к  лицу  мокрую  горячую  тряпку и после  этого
смазывая щеки мылом, тщательно побрился.
     -- Пепе,  --  сказала  старшая дочка, -- какой  ты стал красивый. Дай я
тебе волосы подровняю сзади, а то ты зарос.
     -- Ну ладно, -- согласился он и уселся на скамью у очага.
     Щелкая ножницами, дочка стала  выравнивать  ему волосы.  Она  всегда  с
удовольствием стригла его.
     -- Ты почти совсем не седой, пепе, -- щебетала она, -- и у тебя никакой
лысины нет.
     -- Ага, -- согласился он, покорно склонив свою голову.
     -- Почему  ты  не  заведешь усы, пепе?  --  спросила дочка. -- Тебе усы
пойдут.
     -- Обойдусь, -- сказал он,  вставая и отряхивая плечи. Потом он вымылся
в кладовке, переоделся в  чистое белье, надел серую  шерстяную рубаху, новые
черные  шерстяные  галифе,  натянул мягкие  кавказские  сапоги, перепоясался
своим тонким  поясом с ножом в кожаном чехле и, сдвинув назад складки рубахи
на своем поджаром животе, вышел на кухню.
     После  этого он уселся у  очага и целый  час  там просидел, покуривая и
сдержанно  заигрывая  со  своим  Гуликом. Малыш  сидел  на овечьей  шкуре и,
склонив  свое пухловекое  лицо,  нежно  озаренное  огнем  очага,  строил  из
кукурузных кочерыжек вавилонскую башню. Он параллельно ставил две кочерыжки,
сверху поперек нижних  ставил еще  две, и так постепенно росла  башня, но  в
какое-то  мгновенье  она обрушивалась,  и малыш,  как и все несмышленыши, не
понимая,  что вавилонская  башня  на  то  и  вавилонская башня, что обречена
рухнуть, раздраженно  сопя, начинал ее снова возводить. Именно об этом думал
Кязым, хотя, конечно, и не  этими  словами,  поглядывая  на своего малыша, и
иногда, наклонившись, подправляя неровно поставленные кочерыжки.
     Нуца уже начинала готовиться  к ужину,  когда  он  вышел  из дому. Было
прохладно, и он, поеживаясь, стал подыматься на верхнечегемскую дорогу. Ночь
была  звездная, ясная. Облака, целых два дня кроившие и перекраивавшие небо,
так и не сумев его обложить, куда-то скрылись.
     Так кончается  ничем, подумал Кязым, всякое  слишком затянувшееся дело.
Луны  еще не  было, но  белые  камни  верхнечегемской  дороги  посвечивали в
темноте.   Косогор  над  дорогой   темнел   зарослями   бирючины,   ежевики,
держидерева. В темени кустов, как  странные  призраки  допотопных  животных,
серели огромные валуны. Оттуда доносилась песнь цикад.
     Язык  вселенского безмолвия и грусть  вечности угадывались  в  покорном
тиканье цикад, тогда как  далекий  лай собак напоминал о тепле человеческого
жилья,  об  уюте  временной  радости  жизни. Казалось,  вечность  грустит  о
недоступном ей уюте временной радости  жизни, а уют временной радости  жизни
сладок душе человека самой недоступностью вечной жизни на этой земле.
     Кязым вдруг вспомнил  свою первую любимую лошадь, своего прославленного
вороного иноходца, которого  он  имел в  дни  далекой  молодости. Эту лошадь
много раз  пытался у  него  купить известный лошадник  Даур. Он жил  в  селе
Джгерда. Даур много раз предлагал Кязыму большие деньги за его лошадь, потом
он предлагал ему большие деньги и хорошую лошадь в придачу, но Кязым, гордый
за своего скакуна, никогда не соглашался его продать.
     Потом  Даур смирился и больше не  заговаривал с  ним об этом,  но  стал
часто заезжать к нему домой, и многие говорили Кязыму:
     -- Ох, уведет твоего  иноходца этот человек! Ох, недаром  зачастил он к
тебе! Приглядывается!
     Но Кязым  не верил  в  коварство этого  человека. Так  ему подсказывало
сердце, хотя и ему казались странноватыми эти наезды Даура:  то ночь застала
его  в Чегеме, то гроза заставила свернуть с  дороги, то еще что-нибудь. Так
продолжалось около двух лет.
     Однажды  Кязым, случайно проснувшись  на  рассвете, увидел, что постель
его гостя пуста. Они спали в одной комнате. Он решил, что тот по нужде вышел
из дому, но прошло достаточно много времени, а тот все не возвращался. Кязым
встревожился. Он встал, быстро приоделся и вышел во двор. Подходя к конюшне,
он заметил,  что дверь  ее приоткрыта, и почувствовал, что  кровь в его теле
остановилась.
     Он шагнул  в  приоткрытую дверь и замер. Даур  стоял  возле его лошади,
гладил  ее  длинную гриву,  почесывал холку и нашептывал ей какие-то  слова,
иногда целовал ее в морду. Нет, конокрад так себя не ведет!
     Потрясенный увиденным, Кязым отшатнулся от дверей, как если бы случайно
застал влюбленных за ласками, не  предназначенными для  чужих  глаз.  Он сам
любил лошадей, но, чтобы взрослый мужчина ласкал лошадь и целовал ее в морду
как мальчишка, этого он никогда не видел.
     Так  вот почему Даур  стал часто  ездить к нему,  вот  почему  ночь или
непогода заставали его в Чегеме! Его  тоскующая  душа тянулась сюда, жаждала
видеть полюбившуюся лошадь, трогать ее, нашептывать ей нежные слова.
     Кязым тихо вернулся  в дом и лег в свою постель.  Примерно через  час в
комнату вошел Даур.
     Утром  они встали,  позавтракали, немного выпили, и  гость  собрался  в
дорогу. Кязым, разумеется, ни  слова не  сказал о  том,  что он видел. Когда
домашние, провожая гостя, вышли из дому и Махаз, младший брат Кязыма, подвел
лошадь  Дауру  к  веранде,  Кязым вошел в  конюшню,  вывел  под уздцы своего
иноходца и поставил его рядом с лошадью Даура.
     -- Ты что, Кязым, тоже собрался куда-то? -- спросил Даур.
     -- Нет, -- сказал Кязым и, подойдя к его лошади, взялся за подпруги.
     -- Я уже затянул их, -- сказал гость, еще не понимая, в чем дело.
     --  А я  решил их ослабить,  -- усмехнулся Кязым и,  отпустив подпруги,
снял седло и, не глядя на бледнеющего Даура, перенес седло на  свою  лошадь.
Все,  кто был рядом,  застыли изумленные, а  бледный Даур  молчал,  и только
плеть камчи, которую он держал в  руке, тихо-тихо  подрагивала. Так говорили
потом домашние, рассказывая об этом.
     -- Я меняю свою лошадь, -- сказал Кязым, прерывая неловкое молчание, --
она мне поднадоела... Твоя лошадь не хуже...
     -- Кязым, ты даже  сам не  знаешь, что ты  сделал, -- промолвил Даур  и
больше ничего не мог сказать.
     Он уехал.
     Кязым знал,  что  сделал, и  никогда не  жалел  о том, что  расстался с
любимой лошадью. Это  было совсем не то,  что потом случилось с  Куклой. Это
было все равно что отдать любимую дочь за достойного человека. И он ее отдал
и никогда не жалел об этом.
     Конечно,  Даур потом пригласил его к себе, устроил в его честь  большой
пир и подарил ему серебряный кинжал редкой работы.
     -- Кязым, -- несколько раз, склоняясь к нему,  говорил на пиру Даур, --
помни, что ты утолил мою жизнь, а мне недолго осталось! Но я теперь ни о чем
не жалею!
     -- Чтоб твой язык  отсох,  Даур! -- дважды  вскричала его  бедная мать,
уловив его слова. -- Зачем ты убиваешь меня!
     Но Даур в ответ  ей ничего не говорил.  Тогда Кязым не придал  большого
значения его хмельным признаниям,  хотя и знал, что кровь лежит на его роду.
Его дядя двадцать лет назад убил по законам кровной мести представителя рода
Тамба.  Дядю арестовали, выслали  в Сибирь, и  он там умер.  У дяди не  было
детей, и Даур мог стать жертвой будущего кровника. Но сам  дядя погиб, с тех
пор прошло  двадцать  лет и  можно  было надеяться, что  там, в роду  Тамба,
удовлетворившись смертью дяди Даура, остыли.
     Как водится  в таких случаях,  тот  род,  за  которым  кровь,  избегает
возможных  встреч  с  родом,   за  которым   остается  право   на   выстрел.
Представители его не посещают места, где  живут их  враги,  и,  собираясь на
какие-нибудь  свадебные  или поминальные пиршества не близких  людей,  путем
сложных  расчетов  вычисляют  через  многоступенчатость родства  возможность
появления на этих сборищах своих кровников и, если эта возможность более или
менее реальна, избегают их.
     Примерно через  год после того,  как Кязым отдал своего иноходца Дауру,
тот проезжал в десяти километрах от села, где жили его кровники.
     Поравнявшись  с мельницей, он решил прикурить от мельничного костра  и,
спешившись,  зашел  на  мельницу. Мельница  работала,  но  мельник  спал  на
лежанке.
     Даур не  стал его будить.  Нагнувшись, он прикурил  от костра,  а когда
повернулся  к  выходу, увидел, что в  дверях,  с  топором в  руке, стоит сын
человека, убитого  его дядей. Как потом выяснилось,  тот искал заблудившуюся
корову и, оказавшись рядом с  мельницей  и увидев  лошадь, привязанную возле
нее (нет, он не знал, чья это лошадь), решил  зайти на мельницу и спросить у
путника, не видел ли тот где-нибудь на дороге корову.
     Смерть Даура была  страшной и быстрой. Кровник этот  молча, неимоверной
силы ударом топора отсек ему голову. Голова рухнула в костер и выкатилась из
него, а плеснувший из огня фонтан искр посыпался на мельника.
     Спросонья, ничего не понимая,  тот привскочил с лежанки  и увидел перед
собой  безголовое  тело  человека,  которое,  еще  мгновенье  постояв,  тоже
рухнуло. Кровник  схватил  отрубленную  голову  и, загасив  затлевшие на ней
волосы,  поставил ее на лежанку рядом с мельником, который  к этому времени,
оказывается, уже сошел с ума. Он не выдержал перехода от мирного сна под шум
мельничных жерновов к такой ужасной яви.
     Кровник  не  стал  скрываться, обо  всем  рассказал сам,  его  судили и
отправили  в  Сибирь.  Кстати,  много  лет  спустя,  он  тоже  там  умер  на
строительстве   Комсомольска-на-Амуре.   Эта  история   долго   помнилась  в
Кенгурийском районе. И каждый раз, когда Кязым вспоминал ее, хотя с тех  пор
прошло почти тридцать  лет,  в ушах его звучало хмельное пророчество  Даура:
"Кязым, ты утолил мою жизнь, а мне немного осталось!"
     По народной примете, месть сына, если он был во чреве матери, когда его
отца убили, бывает особенно  свирепой.  Так  было  и на этот раз.  Не  яд ли
материнского горя, думал Кязым, всасывает плод в таких случаях?
     Думая об  этом,  он дивился мудрости народных примет  и верил, что есть
судьба и  есть люди,  которые  ее чувствуют. Даур был таким.  Он  чувствовал
судьбу так же, как чувствовал лошадь.
     И  если  нет  судьбы,  почему  именно  поблизости  от  мельницы у  него
сломалось кресало?  В  кармане трупа Даура нашли сломанное кресало. Или  он,
волнуясь от близости опасного села, слишком сильно ударил кресалом о кремень
и оно сломалось?  А потом,  устыдившись своего волнения, спешился и зашел на
мельницу?  Но почему именно  в  это время  мельник спал?  Если б он не спал,
возможно, он сумел бы встать между ними. И такое бывало.  Почему  так далеко
забрел кровник в  поисках  коровы и  почему именно в этот час он  подошел  к
мельнице?
     Есть судьба человека  и есть судьба рода, думал  Кязым.  И  он по опыту
своей  жизни точно знал, что есть  роды, где многие хорошо чувствуют лошадь.
Таким  был  род  Даура.  Есть крепкожилые  роды,  где многие  люди  обладают
огромной телесной силой, хотя выглядят обычно. Таким был род его кровника. И
есть  роды, где часто рождаются мудрые, а есть  роды,  где  часто  рождаются
хитрые, и есть роды, легкие на подъем, и есть роды тяжелодумов, и есть роды,
где много сердечных людей. Но таких мало или они быстрей вымирают?
     И бывают роды, уже ошибочно думал Кязым,  переходя на себя, которым  не
дается грамота. Сам-то он никогда не ходил в  школу,  потому что в его время
никакой  школы в  Чегеме  не  было. Но сейчас дети его плохо  учились, и он,
внешне насмешничая над ними, в глубине души болезненно переживал это.
     ...Когда  он подходил к  дому Тендела, оттуда уже  доносился нестройный
гул  голосов,  из которого время  от  времени вырывался  пронзительный голос
самого   хозяина  Кязым  открыл   ворота  и   пересек   двор,  удивляясь   и
настораживаясь от того,  что собака не дает о себе знать. У самого  дома она
вырвалась из-под лестницы,  соединяющей кухонную веранду с горницей, и почти
молча, яростно взрыкнув, кинулась  на  него.  Выбросив  ей  навстречу правую
ногу, он вдвинул носок сапога в ее распахнутую пасть Собака,  завыв от боли,
отскочила. И уже издали обрушила на него истерический лай. К этому времени с
криками выскочили из дому Тендел и его внук.
     -- Да что она, взбесилась, что ли?! -- заорал Тендел и швырнул в собаку
дровину, подхваченную на кухонной веранде. Швырок оказался точным, и собака,
завыв, скрылась в темноте.
     -- Неужели укусила? -- спросил Тендел, подходя к Кязыму.
     Кязым приподнял ногу и в полосе света, льющегося  из  распахнутой двери
дома, рассмотрел сапог. Он был цел.
     -- Нет, -- сказал Кязым, -- меня не так-то просто укусить.
     --  Очумела, своих  не узнает!  --  крикнул  Тендел, сверкнув глазами в
темноту, куда убежала собака.
     --  Старается, -- усмехнулся Кязым, -- чтобы после пирушки  ей перепало
побольше.
     Когда   они  вошли  в  большую  комнату,  где  происходило  праздничное
пиршество, гости радостно  повскакали, приветствуя его и  раздвигаясь, чтобы
уступить  ему  место.  Кязым сел  напротив  Тимура,  злобно и  подозрительно
поглядывавшего  на  него.  Жена  его вместе с  хозяйкой  и невесткой Тендела
обслуживала сдвинутые столы. Потом она уселась в конце стола, где сидели еще
две женщины. Все шло как надо.
     -- Мир перевернулся, -- крикнул Бахут с того конца стола,  где он сидел
рядом с Тенделом, -- Кязым на выпивку опоздал!
     Бахут был мингрельцем и произносил его имя на свой лад. Они любили друг
друга,  хотя, конечно,  никогда в жизни не  говорили об  этом,  а, наоборот,
бесконечно подтрунивали друг над другом.
     -- Опоздал, -- сказал Кязым, поудобней усаживаясь, -- потому  что домой
к Теймыру заходил, а он, оказывается, уже здесь.
     -- Чего это ты  ко мне заходил? -- спросил Тимур, исподлобья поглядывая
на него глазами затравленного кабана.
     Хозяйка поставила  перед Кязымом тарелку с мамалыгой и  мазанула на нее
шматок аджики.
     -- Да жена моя говорила, что ты заходил ко мне несколько раз, -- сказал
Кязым  миролюбиво  и, взяв из большой тарелки кусок мяса, притронулся  им  к
аджике,  надкусив  как всегда  без  аппетита, стал  жевать. Лениво  жуя,  он
смотрел на Тимура, и в глубине его маленьких синих глаз таилась насмешка.
     В свежевымытом чесучовом кителе Тимур сидел перед ним, все еще крепкий,
бритоголовый,  с тем волевым  выражением власти, которую он уже  утратил, но
все еще  хранил  на  лице. По этому выражению Кязым мог  узнать начальника в
любой  толпе,  и  было непонятно,  их  выбирают по этому  выражению или  оно
вырабатывается от власти над людьми. Но в глубине темных глаз Тимура не было
власти, Кязым это ясно видел, а  была смертная тоска  по власти,  и страх, и
неуверенность.
     -- Так ты же все  прячешься от меня?  -- сдерживая себя, тихо клокотнул
Тимур.
     Хозяйка поставила Кязыму чайный стакан и налила в него вино.  От вояки,
которая якобы сечет птицу на  лету, он отказался. Кязым  не  света приподнял
стакан  и,  пожелав благодати дому,  выпил  и снова взялся за  мясо.  Тимур,
наклонив вперед бритую голову, ждал.
     -- Чего это мне прятаться от тебя, -- сказал Кязым и надкусил  мясо, --
я ничего не украл, чтобы прятаться...
     Вяло жуя, он  смотрел на Тимура,  и в глубине его маленьких  синих глаз
таилась насмешка.
     -- Какого  дьявола ты приходил  ко мне  за деньгами,  --  сказал Тимур,
сдержанно клокоча, -- откуда у меня такие деньги?
     В общем шуме их разговор пока еще не привлекал внимания застольцев.
     -- Нет так  нет, --  сказал Кязым, смеясь  одними  глазами; выпив вино,
твердо поставил стакан на стол, -- я же не насильво их у тебя беру...
     -- Ты  ведь сказал моей жене,  чтобы я поделился, -- клокотнул Тимур, и
Кязым заметил, что даже его бритая голова побагровела. -- Это как понять?
     -- Так и понимай, -- ответил Кязым, продолжая смеяться глазами.
     Оказывается,  все  же остроухий старый охотник уловил внешний  смысл их
разговора.
     -- Нашел у кого деньги просить! -- с того конца  стола закричал Тендел,
сверкая своими ястребиными  глазами -- Да  Теймыр -- как та синица,  которой
сказали, что ее  помет --  лекарство.  Так после этого  она все норовила над
морем какнуть!
     -- Поделиться, -- мрачно усмехнулся Тимур, не обращая внимания на крики
Тендела, -- откуда у меня такие деньги!
     -- Вот ты удивляешься, что я у тебя просил деньги, -- сказал Кязым,  --
а надо бы удивляться, что ты два дня меня ищешь, чтобы сказать: у тебя денег
нет.
     -- Ну и что?  -- спросил Тимур, замирая с мослаком в руке и стараясь не
дать себя перехитрить.
     --  Да разве  человек,  -- сказал Кязым, продолжая посмеиваться  одними
глазами,  -- которому нечего дать"  ищет  человека"  который у  него  просил
деньги? Ведь если человек, у которого просили деньги, ищет человека, который
просил деньги, значит, они у него есть и он хочет поделиться.
     --  Я тебя искал, кулацкое отродье,  -- изо всех сил сдерживаясь,  тихо
клокотнул Теймыр,  --  чтобы сказать, до **чего  я жалею,  что не упек вас в
тридцатом в Сибирь!
     Тут   Тимур   сгоряча   преувеличил    своя   возможности.   Во   время
коллективизации в Абхазии мало кого тронули, а  из Чегема и вовсе ни  одного
человека  не  выслали.  Истинный  народный  оратор,  председатель Совнаркома
Абхазии  Нестор  Лакоба  тогда  на  многочисленных  сходках  уговорил народ,
тонкими иносказаниями  он дал ему понять, что разделяет его тревогу, но надо
смириться, чтобы сохранить себя. И народ, поварчивая, смирился.
     -- Да, -- сказал Кязым, теперь состругивая ножом кусочки мяса с кости и
отправляя их в рот, -- тут ты промахнулся. Потому как ключ  тогда у тебя был
в руках, а теперь у меня.
     --  Какой  ключ?!  --  спросил  Тимур, и страх застыл в  его  глазах, С
приоткрытым ртом он, не шевелясь, смотрел на Кязыма.
     -- Ключ от власти, -- приспустил поводья  Кязым, продолжая посмеиваться
своими синими глазами, -- так что теперь он у меня в руках.
     --  Власть?  Подумаешь,   бригадир,  --  презрительно   сказал   Тимур,
вглядываясь в Кязыма, и стараясь  поверить, что он именно это имел в виду, и
в то же  время чувствуя ужас бессилия перед  двойственностью его  намеков. И
эта  двойственность  намеков, этот  просвет,  позволяющий  уйти  от  прямого
ответа, был  хуже, чем если бы Кязым его  прямо обвинил в том, на что он ему
как бы подмигивал своими невыносимо смеющимися глазами.
     А между тем кое-кто из окружающих уже посматривал на них, хотя никто не
понимал того, что стоит за их разговором.
     -- Оставь ты этого вырыгу, Кязым! -- крикнул с того конца стола Тендел,
опять сверкнув в их сторону ястребиными глазами.
     Все  рассмеялись.  Тендел  иногда  употреблял слова,  которые никто  не
понимал. И сложность их понимания  была в  том, что иногда в обычной  речи у
него  выскакивали  слова из  особого  охотничьего  языка,  понятного  только
посвященным А  иногда  он  сам бессознательно так выворачивал обычные слова,
что они звучали необычно. Именно это и случилось сейчас.
     -- Что это, еще за вырыга? -- смеясь, стали спрашивать у Тендела.
     -- Вырыга,  -- просто объяснил Тендел, -- это такой человек, который не
столько пьет, сколько вырыгивает.
     -- Лучше я отсяду от него, -- сказал Тимур, шумно вставая, -- а то этот
человек доведет меня до преступления!
     -- Я  даже знаю, какого по счету, -- сказал Кязым, взглянув на него, и,
смеясь  одними глазами,  приподнял ладонь, как бы  готовый  для  наглядности
показать на пальцах количество преступлений Тимура.
     Тимур опустил бритую  голову и, что-то бессвязно бормоча, перешел и сел
поближе к Тенделу.
     --  Хватит  бурунчать,  -- миролюбиво сказал ему старый охотник, -- ты,
Теймыр, давно  безрогий, а все  боднуть норовишь. Лучше  сиди здесь и слушай
мой рассказ.
     Старый  Тендел стал рассказывать историю своей женитьбы. При  этом жена
его, еще очень  бодрая старушка, стоявшая над столами  с чистым  полотенцем,
перекинутым через руку, приподняв брови от старания вникнуть в каждое слово,
слушала его расска