родственников, может,  даже  на мгновенье  оглянулся, как
вдруг оказался в мощных объятиях этого человека.
     Обжигая  меня  наждачными щеками, он несколько  раз  яростно  поцеловал
меня,  при этом  я  пытался  увернуться,  с оппортунистической уклончивостью
делая  вид,  что  страшно   озабочен  исчезновением  родственников,  которые
прямо-таки сквозь землю провалились.
     Человек был очень небрит и очень пьян. Можно  было подумать, что одна и
та же причина заставила его перестать бриться и начать  пить. Однако, как  и
многие люди физически очень крепкие, внешне он держался.
     --  Что,  -- гаркнул он, взяв  меня за плечи  и отодвигая  для  лучшего
обозрения и в то  же время продолжая меня  крепко держать, чтобы  немедленно
привлечь, если возникнет необходимость в новых поцелуях,  -- забыл, как мы с
тобой в детстве буйволов пасли в нашем любимом селе Анхара?
     Это был Нури, и я его вспомнил. В детстве я  одно лето проводил у Таты,
и тогда  встречал его среди деревенских мальчиков.  Он был  на несколько лет
старше меня.
     Однажды мы с ним пришли на мельницу в соседнее село, и он  там задрался
с одним мальчиком.  Они довольно  долго дрались, иногда бодаясь как бычки  и
упираясь  друг в  друга головами.  А  рядом  стояли  враждебные,  незнакомые
мальчики. Тогда  мне  эта  драка  показалась потрясающим  героизмом.  Кругом
чужие, а он дерется. Конечно, я  несколько преувеличивал  героизм его драки,
потому что это для меня мальчики из соседнего села были совсем  незнакомы, а
он с ними встречался не раз.
     И  вдруг  вспыхнула  другая картина.  Розовеющая  предзакатным  солнцем
запруда  и  голый мальчик  Геркулес,  стоя в воде,  моет коня. И тихая  рябь
проходит по  воде, и  тихая  рябь проходит  по рыжему крупу  замершего коня,
когда мальчик  ленивыми пригоршнями  шлепает  ему воду на  спину, и  мускулы
играют под кожей его юного тела, хотя мальчик совсем не напрягается...
     -- Когда ты из ФРГ выступал по телевидению, -- крикнул он, гася далекую
картину, -- я поцеловал телевизор!
     -- Я по телевидению из ФРГ никогда не выступал, --  возразил  я твердо,
чувствуя, что нечто  слишком далеко заходит,  хотя и не  совсем понимая, что
именно.
     -- Как не выступал? -- опешил он.
     -- Не выступал, -- повторил я несколько мягче, чтобы успокоить его.
     -- Может,  ты  еще скажешь,  что  не был  там? --  спросил он  с  тихим
бешенством.
     -- Был,  но  не  выступал  по телевизору,  -- сказал  я,  стараясь быть
внятным.
     Бешенство в глазах его сменилось смутным озарением.
     --  Ха! -- хмыкнул он понимающе. -- Ты уже забыл, где выступал, а народ
помнит. Для тебя это семечки. После твоего выступления наши играли в  футбол
с  ФРГ и выиграли.  И я второй раз поцеловал телевизор! Едем ко мне домой, и
ты посмотришь, как я живу.
     Я попытался возразить, но он был непреклонен.
     -- За поворотом обрыв знаешь? -- кивнул он на дорогу.
     -- Да, -- сказал я.
     -- Клянусь матерью, я туда выброшусь  вместе  с машиной, если вы сейчас
же не поедете ко мне, -- сказал он.
     -- Хорошо, поехали, -- согласился мой зять, и мы сели по машинам.
     Он ехал впереди нас, высунув из окна руку и время от времени  помахивая
ею с ленивой властностью,  напоминал, что следовать надо именно за ним, а не
сворачивать в сторону, хотя свернуть было некуда.
     Надвигалось предчувствие кошмара. Дело в том, что в этот вечер мне надо
было прийти на  банкет  одного  моего  хорошего  друга. Я любил его и обещал
прийти. Но, с  другой стороны,  я знал, что там  будет один  человек, видеть
которого было непереносимой мукой.
     Когда-то  у нас с ним  были самые  дружеские отношения, хотя он намного
старше меня. Он пошаливал писательским пером, и я считал, что для любителя у
него даже неплохо получается. Распивая бутылку вина  с  дилетантом, мы, сами
того  не   ведая,  порождаем  в   нем  самый  страшный  комплекс,   комплекс
сообщающихся сосудов. Но тогда я этого не знал, а потом вот что случилось.
     В  одном моем рассказе затрагивался  сложный вопрос, связанный  с нашей
историей,  и  редакция  предложила  отправить  его на рецензию какому-нибудь
специалисту.
     -- Есть у  тебя  в  Абхазии знакомый специалист  по  этому  периоду? --
спросили у меня.
     -- Да, -- бодро сказал я, -- как раз мой друг такой специалист.
     Это был он. Редакция отослала рассказ, и я спокойно дожидался рецензии.
Наконец  мне позвонили из  редакции и сказали,  что отзыв  прибыл.  Когда  я
пришел ознакомиться  с ним,  работники редакции встретили меня  гомерическим
хохотом.
     -- Хорошие у тебя друзья, -- сказали мне, -- читай.
     По существу вопроса рецензия не содержала никаких возражений, хотя была
весьма  кислой.  Но  не  в  этом  дело. Возмутило  меня то, что автор весьма
недвусмысленно намекал, что в республике есть люди, которые об этом могли бы
написать гораздо  лучше. А так  как  эти  люди  не были названы, по  замыслу
рецензента,  мучительное любопытство редакции неминуемо должно было привести
к нему, стоящему вдалеке со скромно опущенными глазами.
     Второе место в рецензии, которое меня оглушило своей глупостью,  -- это
пышное  перечисление  успехов  республики  в области  сельского хозяйства  и
промышленности. Что это  должно было означать? Что республика этими успехами
обязана ему? Или  что  я углубился  в  далекую историю, когда вот здесь, под
ногами,  организованное   им  Эльдорадо?  Этот  оттенок  тоже   улавливался,
учитывая, что историк был человеком в немалых чинах,  разумеется в масштабах
нашего края.
     Надо  отдать  редакции  справедливость,  она  рассказ  напечатала,   не
дожидаясь тех,  которые  об этом могут написать лучше. Однако мой кавказский
патриотизм был посрамлен.
     Я давно заметил,  что  в гуманитарной  области  чаще  всего встречается
такой тип подлеца с неожиданностью. Вот что я думаю по этому поводу. В самой
природе   искусства   заложена  естественная  необходимость  пребывания   на
определенной этической высоте. Но если  душа  данного  гуманитария  не имеет
внутренней склонности  пребывать на  этой  высоте, то  она,  отбывая ее  как
повинность, накапливает злобную  эмоцию и в конце концов низостью, внезапным
змеиным укусом уравновешивает ненавистную высоту. Катарсис зла.
     С тех пор я его издали встречал, но подойти и сказать человеку, который
намного старше меня, что он поступил как подлец и дурак к тому же, я не мог.
Трудно преодолеть всосанное с молоком матери.
     А вот написать могу. Из этого я делаю заключение, что творчество -- это
возмездие и в более широком смысле. Мы забрасываем в прошлое крепкую леску с
крючком,  чтобы вытащить врага, но, увы,  наживкой  служит наше  собственное
сердце. На другую он не клюет.
     И вот сейчас я боялся, что, если мне придется выпить в доме этого Нури,
там,  на  банкете,  нервы  у  меня  не  выдержат  и  произойдет какая-нибудь
нелепость.  Мы  продолжали ехать  по очень крутой, извилистой дороге, а Нури
впереди все помахивал рукой, высунутой из машины, хотя на такой дороге лучше
бы обеими руками держаться за руль.
     -- А ты догадался, почему исчезли твои родственники? -- спросил у  меня
зять.
     -- Понятия не имею, --  сказал  я. И  тут я впервые от него услышал обо
всей этой истории.
     -- Откуда он взял, что я выступал по телевидению ФРГ? -- спросил я, все
еще неприятно озабоченный этой странной фразой.
     --  Спутал, -- ответил зять, -- ты выступал по  нашему телевидению,  и,
может быть, в тот же  день  наши играли с командой ФРГ. В голове  у него все
смешалось.
     Наконец Нури свернул с дороги, машина боднула ворота, они распахнулись,
и  мы вслед за ним  въехали во двор. Мы вышли из машины, и хозяин ввел нас в
свой еще не совсем достроенный дом.
     -- Хозяйка! -- гаркнул он. -- Гости! Гости!
     Из  кухни вышла миловидная  полная  женщина  и, не обращая  внимания на
мужа, ласково с нами поздоровалась.
     -- А ну, скажи, -- крикнул он, -- когда вот он, мой братик, выступал по
телевидению ФРГ, что я сделал?
     -- Поцеловал телевизор, -- сказала она и добавила: -- Не стыдно, пьяный
пришел с людьми, которые первый раз в нашем доме?
     -- Это мой брат, -- крикнул  Нури, -- он пришел  в свой дом! Сейчас  же
приведи из школы детей! Я хочу, чтобы мой брат увидел моих детей!
     -- Может, тебе кости моего деда Хасана  принести из могилы? -- спокойно
спросила жена.
     -- При чем  твой дед, -- бормотнул Нури и, видимо, поняв несокрушимость
метафоры  сопротивления, раздраженно добавил: -- Ладно,  чтобы  курица через
полчаса была готова!
     Мы попытались его остановить, но он был неумолим. Хозяйка вышла во двор
и стала сзывать кур. Я обреченно стал бродить по комнатам нового дома, и это
ему понравилось.
     -- Все сам построил, вот этими руками! -- сказал он, выворачивая вперед
мощные и прекрасные  рабочие руки. --  Наверху немного осталось. В этом году
закончу.
     Мы снова  вошли в залу. Он посадил нас за стол. На столе стоял графин с
чачей, ваза с яблоками и рюмки. Он разлил чачу. Пить ужасно не хотелось.
     -- Ты слыхал о моем горе? -- вдруг спросил он. Я взглянул ему в глаза и
увидел две раны.
     -- Да, -- кивнул я.
     -- О смерти твоего брата мне не сообщили, -- проговорил он, и в горле у
него  клокотнуло,  -- ни одного человека я так не любил, как его. Ты  что по
сравнению с ним? Тень! Много лет назад я бросил  пить. Месяц  не пью, два не
пью, три не пью. И все время  болею.  Зашел к нему в магазин. Он тогда возле
Красного моста работал. Так и так, говорю, бросил пить и все время болею: то
грипп,  то  прострел. Он молча берет поллитровку,  открывает,  разливает  по
стаканам и  говорит: "Самое  главное в нашем деле -- никогда  не выходить из
системы!" Какие слова!..  Все же он  слишком увлекался... Так тоже нельзя...
Выпьем  за помин его души. Если там что-то есть, пусть  будет ему хорошо! За
товарищество, за дружбу погиб!
     Он отплеснул из рюмки в знак памяти об умершем и выпил.
     -- Ты  о моем  горе слышал, -- сказал он, взглянув мне в глаза, -- и ты
как  брат пришел  в мой дом. А там, в  деревне, мои не хотят встречаться  со
мной! Если вы такие честняги,  чего в  милицию не сообщили, а? По  советским
законам от силы дали бы год!  Я бы уже давно забыл об  этом деле. Да, да,  я
виноват, но  так получилось. Я решил,  что отец умер, и он теперь издевается
над нами. Меня родных лишили. Мою кровь от меня оторвали, мою кровь!!!
     Последние  слова он  произнес с  такой  силой, что жена его появилась в
дверях кухни с прирезанной курицей в руках. Полная, миловидная, она казалась
совершенно  спокойной,  и  только  лицо ее выражало удивление  как бы  самой
высоте ноты, которую он взял.
     --  Ты иди своим делом занимайся! -- дернулся он  в  ее сторону, и  она
исчезла в дверях кухни.
     --  Я знаю,  чьи это интриги, -- продолжал он, наклонившись  ко мне, --
это все Раиф! Об его интригах книгу можно написать. Там у нас, в деревне, ты
знаешь,  есть  выселок.  Люди  этого выселка  живут  спаянно, дружно,  одной
семьей. И вот они хотят свой колхоз иметь.  Нет, не дает! Слушай, какое твое
дело? Налоги будут платить? Будут! План будут выполнять? Будут! Чем они тебе
мешают? Нет, не дает!  Им не дает  отойти от  себя, а  мне не  дает войти  к
своим. Что он от меня хочет? Я что, не человек?!
     Последние слова он  выкрикнул с  такой  страстью,  что жена  его  опять
появилась  в дверях кухни, и курица в ее руках уже была наполовину  ощипана.
Полная, миловидная,  она казалась  совершенно  спокойной.  И  только  слегка
склоненная голова напоминала позу курицы, разумеется, не ощипанной, а живой.
Лицо ее выражало чисто вокальное удивление: "Как? Еще выше?!"
     -- Ты  иди  своим  делом  занимайся, -- кивнул он  ей,  и она исчезла в
дверях.
     -- Ты не думай,  -- сказал он, -- что я всегда такой. Это я тебя увидел
и разволновался... Вот этот телевизор я поцеловал,  когда ты там выступал. Я
болею за наших...  У  меня все есть -- дети, дом, друзья, товарищи. У себя в
гараже, на  работе,  тоже  ни  от  кого  не отстаю.  Мои  соседи все армяне.
Прекрасные   люди!  Да,  послушай,  что  со  мной  сделали.  У  дочки  моего
двоюродного брата рак глаза  определили. Десятилетняя девочка, и  рак глаза.
Ужас! Родители вывезли ее в Москву показать  профессорам, положить в хорошую
больницу. Ради этой  девочки  я  узнал их адрес и послал от моего имени  сто
рублей.  Что мог послал! Деньги вернулись!  Они мне плюнули в глаза! За что?
Почему меня сторонятся? Я человек или я бешеная собака?!
     Он это выкрикнул рыдающим голосом, и глаза его были, как две раны. Жена
его снова вышла из кухни. Теперь у нее в  руке телепалась ощипанная  курица.
Полная, миловидная, она  опять посмотрела  на мужа  с выражением терпеливого
любопытства к его голосовым возможностям.
     Нури внезапно отяжелел, взглянул на жену и сумрачно кивнул мне.
     -- Любого с ума сведет.
     Жена исчезла в дверях кухни.
     Тут зять мой встал  и произнес энергичный тост за его  прекрасный дом и
прекрасную семью и выразил твердую надежду, что и этому печальному наказанию
придет конец, только надо набраться мужества терпения.
     Нури совсем  отяжелел  и  с сонным  одобрением слушал тост. Он почти не
отпил из рюмки. Зять  попросил его не  обижаться на  нас, но больше  времени
нет, мы должны ехать в город.
     Нури  вяло попросил остаться.  Он совсем отяжелел и, я  думаю, был рад,
что  мы уходим. Правда,  ему  удалось настоять,  чтобы  мы взяли эту нелепую
ощипанную курицу. Жена  его завернула ее в  газету, и  мы, положив сверток в
багажник, уехали.
     На банкете я чувствовал себя неважно, хотя с этим человеком мы сидели в
разных углах. Облик его тускло светился смущенным ублаготворением. Он как бы
говорил: укусил-то я как-то  непроизвольно, но не  скрою, укус был  приятен.
Сейчас об этом легко говорить, но тогда  мне  было  очень нехорошо. Я  почти
ничего  не пил,  и мне становилось  все  хуже и  хуже.  Хотя предательство и
мелкое,  но находиться с предателем  в  одном  помещении противоестественно.
Высидев приличное время, я ушел. Некоторые мне потом говорили, что надо было
выпить и мне стало бы лучше. Но кто его знает. Надо было, чтобы этот человек
не мог появиться на банкете. Вот что надо было.

        ___

     -- Мне  его жалко, -- сказала Тата, опустив веки,  --  он так тянется к
нашим.
     --  Я  же  сказал,  что  можете  посадить  его  себе  на   голову,   --
вразумительно  ответил Раиф, -- это я не сяду с ним за один стол... Вот брат
оскорбленного, с ним и говори!
     -- Ты же знаешь, что они без тебя... -- недоговорила Тата и погасла, не
подымая глаз.
     Раиф строго посмотрел на жену. За столом воцарилось молчание.
     -- Она всех жалеет, -- кивнул Раиф на жену. Помедлил и, вдруг  потеплев
глазами, добавил: -- Всех, кроме своего мужа.
     -- Как это я не жалею своего мужа, -- тихо проговорила Тата, не подымая
глаз, -- кого же мне жалеть, как не своего мужа...
     Она  так  и застыла с опущенными  веками. Раиф уже спокойно взглянул на
нее, потом на остальных застольцев и сказал:
     --  Я  же не зверь...  Подоспеет  время,  и  об  этом  поговорим.  Тебя
послушать, так нас, стариков, палками начнут бить.
     ...День клонился  к  закату. Тата кормила кур и индюшек, разбрасывая из
ведерка кукурузу. Индюшата все время пытались отогнать утенка, и  Тата самых
задиристых  несколько  раз  огрела  хворостинкой.  Было  странно  видеть  ее
сердитые движения.
     После  вечерней кормежки  куры стали лениво  вспархивать  в курятник, а
индюшки,   неуклюже  вспрыгивая,  по  перекладинам   лесенки   забирались  в
индюшатник.
     Петух похаживал  возле  курятника, нетерпеливо дожидаясь, когда наконец
куры войдут  в курятник  и  угомонятся. В  своем  нервном нетерпении  петух,
должно быть забываясь, доходил и до индюшатника.  При  некотором пристрастии
можно было подумать, что его раздражение относится и к индюшкам.
     Именно  это  случилось  с  индюком,  степенно  дожидавшимся, когда  его
тяжеловатые  на  подъем  соплеменницы  заберутся  в  индюшатник.  Раздувшись
внутренним ветром ярости, он стал  похож на  пиратский  фрегат при  поднятых
парусах.  Он пошел на петуха. Однако,  сильно  уступая в скорости пиратскому
фрегату, не  сумел его догнать. Вернувшись на место, он еще  некоторое время
оставался при  поднятых  парусах, а  потом ветер  внутренней ярости  угас, и
паруса опустились. Заметив это, петух спокойно вернулся к своим.
     Индюшата,  вместе с  утенком посаженные  под большую плетеную  корзину,
подняли возню. Тата подошла к корзине и некоторое время сквозь щели плетенки
наблюдала  за  происходящим.  Пробормотав какие-то  явно укоряющие  слова и,
видимо, решив;-что мира не будет,  она приподняла корзину, поймала утенка и,
подойдя к индюшатнику, вбросила его туда. Потом закрыла дверцы индюшатника и
курятника.
     У колодца невестка, до этого обслуживавшая нас, помогала детям  мыться.
Вскрики, споры, звонкий смех и не менее звонкие затрещины. К воротам подошли
коровы и время от времени сдержанным мычанием напоминали о  себе.  Пора было
собираться в дорогу.

--------
        Глава 27. Широколобый

     В жаркий летний  день буйвол  по  кличке Широколобый сидел в прохладной
запруде вместе  с несколькими буйволами и буйволицами. Ворона, примостившись
на его  голове  и время от времени озираясь, приятно подалбливала ему  череп
крепким, требовательным клювом.
     Две черепахи, следуя одна за другой,  осторожно выползли ему  на спину,
доползли до  самой ее верхней части, торчавшей из воды, покопошились немного
и замерли, греясь на солнце.
     Широколобому нравилось, что  ворона выклевывает у него из шкуры клещей.
Ему также нравилось, что  черепахи, почесывая ему спину, выползают на него и
греются  на солнце. Он  понимал,  почему  черепахи предпочитают  греться  на
солнце,  лежа  у него  на  спине, а  не на  берегу. На берегу  всякое  может
случиться, а здесь, на могучей спине буйвола, их, конечно, никто не  посмеет
тронуть. И это было приятно Широколобому.
     Но и  ворона, выклевывающая  клещей, и черепахи, лежащие на спине, были
приятны главным  образом  тем,  что они  были признаками мира,  спокойствия,
отдыха. И  он чувствовал всем  своим мощным телом, погруженным в  прохладную
воду  запруды, этот мир и спокойствие, это высокое голубое небо и это жаркое
солнце,  сама жаркость которого  и дает  почувствовать блаженство прохладной
воды.
     Широколобый  пожевывал жвачку  и,  как всегда, когда  он был благодушно
настроен, насмешливо думал о тракторе. Два года тому назад в Чегеме появился
трактор, и  Широколобого, как и остальных буйволов,  перестали  использовать
для пахотных работ, хотя бревна из лесу они все еще волочили и иногда ходили
под арбой.
     Широколобый уже  много  раз  видел  машину  и  знал,  что  это  неживое
существо.  Но  трактор,  по  его  мнению,  был  хоть и  уродливым,  но живым
существом,  потому что на  нем  пахали. Он твердо знал,  что пашут только на
живых. Пашут на  буйволах, на быках, на  лошадях.  Пашут и на этом  странном
существе,  и потому оно живое. Пашут на  живых. Он видел это всю свою жизнь,
знал об этом от родителей и уверен был, что так было и будет от века.
     Странность  трактора заключалась  главным  образом  в  том, что  сам он
ничего не  мог делать  или не хотел. Сам  он, если его не трогать, все время
спал. Он просыпался только тогда, когда на него верхом садился человек. Если
же человек не  садился на него  верхом,  он спал. Однажды Широколобый видел,
как трактор возле фермы проспал дней двадцать. Спит и спит.
     Широколобый признавал за ним большую силу, потому  что много раз видел,
какие тот бревна волочил из лесу. Обычно  про  себя он  его называл Сонливый
Крепыш. А когда злился -- Тупой Крепыш.
     Сила-то  она  сила,  да  не  всегда  сила.  Широколобый  сам  был  тому
свидетелем, как несколько ра