были  разложены   помидоры,   огурцы,
разрезанный сыр, чурек.
     Я дал Кунте достаточно времени узнать себя, но он так и не узнал.
     -- Кунта, не узнаешь меня? --  спросил я. Кунта  бросил  на меня слабый
свет  своих выцветших синих  глаз  и не узнал.  Свет глаз  его  был  слишком
слабым.
     -- Не узнаю, -- сказал он, -- не взыщи.
     -- Я же сын Камы, -- сказал я.
     -- Вот оно  что, -- вздохнул Кунта и  добавил: --  А я слыхал, что ты в
Москве пропал.
     -- Как видишь, не совсем пропал, -- сказал я.
     -- Так  ты  внук  Хабуга!  -- воскликнул  Бардуша, отвязывая  от  пояса
кружку, прикрепленную  к нему. -- Такого хозяина,  как  твой дед,  у  нас  в
Чегеме не было и не будет!
     -- Как там в Москве?  -- спросил Кунта. -- Того, Кто хотел Хорошего, но
не Успел, предали земле или нет?
     -- Нет, -- сказал  я, --  не  предали. Кунта вздохнул с покорным видом,
как бы набираясь терпения еще лет на двадцать.
     --  Оставь!  --  отрезал Бардуша и одним  движением  сдернул с  бутылки
жестяную пробку. -- Сколько можно об этом! Его никогда не предадут земле!
     Он налил водку в  кружку и  протянул как бы  нам  обоим,  чтобы мы сами
выбирали, кому пить: пейте, вы гости!
     Я был старше  Андрея и,  взяв  кружку,  протянул  ее  Кунте  как самому
старшему, но он отказался. Я  выпил. Закусывая свежим  сулугуни, огурцами  и
помидорами, мы поочередно пили из кружки.
     --  Что ж ты не спрашиваешь про Расима, -- обратился Бардуша к Андрею и
откинулся на ствол бука, под которым сидел, -- он уже полгода как  вернулся.
Раньше срока его выпустили...
     -- Вот и  слава богу,  --  сказал Андрей и, взяв в  руки кусок  сыра  и
ломоть чурека,  встал,  --  пока вы здесь сидите, я  проскочу  на  развалины
крепости...
     Он стал быстро подыматься по склону.
     -- Собираешься  ее  братьям  отдать?  --  насмешливо  бросил  ему вслед
Бардуша.
     Андрей, обернувшись, улыбнулся и махнул рукой.
     -- А за что он ее убил? -- спросил я.
     --  Ну, это  долгая  история,  -- сказал Бардуша, -- это уже было после
Андрея. Она  связалась с  самыми  дрянными людьми,  какие только могут быть.
Пила  вино, кололась  этим самым...  По-абхазски даже  слова  такого  нет...
Дурманом,  от которого человек  бесится... Отец дважды ее вывозил из города,
но она уже не могла жить в деревне. Сбегала. Такого позорища ни один абхазец
не  испытал, как  ее отец.  В  третий  раз  он  ее  привез домой и веревками
привязал к  кровати. До  того дело  дошло! Она как  зверь  в первую  же ночь
разгрызла веревки и хотела уйти. Видно, бедный Расим что-то почувствовал. На
рассвете проснулся и вышел на веранду. Видит -- дочь переходит двор.
     -- Подожди!  --  кричит. Она не  оглянулась. -- Стой! -- кричит. Она не
останавливается и не  оглядывается. Даже скотина оглянется на оклик хозяина!
Он вошел в  комнату, снял со стенки ружье и прямо с веранды  пристрелил ее у
калитки.
     Мы с ним ближайшие соседи. Слышим выстрел и вопли ее несчастной матери.
Мы прибежали, а она уже мертвая и мать над ней рвет волосы...
     -- Одним словом, -- продолжал Бардуша, -- был суд в Кенгурске. Ему дали
только  шесть лет. Учли, что он намучился с  нею. Теперь он вернулся и живет
как  царь! Никто его не позорит. Но убить  дочку нелегко! Шутка  ли -- дочку
убить!
     Я так  думаю, у человека на лбу написано, что с  ним должно  случиться.
Только никто вовремя не может прочесть эту  надпись. Я вот про себя скажу. В
начале войны мне было лет двадцать. Я работал учетчиком в правлении колхоза.
Кто-то ограбил кассу, и меня арестовали  вместе с бухгалтером.  Потом  через
много лет узнали, кто ограбил, но это совсем другая история. Я всю войну без
вины просидел.
     Четверых моих родных братьев, больше в нашем роду никого не было, взяли
в армию, и все четверо один за другим погибли на фронте. Никто из них не был
женат, детей не было. Если б меня не арестовали, и я бы погиб на фронте. Это
бог захотел, чтобы через мой невинный арест сохранить наш род. Теперь у меня
трое мальчиков и девочка. С тех пор как я вернулся из тюрьмы, я в контору ни
разу ногой не ступил. Жена получает все, что мне положено. Пастухом работаю,
хотя  небольшое  образование имею,  учетчиком  был.  Горы, чистый воздух  --
благодать! Что бы со мной ни случилось, не страшно. Дома трое мальчиков.
     То же самое эта Зейнаб. С детства она была как  цветок, такая красивая!
Круглая  отличница  с  первого  класса  до  девятого!  Но  уже  десятилетней
девочкой, бывало, встретишь ее на дороге, или на дереве, скажем, сливы рвет,
или у родника, смотрит прямо в глаза своими ведьминскими глазами. Даже не по
себе становится!  Слушай, ты  ребенок, как  ты смеешь  так  мужчине в  глаза
смотреть?! Нет, смотрит!
     А потом,  когда  ей исполнилось  пятнадцать лет,  -- все началось.  Чем
началось, тем и кончилось.  Однажды  ее  бабушка  исчезла  из дому.  Старуха
исчезла,  и  все!  Нет старухи!  Позор  семье!  Дали  знать родственникам  в
соседние  села.  Думают, может, на  старости лет  сошла  с ума  и, никому не
сказав ни слова, уковыляла к родне. Нет. Нигде нет.
     И вдруг на  четвертый день по запаху нашли. В лесочке  недалеко от дома
она лежала в кустах с проломанной головой. Черви уже были в проломе. Позвали
твоего дядю,  нашего Кязыма, он, умница, за одну минуту все  определил. Если
бы у вас там  в Москве сидел человек  вроде нашего Кязыма, мы бы уже давно к
чему-нибудь вышли.
     Теперь,  как  определил? Ему сказали,  что  старуха лежала в  кустах  в
безобразном виде. Как упала, так и лежала. Подол задрался.  Ужас. И по  этой
причине Кязым сразу все  понял, что к чему.  Он понял, что, если бы какой-то
чегемец, озверев,  убил старуху, он бы никогда труп в таком виде не оставил.
Он бы ее обязательно, по нашим обычаям,  уложил бы в приличном виде. Значит,
ее убил какой-то чужеродец или порченый абхаз.
     Как раз такой парень жил в Чегеме. Это был городской хулиган,  который,
скрываясь от милиции, жил уже  несколько месяцев у родственников. Теперь, за
что убил? Старая крестьянка, что у нее можно взять?  Ничего. Единственное ее
богатство -- красивая внучка.  Но если бы он пытался насиловать  внучку, она
жива-здорова, рассказала бы.  Значит, они снюхались, и  старуха их  увидела,
когда они этим самым делом занимались. Если бы она просто их увидела вместе,
он  бы ее  не убил. И Кязым обшарил все кусты вокруг того места,  где лежала
старуха,  и  нашел  их   логово,  устланное  папоротником.  Папоротник   уже
коричневый был, значит,  больше  месяца  они  его мяли.  А  тогда  никто  не
понимал, что ищет Кязым. Значит, старуха их  застукала, он ее ударил камнем,
и она прошла еще шагов двадцать, а потом  упала.  Так понял Кязым, так оно и
было.
     Кязым никому ничего не сказал, пришел  в их  дом, при  всем народе взял
Зейнаб за руку, отвел в сторону и, назвав этого парня, так ее обманул:
     --  Твой  хахаль мог  бы под твою задницу подложить чего-нибудь помягче
папоротника.  Он во всем  сознался. Он  говорит,  что это ты  его  заставила
ударить старуху. Если ты сейчас не скажешь правду, сегодня же  тебя арестуют
вместе с ним.
     И эта дурочка,  конечно, во  всем созналась. Она  сказала,  что  он сам
вскочил  и ударил  ее  камнем,  когда старушка, раздвинув  кусты, закричала,
увидев их. Так оно и было.
     Оказывается,  старушка давно что-то заподозрила и  послеживала  за этой
маленькой ведьмой. Она заметила,  что  внучка  по  вечерам, выгоняя телят из
леска, где они паслись, все время выходит с телятами в одном и том же месте.
Ни  выше лесом,  ни ниже. Потом  домашние вспомнили,  что  она  им  об  этом
говорила, но они решили, что это старческая глупость.
     Но  старушка  была умной  и погибла  из-за  этого. Оказывается,  Зейнаб
находила телят в лесу,  пригоняла  их к этому логову, там она встречалась со
своим бандитом, а  потом выгоняла телят из лесу  и шла домой. И  потому  так
получалось,  что телята выходили  из лесу в  одном и  том  же месте.  И  вот
старуху этот мерзавец убил, а эта ведьма и глазом  не моргнула, когда все ее
родные сбились с ног, ища старуху.
     Парня этого,  конечно, арестовали, а Зейнаб,  чтобы не позорить  семью,
отправили  в  город  к его  родителям,  чтобы  она  считалась  его  женой  и
дожидалась его из тюрьмы.
     Но  она,   конечно,   долго  там  не  продержалась  и   ушла   к  своим
родственникам, жившим в городе. Потом встретила Андрея. Он полюбил ее и взял
в свой дом как жену.
     Бедный Расим, когда они собирались  жениться, пришел ко мне за советом.
Он не  знал, как быть. Сказать то, что случилось с ее бабушкой, -- как такое
скажешь про свою дочь?! Не сказать  -- некрасиво, все равно рано  или поздно
от людей узнает.
     Я ему посоветовал ничего не говорить. Они женятся по-городскому, сказал
я,  сватов к тебе никто не  засылал. Он уже так и так живет с  твоей дочкой.
Дай им согласие и подымайся в Чегем! Может, она с ним человеком станет.
     И вот этот русский парень женился на ней  и,  чтобы  найти с ней  общий
язык,  выучил абхазский.  Голова!  Ему надо  было выучить ведьминский  язык,
чтобы иметь с ней дело, но откуда он знал...
     Я не заметил мгновения,  когда в рассказе Бардуши  появились  интонации
чегемского сарказма.
     -- Тебя,  дурочку, --  продолжал  он, --  ученый  человек  сделал своей
женой,  а  где  твоя благодарность?  И какой ученый, который  твой же  народ
защищает в своих  книгах от инородцев! Один аллах знает, что он натерпелся с
ней! То уйдет к  родственникам, то придет! И конечно, в конце концов она его
довела до  того,  что  он мингрельцам  отдал нашу Великую  Абхазскую  Стену!
Хорошо еще,  что он нас всех не связал и не угнал  туда! Другой на его месте
убил бы ее своими руками!
     И все-таки  наш Андрей  настоящий  мужчина. Выпьем за него! Несмотря на
все, что случилось, он нашел себе прекрасную жену, родил прекрасного ребенка
и теперь живет как царь!
     Бардуша налил себе водки и выпил за Андрея и его прекрасную семью.
     Еще пафос тоста витал в воздухе,  когда Бардуша, и  до  этого несколько
раз косившийся на лошадь, сказал:
     -- Что-то мне не нравится задняя нога этой лошади.
     С этими словами  он легко вскочил, вынул из чехла, висевшего на  поясе,
длинный нож, подошел к привязанной лошади, заставил ее поднять заднюю ногу и
стал ножом ковыряться  в  подкове.  Ковыряясь,  он вполголоса  исчерпал  все
абхазские  проклятия  в адрес кузнеца и  в конце  неожиданно припечатал  его
русским словом:
     -- Халтурчик!
     Лошадь,  повернув  голову  и  время от  времени  вздрагивая,  терпеливо
следила за ним.
     Когда  Бардуша встал и  отошел от  ствола  бука, я  увидел, что  на том
месте, где он сидел, прислонившись  спиной к дереву,  было вырезано на коре:
"Чунка 1940 г.".
     Странное чувство охватило меня.
     -- Это наш Чунка? -- спросил я у Бардуши. Он поднял голову и, продолжая
держать лошадиную ногу, проследил за моим взглядом:
     -- Конечно, а чей же еще...
     Отковырнув ножом гвозди, а потом и самую подкову от копыта, он отбросил
ее   и,  выпрямившись,  вложил  нож  в  чехол.  Громыхнул  гром.  Скользя  и
притормаживая на россыпях колючей  кожуры  буковых орешков, сверху  скатился
Андрей.
     -- В путь, -- сказал Бардуша, -- как бы ливень не застал нас в дороге.
     Собрав  остатки  закуски в  пакет,  он  сунул  его  в  один  из мешков,
навьюченных на лошадь.  Отряхнул бурку,  тщательно сложил  ее и приторочил к
седлу.
     Я все  глядел и глядел на имя Чунки,  вырезанное на древесной коре. Оно
вытянулось в длину, оплыло растущей корой, но все еще было  ясно  различимо,
словно упорно  продолжало ждать своего  хозяина,  погибшего в начале войны в
Белоруссии.
     Я вспомнил далекий довоенный день.  Я совсем еще пацан в обществе Чунки
и  его друзей. Он ведет  нас на  какую-то  далекую  заброшенную усадьбу, где
растет грушевое дерево, плоды которого, по его  расчетам,  к  этому  времени
должны были поспеть.
     И как это бывает в детстве, поход наш кажется мне бесконечно долгим. Мы
проходим  через какое-то ущелье, где в скале чернеет  таинственная дыра.  Мы
закидываем камни в эту дыру и слушаем, как они, все глуше и глуше пощелкивая
о стены,  проваливаются в бездонную  глубину и наконец где-то там  затихают.
Чунка говорит, что, если удачно бросить камень и он доберется до самого дна,
можно услышать плеск  воды. Но сколько мы ни вслушивались в дыру, наши камни
так ни разу и не бултыхнулись в воду.
     Потом, шумно ломая ветви на склоне ущелья, мы едим лавровишни, срывая с
плотных кистей  вязко-горьковатые  ягоды, терпкие,  мажущие  губы. А  потом,
раздевшись  догола, бросаемся в  бодрую воду  ледяного  ручья. И я вижу, как
будто это было  вчера, голые, прекрасные  тела  юношей,  и  среди  них самый
стройный и высокий Чунка, то и  дело выскакивающий из воды в позе копьеносца
любви,  словно  пытающийся  закинуть свое копье куда-то  далеко через  скалы
ущелья и под хохот друзей кричащий неведомое имя:
     -- Анастасия!
     Влажное эхо долго и гулко  перекатывает его  голос  в  замшелом сумраке
ущелья, перекатывает, словно неохотно  смиряясь с неуместной здесь силой его
молодой тоски:
     -- А-нас-та-си-я!!!
     Как давно это было!
     ...Кунта, покрикивая: "Ор! Хи!" -- согнал всех  быков  на тропу и повел
их впереди себя. Бардуша отвязал лошадей и вручил мне поводья одной из  них.
Мы двинулись  следом.  На сухой, прошитой корнями деревьев  земле то и  дело
слышится дуплистый звук копыт: гуп! гуп! гуп! В мокрых впадинах: чмок! чмок!
     Быки впереди иногда разбредаются, и Кунте приходится то опускаться ниже
тропы, то подыматься выше, чтобы подогнать их к  стаду. Огромный  рыжий бык,
по-видимому  вожак,  ведет  себя  беспокойно.  То  раздраженно  бьет  рогами
соседних быков, то, останавливаясь, бодает гору, словно пытается  поднять ее
на рога и  перебросить за спину, чтобы  ее не было видно. Долгое однообразие
подъема ему явно надоело.
     Наконец в лесу мелькнула лужайка, как пробный вариант альпийских лугов.
Через десять  минут мы вышли из букового леса на гребень каменистого отрога,
и перед  нами  распахнулась  гряда  Главного  Кавказского  хребта, последние
исполинские вздроги земли, ее живые гримасы перед окончательным окаменением.
     Высокотравье  гребня,  на  который  мы  вышли, было  радостно  измазано
всевозможными цветами.  Голубые горечавки,  желтые,  синие,  белые  крокусы,
бледные анемоны, золотистые лапчатки и даже цыплячьи стаи ромашек,  кажется,
смущенно улыбающиеся тому, что забрались так высоко.
     На склонах гребня, выделяясь  теменью зеленых  крон, тесня  друг  друга
ветвями, вымахивали мощные пихты.
     Мы  остановились передохнуть.  Быки  жадно уткнулись в траву, то и дело
переходя с места на место, словно обалдев от обилия трав и не зная, с какого
конца взяться за них.
     Пиршество  глаз  распахнутым пространством  и  пиршество  дыхания новым
воздухом!
     Вот они, альпийские склоны, прорезанные клиньями снегов, из-под которых
рвутся  бушующие водопады и гигантскими  скачками, укорачивая  себе  дорогу,
уносятся вниз. После долгого,  утомительного пути хочется подставить под них
рот, хочется срывать руками эти великанские гроздья прохлады.
     Альпийские  луга,  это  вечная  весна  посреди  лета,  которую  природа
припрятала для себя, чтобы  не забывать, с  чего она  начинала. Это струенье
легкого меда цветущих трав,  настоянное  на льдах вершин. Это запах цветов в
самом чистом  виде, потому  что  здесь уже  исключены всякие  другие запахи.
Кухня земных запахов осталась далеко внизу.
     А этот запах  хочется глотать,  сосать, держать за щекой его  свежесть,
как  в  детстве  прохладную  сладость  леденца.  Ты  пьешь  и  пьешь  его  и
удивляешься, что он  не кончается, потому  что там,  внизу, мы привыкли, что
все прекрасное недолговечно.
     Альпийские луга! Это самый верхний запах  земли, сливки земных запахов,
потому  что дальше только камни  и небо.  И небо нюхает этот запах, что дает
ему силы, иначе не объяснишь, терпеть вонь наших долинных дел.  Не потому ли
облака, как белые быки, медлительно пасутся на зеленых склонах?
     Однако небо не только нюхало и даже не столько  нюхало запах альпийских
цветов, сколько готовилось к грозе. То и дело погромыхивало.
     -- Надо спешить, -- сказал Бардуша, кивая на черную тучу, -- как бы это
чудище нас не настигло.
     Мы двинулись дальше. Лошади и быки, то ли чувствуя близость конца пути,
то ли опасаясь приближающейся грозы, шли очень бодро. Через полчаса закапали
редкие, холодные капли. Дождинки не падали,  а как-то рыхло  шмякались,  как
некий полуфабрикат, словно небо еще  не решило, каким из трех своих способов
обрушиться на землю.
     -- Стойте, будем выгружаться,  -- сказал Бардуша. За несколько минут он
развьючил обеих лошадей и все имущество прикрыл огромной плащ-палаткой. Пока
он разгружал лошадей, дождь перешел в сплошной  ревущий ливень. Мы с Андреем
за  минуту  вымокли до нитки.  Одежда прилипла к  телу,  и ледяные струи уже
стекали к ногам. Наконец Бардуша кинул нам бурку, и мы укрылись.
     Там, в небесах, это обстоятельство не осталось незамеченным. Как только
мы  укрылись,  грянул гром и  небо раскололось  как гигантский грецкий орех.
Посыпался град. С какой-то бесовской точностью градины угадывали, где именно
под буркой  расположена  моя голова, и достаточно  больно лупили по ней. Мне
показалось, что расположение головы Андрея под буркой они хуже угадывают,  и
это было почему-то обидно. Я  потихоньку сдвинул голову под буркой, при этом
стараясь не разрушить форму выпуклости, где до этого находилась  моя голова.
Маневр,  как  мне показалось, вполне удался.  Несколько  секунд градины били
мимо моей головы, ограничиваясь головой Андрея как главного виновника нашего
похода.
     Но вдруг какая-то градина щелкнула  меня  по голове  словно с радостным
возгласом: "Вот он где!"  -- и вслед за ней целые пригоршни  забарабанили по
моей черепной коробке.
     Между  тем   гром  грохотал  все  чаще,  градины   хлестали  по  траве,
позвякивали на камнях и, иногда рикошетируя, били по ногам.  Быков за белой,
движущейся  пеленой не было видно. А  лошади  испуганно косились и от ударов
градин дрожали электрической дрожью.  Внезапно с грохотом  грома одна из них
вырвала поводья и, словно обезумев от ледяных щелчков, выпрыгнула за гребень
отрога.
     -- Держи! -- крикнул мне Бардуша.
     Я выскочил из-под бурки и схватил поводья второй лошади. Бардуша скинул
бурку и  ринулся  за  первой. Крутой,  травянистый  склон,  куда  выпрыгнула
лошадь, метров через двадцать обрывался в пропасть.
     Крепко  придерживая  поводья, я  подошел  к  краю  гребня.  Андрей тоже
подошел.  То   скользя  копытами   по  мокрому   склону,  то   на  мгновенье
притормаживая, лошадь сползала к обрыву.
     Выпрыгнув  на склон, Бардуша  шлепнулся на  спину,  покатился, но успел
сесть и,  цепляясь руками за  траву, дошел до лошади. Он схватил ее за хвост
и,  продолжая держать одной рукой, изловчившись, другой  рукой дотянулся  до
поводьев. Дотянувшись,  бросил хвост, повернул ей голову и в двух метрах  от
обрыва вспрыгнул на седло. Его  бешеный, понукающий голос перекрывал ледяную
бурю.
     -- Чоу! Чоу! Чтоб тебя дьявол! -- кричал он и бил ее по голове кулаком.
     Лошадь сделала несколько шагов вперед,  вдруг остановилась, отмахиваясь
головой  от градин, как от  оводов, и,  словно уносимая  невидимым течением,
стала медленно пятиться назад. Почти на месте перебирая ногами, то передние,
то задние сорвутся, она медленно, страшно медленно продолжала пятиться вниз.
"Прыгай, пока не поздно!" -- хотелось  крикнуть,  но,  онемев от  страха, мы
продолжали следить за человеком и лошадью.
     Наконец  она  стала. Несколько секунд она стояла  на  месте, все так же
быстро перебирая ногами, словно нащупывала опору. Бардуша неистово гикнул, и
лошадь, словно найдя  угол, п