возможно - могу захотеть... - Он замолчал и посмотрел в окно. - Нет, не стоит! К четырем часам все равно уже стемнеет.
     - Какая жалость, что ваша светлость просидит такой прекрасный день в кабинете, - многозначительно проговорил Рис.
     - Да, это так, но ничего не поделаешь. - Сильвестр выронил платок, и лакей кинулся поднимать его.
     Взяв платок, герцог Салфорд поблагодарил лакея, сопроводив свои слова легкой улыбкой, которая обладала фантастическим очарованием и позволяла избегать жалоб со стороны слуг, какие бы суровые требования он к ним ни предъявлял. Он прекрасно знал силу своей улыбки, так же, как понимал ценность похвалы, высказанной в нужный момент. Герцог посчитал бы себя круглым дураком, если бы не стал пользоваться тем, что давалось ему так легко и стоило так дешево, но имело столь потрясающие результаты.
     Сильвестр покинул столовую и направился в главную залу. Любому, кто входил туда, могло бы показаться, что он попал в другой век, так как эта центральная комната была единственным помещением, которое осталось нетронутым со времени основания родового гнезда Рейнов, раскинувшегося на площади в несколько акров. Шероховатые балки, оштукатуренные стены и пол из неровных каменных плит являли странный, но отнюдь не неприятный контраст с элегантностью более современных комнат громадного дома. Винтовая лестница, возведенная еще во времена Тюдоров, вела на опоясывающую залу галерею. По бокам ее, как на страже, стояли два рыцаря в полных доспехах. Стены были увешаны старинным оружием, стекла окон украшены геральдическими эмблемами, а в огромном камине на куче горячего пепла лежали несколько пылающих поленьев. Перед огнем в позе сторожа-наблюдателя расположился темно-каштановый с белыми пятнами спаниель. Заслышав шаги Сильвестра, пес поднял голову, застучал хвостом по полу, а через секунду уже бросился к хозяину, преданно заглядывая ему в глаза. Сильвестр нагнулся и потрепал его по загривку. Спаниель никогда не выражал свой восторг радостным лаем и не прыгал вокруг хозяина в предвкушении прогулки. Камердинер Сильвестра не мог похвастаться тем, что разбирается в деталях хозяйского костюма лучше, чем этот пес. Спаниель, например, знал, что панталоны и ботфорты не предвещали ничего особенно приятного: самое большое, на что он мог сейчас рассчитывать, это на позволение полежать у ног Сильвестра в библиотеке.
     Апартаменты герцогини составляли гардеробная, где жила ее горничная Анна, спальня, прихожая, которая вела в огромную, залитую солнцем комнату, именуемую прислугой "Гостиная герцогини". Мать Сильвестра редко покидала свои апартаменты, поскольку ее уже много лет мучила подагра. Перед болезнью оказались бессильными даже именитые доктора, какие бы лекарства и методы они ни применяли. Пожилая леди еще могла кое-как передвигаться при помощи слуг и с трудом добиралась из своей спальни в гостиную, а стоило ей опуститься в кресло, как она уже не могла встать без посторонней поддержки. Никто не знал, какую боль испытывала герцогиня, потому что она никогда не жаловалась и ни у кого не просила сочувствия. "Очень хорошо", - это был неизменный ответ на участливые вопросы о ее здоровье, а когда кто-то принимался сокрушаться по поводу скучной и монотонной жизни, которую ей приходилось вести, герцогиня просто смеялась и говорила, что не стоит тратить время на соболезнования, а лучше посочувствовать тем, кто за ней ухаживает. Ей же, наоборот, можно позавидовать. Ведь у нее есть любящий сын, сообщающий все лондонские сплетни; любимый внук, забавляющий ее своими проделками; невестка, охотно обсуждающая с ней новости последней моды; добрая кузина, терпеливо выносящая ее капризы; преданная служанка, готовая исполнить любую ее прихоть, и, наконец, старинный друг, преподобный отец Лейборн, вместе с которым она проводила долгие часы за чтением. Но главное свое пристрастие герцогиня держала в тайне. Даже самые близкие люди поначалу не знали, что она